- Может, собака опрокинула? - говорит, чтобы не молчать, Фантин.
- Не держу я собак, - угрюмо сообщает старичина. - И кстати, хорошо, что напомнил. Стою, значит, у окна, глаза в ночь таращу и пытаюсь сообразить, кого это нелегкая занесла, что за вздыхалец такой объявился. Вдруг слышу: соседские псы заходятся от лая, да такого, знаешь, полуяростного-полуиспуганного. И - как волна пошла, это их гавканье от двора ко двору, те умолкли - другие начинают; гвалт до небес, уже и хозяева просыпаются, с руганью, позевываниями, берутся за палки, чтобы проучить мерзавцев; уже и досталось кому-то по хребтине - вместо лая скулеж и визг слышны, а только и лай продолжает себе катиться этакой волной - от нас, от побережья, значит, к городу.
- И?
- Чего?
- Ну, кто это был?
Старичина лукаво хмыкает:
- Знамо кто. Дьявол. Видать, заприметил меня с "Цирцеи", да и увязался следом. Чего лихое замыслил учудить, не иначе. Только не вышло.
- С чего вы взяли, что дьявол? Может, действительно пьянчужка какой…
- А вот смотри, - произносит старичина.
За разговором они миновали порт, вышли к утесу - одинокой, истрепанной ветрами загогулине, нависшей над морем, - поднялись по едва заметной тропке и теперь стоят на небольшой площадке, откуда видны и порт, и предместья, и даже огоньки вилл Верхнего Альяссо. Впрочем, как уже говорилось, дело к утру, поэтому огоньки - тусклы, в домишках - сонное шевеление, но еще тихо в мире, только на чьем-то подворье прокашлялся мучимый нетерпеньем петух - и тотчас затих, смекнувши, видно, что такое торопыжество ведет прямиком в бульон.
Море, спокойное и величественное, плещется где-то далеко внизу, усеянное, как болезненной сыпью, кораблями; терпит их до поры до времени, ибо пока - благодушно прощает. При взгляде на него Фантину становится чуток поспокойней; воображение, взбудораженное было рассказом старичины, да и обстановочкой вокруг, снисходительно машет рукой: живи, малодушный! - и прячет подальше набор патлатых уродливых пугал. До следующего удобного случая.
Фантин вспоминает, что перед теми приключениями его спутник выпил "чуток винца" ("разбавленного"? а как же, верим, аж спотыкаемся!), он еще раз оценивает услышанное и скептически хмыкает. Ну да, дьявол. С копытами и хвостом, с рогами. Преследует честных рыбаков, бочками по ночам громыхает, собак дразнит, мерзавец!
- Смотри.
- Куда? - не понимает сперва Фантин. Старичина недовольно ворчит, тычет пальцем в залив.
- Видишь наву с длинной надписью на борту золотистыми буквами? Вот мимо нее я проплывал в ту ночь. "Цирцея" стояла ближе к пристани, где сейчас венесийская нава, ага. Я вышел вон там, сдал рыбку Джульетте, получил монеты и отправился к Корраду… ну, туда, где ты мне на хвост сел. Зачем так подробно рассказываю? Скоро поймешь. Пробыл я у Одноухого недолго, к себе добирался тем путем, которым мы сегодня шли. Видишь слева, в предместьях, несколько хижин новоотстроенных? Да, после пожара. Ну вот, от той, что ближе всех к берегу, пятая справа - моя хибара. Слава Богородице, не добрался до нас огонь, а то не знаю, что и делали бы… Тот, кто ночью бочку у меня опрокинул, пошел как раз в сторону новостроек, а оттуда - вверх, в Нижний Альяссо. Мои пострелятки поутру сбегали, людей-то порасспросили - осторожно, чтоб лишних подозрений не вызвать. А я, едва солнце на небо - вышел из хибары и давай к следам присматриваться. Нечеткие они были, бесформенные, вроде человек ступал, а вроде и нет. Пошел я по ним в обратном направлении. Аккурат к утесу и выбрел. Они, слышь, из воды выходили - оттуда, со стороны "Цирцеи", потом на утес взбирались, с него - к моей хибаре. Ну и дальше, в Нижний Альяссо; куда точно, малые мои не выяснили.
- А почему - дьявол? - не сдается Фантин. Приближение утра добавляет ему уверенности, хотя чертово море теперь не успокаивает, а наоборот. Слушая старичину, "виллан" нет-нет да оглядывается через плечо на угольно-черные волны. Н-ну, чтоб если вдруг что - врасплох не застало. Мало ли…
- Так он же перед тем, как на утес взобраться, человека убил! - ликующе восклицает старичина. - Убил и сожрал, ага. Я только клочья одежды нашел, башмак один - не башмак даже, кусок подошвы да каблук - ну и крови на камнях тоже было чуток. Недавно пролитая кровь, еще влажная.
- Мало ли, - пожимает плечами Фантин (а сам все косится на море; что это там за шевеление в волнах у берега? силуэт чей-то?! или - померещилось?). - Мало ли. Вдруг пьянчужка какой упал и поранился. А рванье волнами на берег выбросило. Или вот! - прищелкивает он пальцами, воодушевленный собственной находчивостью. - Сбросили же кого-то там с "Цирцеи"? Ну, он и добрался до утеса, вышел и побрел в Альяссо.
Старичина лукаво ухмыляется: доволен, как вернувшийся с мартовских гулек котяра.
- Э-э-э, - тянет, - а как же кошелек? - И поясняет: - Ну, я ведь не только одежду и кровь нашел. Был еще кошелек. А какой человек - или даже кто-нибудь из мелкого народца - оставил бы на берегу свой кошелек?! Только дьявол, я так думаю.
- А вы?
- Что - я?
- Как поступили с кошельком вы?
Старичина прокашлялся.
- Ну, нельзя же было оставить его на берегу, верно? Если кошелек подбросил дьявол, кто-нибудь неосторожный подобрал бы и мог из-за своего неведения пострадать. Словом, я поднялся на утес, вот прямо туда, где ты сейчас стоишь, - да и выбросил его в море, ага! В самую пучину.
- Мудрое решение, - бормочет Фантин. Конечно, он не поверил старичине - и насчет дьявола, и особенно насчет кошелька; но нужно же соблюдать приличия. Он ловит себя на том, что снова уставился в волны, и нарочно отводит глаза, скользит взглядом по предместьям Альяссо, рассматривает хибары рыбаков и вдруг замечает возле одной необычное для столь раннего часа шевеление.
- Ишь ты, пожар там у вас снова занялся, что ли? - роняет, не задумываясь.
И только когда старичина, вглядевшись, с отчаянным криком спешит вниз по тропе, Лезвие Монеты понимает: необычная суета развернулась именно вокруг хибарки его спутника.
3
Рыбацкие домишки горят весело, празднично, пылают алым, будто вознамерились на равных посоревноваться с грядущей зарей. Ресурдженты, которые нахохлившимися кочетами застыли поодаль от творимых бесчинств, очень гармонично смотрятся на фоне зарева: алое на алом.
Воскрешателей двое. Тот, что постарше и повыше, картонен ликом. Причудливые морщины на его щеках, горбатый нос-клюв, бесцветные глаза - все это кажется не более чем карнавальной маской: возьмись покрепче за уши, дерни - отвалится. А под ней будет еще одна.
Точно такая же.
По количеству масок этих, как по древесным кольцам на спиле, измеряется его возраст. Да впрочем, достаточно взглянуть на нынешнюю, чтобы понять: стар ресурджент, адски стар - и дело не в прожитых годах, а в пережитом, увиденном, услышанном; в совершенном.
Ему не впервой смотреть со стороны на горящие дома и мечущихся в панике людей.
Совсем другое - младший ресурджент. Лицо его еще не приобрело характерную отрешенность, взгляд живее, чем нужно, - но младший учится, старается, это заметно! - скоро он станет достойным последователем старшего. И всякая случайность, любая оказия вроде пылающей рыбачьей деревушки только закаляет младшего.
Вот и стоят оба поодаль, оттачивают искусство бесстрастности.
…Да нет же! - понимает наконец Фантин, - воскрешатели здесь не случайно. То, что сейчас они ничего не предпринимают - лишь видимость, иллюзия: их бездействие красноречивее любых слов и поступков.
Захотели бы остановить стражу, с деловитостью муравьев снующую от халупы к халупе и швыряющую на крыши факелы, - остановили бы!
- Да что ж это?!.. - всхлипывает старичина, кидаясь прямо в огненную круговерть. Его родные… там? Или все-таки успели спастись? Он не знает и, похоже, не очень-то об этом беспокоится, вид горящего дома превратил его в неразумного зверя, который в ярости готов на все. У такого лучше не становиться на пути, но Фантин все-таки рискует: он хватает старичину за плечи, повисает на нем и орет прямо в волосатое ухо: "Стой! Стой, куда!"
Тот хочет вырваться, не может и бежит с Фантином на плечах - увы, Лезвие Монеты не только низкорослый, он и весит всего ничего.
Городская стража не пытается остановить эту странную парочку, у блюстителей порядка есть дела поважнее. Например, поджигать другие дома и следить, чтобы их хозяева в сердцах не напали на алоплащников.
Хотя, кажется, ресурдженты вполне способны за себя постоять.
Один из воскрешателей вдруг выходит из оцепенения и делает стремительный шаг навстречу старичине. Тот не успевает свернуть и, вскрикнув, с разбега врезается в грудь алоплащника. Фантин от удара летит на землю, успев удивиться: среди гвалта и светопреставленья, в центре горящего поселка, где смрад от рыбьих внутренностей, запах водорослей и потных тел смешивается с чадной гарью, ресурджент словно окутан непроницаемым коконом из сладостных ароматов. Словно не от мира сего, а так, ангел, с небес спустившийся на часок.
Сейчас справедливость восстановит и обратно вознесется, на облаке белом.
Старичине, впрочем, на ангела плевать. Он мычит что-то нечленораздельное, подымается с земли и норовит непременно впрыгнуть в горящий дом. Уже явно не для спасения родных, потому что вот же они прибежали: жена, дети разновозрастные, от сопливого карапуза до дылды, каких еще поискать, - все рыдмя рыдают: куда ты, отец-кормилец, неужели совсем умом тронулся. А жена - та и кулаком для убедительности приласкала: "Одумайся, старый хрыч, мало, что мы без крыши над головой остались, хочешь еще и кормильца нас лишить" (у женщин - думает Фантин - своя логика).
- Дура! - огрызается старичина. Отпихивает жену, расшвыривает, как новорожденных котят, детишек (даже дылду!) и по-прежнему норовит скакнуть в пылающую халупу. Которая уже и рушиться начала; но ничто, ничто не остановит безумца!..
Кроме слов, произнесенных ресурджентом.
- Кошелька там нет, - сообщает алоплащник с легкой иронией, даже укоризной. Как будто обвиняет: мог бы и догадаться, любезный!
Старичина сглатывает слюну, вконец шалеет и, гортанно рыча, поворачивается к воскрешателю, кажется, чтобы сжать его надушенное горло черными своими пальцами.
Только сейчас (поздновато, верно?) Фантин задается вопросом, а что, собственно, он тут делает? Зачем побежал вслед за старичиной, зачем встрял в опасное, чужое ему дело, почему не махнул рукой, - удачи, мол, и всех благ, - да не поспешил к мессеру Обэрто с докладом? Пусть бы сам магус потом разбирался с этим рыбаком, который - ага! держи карман шире! - "выбросил" найденный кошелек. А теперь порывается вскочить в горящий… да нет, уже в обрушившийся домишко, чтобы упомянутый кошелек там отыскать.
Верь после этого людям!
…И все-таки - почему?
Никакой симпатии, никаких обязательств перед старичиной у Фантина нет и быть не может. Он смотрит, как двое стражников выкручивают руки рыбаку, как ресурджент с прежним скучающим выражением что-то велит им, как стонет и корчится в пыли дылда-сын, бросившийся было на подмогу непутевому папаше… Фантин смотрит и ничего не чувствует.
Это должно было случиться, вдруг понимает он. Все, вплоть до появления воскрешателей. Я знал, что это произойдет, это или что-то в таком духе. Я хотел, чтобы это произошло.
Я, понимает Фантин, заболел худшей из хворей "виллана". Мне нравится риск, он уже не просто щекочет нервишки, а именно нравится: я сую голову в петлю даже тогда, когда в этом нет необходимости.
Что равносильно потере профессионального чутья, равносильно гибели, - хуже, чем утрата гибкости суставов или быстрой реакции.
Я, не задумываясь, сунулся в самое пекло. И сейчас получу по заслугам.
Эта мысль не пугает Фантина, лишь вызывает легкую досаду, что все вышло так бездарно и бессмысленно. Проклятый магус испоганил ему жизнь, играючи перекорежил судьбу, а сам сейчас, небось, отлеживает бока в гостинице и ждет вестей.
"А вот хрен он их дождется! - с пьянящей легкостью думает Лезвие Монеты. - Пусть хоть до Второго Пришествия на кровати вертится".
Остатки благоразумия заставляют Фантина все же попытаться уйти, пока ресурджент и стражники заняты хнычущим старичиной.
- Я верну тебе содержимое кошелька, - сулит воскрешатель. - И добавлю еще несколько золотых. Если ты скажешь мне, где… - Он прерывается, вскидывает голову и велит своим подопечным: - Этого хоть не упустите, болваны!
Речь идет, разумеется, о Фантине. Неделю назад, услышь такое, он бы дал стрекача - и только б его и видали! Теперь даже не пытается.
- Правильный мальчик, - шепчет за левым плечом вкрадчивый голос.
Ну да, конечно, ресурджентов ведь двое - и второй, младший, как раз присматривал, чтобы "правильный мальчик" не сделал отсюда ноги.
- Правильный… Он не побежит.
- Однако и искушать сверх необходимого не следует, - отрывисто произносит первый воскрешатель. - Так о чем бишь я… о кошельке. Ну, будешь душу облегчать, грешный сын мой?
Наверное, со стороны это выглядит смешно: ресурджент ведь годится рыбаку не в сыновья даже - во внуки.
Но смеяться Фантину не хочется.
- Грешен, - шепчет, сплевывая кровь, старичина. - Грешен, отче. Все скажу, как есть. Только ее, - выразительный взгляд на жену, - ее уведите.
Уводят.
- Ну вот, значит, - почти с удовольствием произносит рыбак. - Значит, грешен. Врал. Супруге - в том числе. Добро ближнего своего, Эфраима-барышника, возжелал (и не раз). Прелюбодействовал. Да-да, премного, всех и не вспомню!.. Еще…
- Кошелек, - мягко напоминает ему воскрешатель.
- А?
- Кошелек.
Старичина морщит лоб.
- Кошелек, кошелек… Какой кошелек?
Ресурджент брезгливо, двумя пальцами, берет его за ухо - словно отец, вознамерившийся проучить сына-шалопая.
- Вспоминай, - советует ласково.
По лицу старичины стекают крупные, мутные капли. Он кривит рот в ухмылке, от которой Фантину становится дурно.
- Не знаю никакого кошелька. Не было его, господин. Не было.
- Увы, фра Оттавио, обычная история. Они запираются даже тогда, когда ложь их очевидна. - Старший ресурджент достает выцветший, вымазанный в земле кошелек. Фантин мимоходом удивляется, что воскрешатель не побрезговал положить его в свой карман. - Видишь, - обращается ресурджент к рыбаку, - мы ведь действительно нашли его. А ты ерунду бормочешь. Зачем? Или скажешь, не твой кошелек?
- Не мой.
- И в хибаре твоей он случайно оказался, да? Недоброжелатели подкинули? Может, Эфраим-барышник решил тебя подставить? Или те, с кем прелюбодействовал, отблагодарить захотели, приятный подарок устроить?
- Не знаю, отче.
- Фра Оттавио, пожалуй, вам предоставится случай кое-чему поучиться. Велите барджелло, чтобы этого юнца связали и посадили отдельно от других свидетелей - и непременно проследили, чтобы он не мог с ними ни о чем говорить или обмениваться знаками. А мы займемся этим вот… - и ресурджент брезгливо указывает подбородком на старичину, не выпуская его уха из своих узловатых пальцев.
На запястья Фантина накручивают едва ли не моток какой-то мерзкой, колючей веревки; он пытается сложить ладони лодочкой, но фра Оттавио замечает и прикрикивает на стражников, чтобы не зевали и как следует позаботились о пленнике; фокус не проходит. Еще и ноги связывают, да так, чтобы ни одного лишнего движения сделать не мог. В рот суют склизкую тряпку: знай молчи да жди своей очереди, тогда уж наговоришься всласть!
Таким варварским образом обездвиженного, его сажают подпирать какой-то забор, собственно, не забор даже, а несколько уцелевших досок. Рядом, спиной к Фантину, становится стражник, присматривающий за прочими пленниками - семьей незадачливого старичины. Все, дорогой, понимает Лезвие Монеты, теперь уж попался по-настоящему. И никакой магус не спасет, потому что мессер Обэрто, чтоб он жил триста лет и испражнялся золотыми слитками, лежит сейчас в комнатке "Стоптанного сапога", дожидаясь верного своего помощника. Нет чтоб на помощь прийти!
Внимание Фантина вдруг привлекает маленькая тень, мелькнувшая где-то справа, почти на самом краю видимости. Это могла бы быть крыса… но крысы ведь не ходят на задних лапах, верно?
И не носят широкополые шляпы, щегольски сдвинутые набекрень.
Мягкие пальчики касаются Фантинового запястья, потом скользят вниз, к узлам на веревке. Лезвие Монеты только и может, что промычать нечто, даже отдаленно не похожее на "Малимор". Но, кажется, это именно он - серван, обитающий на вилле Циникулли.
Неужели пришел помочь?!
Почему-то сейчас к Фантину вернулась его прежняя любовь к свободе, он отчаянно не желает попасть в руки ресурджентов и подвергнуться допросу. Он готов принять помощь от кого угодно, даже от вредного пуэрулло.
Жаль, Малимор совсем не спешит его освобождать. Что-то надевает на палец Фантину, прескверно хихикает и… да, уходит, мерзавец! Наверняка устроил очередную пакость, Лезвие Монеты готов на что угодно спорить - устроил!
Тем временем старший ресурджент понял, насколько бесполезно добиваться правды от допрашиваемого. Фра Оттавио велит стражникам отволочь бесчувственное тело в сторону и привести следующего.
Следующий - Фантин.
Он пытается сопротивляться - бесполезно. Теперь-то, связанный - что он может? Сожалеть о собственной безмозглости да жалостливо мычать нечто в духе "дяденька, не трожьте, не виноватый я".
- Кто ты такой? - с легкой брезгливостью интересуется старший воскрешатель. - И откуда знаешь его? - указывает на рыбака.
Фантин бормочет что-то про "первый раз вижу". Холодные пальцы воскрешателя едва ощутимо касаются его уха - и череп пронзает невыносимая, сводящая с ума боль. "А я ведь ему все расскажу, - вдруг понимает "виллан". - Еще чуток потерплю… для виду… чтоб не стыдно потом… и расскажу". Мысли путаются, скачут, накладываются друг на дружку, переплетаются. "Еще чуток… и как только старичина выдержал?.."
Голос, который неожиданно раздается у него прямо над головой, Фантину кажется уже чем-то не вполне реальным, как рассказ об обязательных пасхальных чудесах или байка об ангеле, спустившемся с небес… но ведь двое крылачей давным-давно здесь, один продолжает держать его за ухо, вливая прямо в голову кипящую смолу… или расплавленный свинец… неважно, в общем, двое уже здесь, а третий, по всему, лишний, так откуда же?..
И что за ерунду, прости Господи, он говорит?!
- По-моему, святые отцы, вы несколько ошиблись в выполнении порученной вам миссии. Речь ведь шла о предке рода Циникулли, не так ли, фра Клементе? А вы вместо предка вознамерились извести потомка, пусть и незаконнорожденного.
Подчеркнуто вежливый голос старшего ресурджента:
- Не могли бы вы объяснить подробнее, мессер?
- Разумеется. Эй, барджелло, поди сюда. У тебя есть копия портрета, которые раздавали всем вашим людям? Ну так достань ее, болван, и вглядись повнимательнее. И святым отцам покажи. Узнаете, отче? А если сомневаетесь, велите развязать бастарду руки. Полагаю, на одной из них… ну да, вот же, на левой, видите.
- Что это?
- Это? Это, фра Клементе, фамильный перстень семейства Циникулли. Один из девяти, если точнее. Видите, на печатке кролики и шпаги, элементы их герба.
- Он мог украсть перстень.