Нет, конечно, по воздуху и водам мы ходили не голыми. Расхожая вертдомская одёжка: туника поверх рубашки и рейтузы с подошвой, типа колготки. Поперек талии широкий пояс с кошелем, на ногах полусапожки, на шею прицеплена пектораль-ухоронка, за пазухой кинжал в ножнах. И поверх всего - плащи типа демисезонных пальто, с рукавами, или широких пончо: с прорезями. Девушки могли надеть поверх рейтуз юбку, но обычно тем не затруднялись. И, конечно, наездники байков надевали плотные кожаные штаны и куртки рутенского покроя, вне зависимости от своего пола и возраста.
Но здешние, во-первых, уговорили меня посмотреть, как будут добывать и прясть тутошний лён. Это оказалась трава с широкими мечевидными листьями в половину моего роста, похожая на агаву или нечто в похожем роде. Ее сушат, размалывают нефритовыми молотками и потом треплют широкими раковинами. Получаются на диво крепкие волокна, из которых ткут и вяжут всё, что можно соткать и связать. Меня тотчас уговорили сплести из них сетку для артефакта взамен тапы: гораздо надежнее и к тому же в воде не размокает, а наоборот, становится плотнее.
В ткань, изготовленную мастерицами на ручных станах, тут же вплели множество птичьих перьев. Это и была моя накидка, длиной до колена.
Также мужчины вырезали мне из крепкого дерева дубину. Нет, простите, таиаха. Так называлось нечто, похожее по форме сразу на шест, палицу и копьё. Длина таиахи была никак не меньше полутора метров, на одном конце был изящно вырезанный лик божества, с высунутым языком и шевелюрой из пучка алой шерсти. Как объяснил мне Рата, это был знак отличия вождя и вместе с тем - боевое оружие.
И всё то время, пока меня одевали и снаряжали, самые лучшие здешние мастера делали мне лодку, потому что плот… ну, они сказали. что для плавания среди льдов он слишком обширен и неповоротлив.
Ну, не только они. И не совсем так, как это представилось мне и вам.
- Хочешь, я расскажу тебе, как мой дальний предок получил для себя лодку? - спросил Рата.
- А как это было, о вождь?
Эта моя реплика была только данью вежливости, но к тому же мне хотелось послушать его голос и оценить его манеру рассказа.
- Вот удивительно: с тобой поделились столькими сказаниями, но не этим, - усмехнулся Рата. - В том вижу я знак, что должен поведать его тебе сам.
И, не дожидаясь моего ответа, начал:
- Он, этот мой предок, по имени Рата, как и я сам, очень долго искал высокое прямое дерево каури. Наконец нашел и пустил в ход нефритовый топор. Ты ведь уже знаешь, что без этого замечательного камня наши предки не устроили бы свою жизнь так легко? И вот - лезвие топора легко врубалось в ствол, и скоро дерево, подминая кустарник, с грохотом упало на землю. Тогда Рата отрубил его зеленую голову, которая, как у всех таких деревьев, находилась на самом верху ствола. А потом отправился домой - спать.
Но пока он был в отлучке, в лесу случилось вот что. Малые дети Тане очень рассердились, что Рата срубил самое лучшее дерево, гордость их леса, по которму равнялись все остальные, как новобранцы на полководца. А ведь у Тане очень много детей, не меньше, чем песчинок на берегу моря, и никому из людей не под силу их сосчитать. И вот все дети Тане собрались в лесу: птицы риро, туи, хихи, попокотея и мохуа, голубь куку, птица-колокольчик коримако и зеленый попугай кака, ворона кокако и скворец уиа. К ним присоединились насекомые: те, кто ползает по коре и по листьям деревьев, те, кто ползает по земле, и те, кто летает. А когда дети Тане собрались все вместе, они уцепились за лесного великана. Дерево неуклюже заворочалось на своем травяном ложе, воздух задрожал от взмахов бесчисленных крыльев, и мало-помалу дерево поднялось и встало на свое прежнее место. Крошечные насекомые подобрали даже самые маленькие щепочки и обломки и приложили их, куда нужно. Так дерево снова воскресло.
Утром Рата пришел в лес, чтобы вытесать из сваленного дерева лодку, и не поверил собственным глазам. Он даже сперва подумал, что это совсем другое каури… Но потом огляделся и увидел кусты со сломанными ветками и оборванными листьями и длинную вмятину там, где ствол лежал на земле. Однако само дерево росло как прежде, как росло все эти долгие годы, которых хватило бы на множество человеческих жизней.
И вот он произнес заклинание, чтобы защитить себя от злых духов, взял топор и стал снова рубить дерево. Работа спорилась, и скоро обезглавленное дерево уже лежало на земле, вытянувшись во всю длину, а тесло Раты скользило вдоль его прямого ствола, снимая длинные завитки стружки. Вечером огромный ствол уже походил на красивую лодку, Рате оставалось только выдолбить сердцевину и обтесать зазубрины.
Но к следующему утру лодка снова исчезла без следа: при ярком свете луны дети Тане опять подняли и излечили дерево каури, Оно высилось на прежнем месте, гордо покачивая ветвями над остальными деревьями леса.
Рата понял, что дело непросто. Ведь со злыми силами его заклинания, уж конечно, бы совладали! И вот снова произнёс он волшебные слова и в третий раз взялся за топор, Дерево снова рухнуло на землю, но на этот раз Рата не стал даже обрубать ветки. Он отошел на такое расстояние, что дерево уже не было видно, свернул с дороги, беззвучно прокрался сквозь густые заросли папоротника и залёг в них.
И тогда до его ушей донеслась песня:
Скорее, скорее, щепочки и обломки!
Склейтесь накрепко,
Держитесь прочно!
Встань, отец-дерево, живи, как прежде!
Песня то затихала, то вновь звучала в полную силу; казалось, будто гудит летний лес и от этого гула дрожит воздух. Рата видел мелькание крыльев. Никогда еще так много лесных птиц не слеталось в одно место - и все они тянули и толкали большое каури. Приглядевшись, Рата увидел множество насекомых. Они бегали взад и вперед и так старались помочь птицам, что сбивали друг друга с ног. Песня звучала все громче, ее мощные всплески напоминали Рате удары огромного нефритового гонга. Рата чувствовал, что его собственные ноги вот-вот оторвутся от земли, и со страхом смотрел, как поднимается дерево, со всех сторон облепленное птицами. Наконец оно встало прямо, и заостренный конец ствола, над которым потрудился его топор, коснулся пня. В тот же миг насекомые торопливо поползли вверх по пню. Они подбирали на земле самые маленькие щепочки и старательно прилаживали каждую на свое место.
- Ага! - закричал Рата и побежал к дереву. - Вот кто не дает мне сделать лодку!
Птицы окружили его плотным кольцом.
- Как ты смел, большой и глупый Рата, повалить такое прекрасное каури - сами же твои люди называют его "ногой бога"! А мы, хоть и малы, охраняем сад Тане, как можем.
Рате стало стыдно.
- Как же мне быть? - спросил он у птиц. - Мне обязательно нужно сделать, красивую и крепкую вака, чтобы плыть за море с моими товарищами и открывать там новые земли для моего народа.
Лесные сторожа снова громко запели:
Возвращайся домой, Рата,
возвращайся и жди терпеливо.
Мы сами сделаем тебе лодку,
И лучше ее не будет в Ао-теа-роа.
Рата ушел, и - вот диво! - уже на следующий день маленькие дети Тане сделали прекрасную большую лодку. Люди Раты поставили лодку на полозья, протащили по лесу и спустили в море. Гордо и величественно закачалась она на волнах, а в ее могучем теле разместилось сто сорок человек. Легче пушинки скользила она по волнам и как дитя слушалась руля. Оттого и назвали ее Ривару, то есть "Великая Радость".
- Хорошая сказка, - ответил я. - Вот бы ее прежние наши гринписовцы послушали… Только вот не понимаю, из чего это птички вторую лодку соорудили. Не из опавших же листьев, верно?
- Они поговорили с деревьями и нашли такое, что устало жить в лесу и само захотело играть в море с детьми Тангароа. Ты знаешь, что предки наших деревьев дружили с китами?
- Нет, о Рата. Расскажи.
И он рассказал вот что.
- Самый большой житель океана, если не считать недоступное взорам людей чудовище, которое заглатывает моря, устраивает водовороты, губит лодки и людей, - это Тохора, кит. А на земле самое могучее живое существо - это каури, дерево-великан с прямым крепким стволом и длинными ветвями, которые раскачиваются на ветру.
Сейчас у каури гладкая серая кора, а в коре много янтарной смолы. Люди издавна собирали смолу в развилках веток каури, искали старую окаменевшую смолу в земле, в тех местах, где тысячи лет назад росли и цвели эти деревья.
Но так было не всегда.
Гигантский предок всех деревьев каури дружил с морским великаном. Однажды Тохора подплыл к лесистому мысу и окликнул своего друга:
- Иди сюда, ко мне! - закричал он. - Если ты останешься на суше, люди срубят тебя и сделают из твоего ствола лодку. На суше тебя ждет беда!
Каури замахал руками, что были сплошь покрыты листьями.
- Неужели я стану бояться этих смешных маленьких человечков! - с презрением воскликнул он. - Что они могут мне сделать?
- Ты их не знаешь. У маленьких смешных человечков есть острые топоры, они изрубят тебя на куски и сожгут. Иди ко мне, пока не поздно.
- Нет, Тохора, - сказал Каури. - Если я приду к тебе, буря будет швырять меня по волнам, как щепку. В воде я беззащитен. Мои листья опадут, и я опущусь на дно, в безмолвное царство Тангароа. Я больше не увижу яркого солнца, теплый дождь не омоет мои листья, я не смогу сражаться с ветром, крепко уцепившись корнями за мать-землю.
- Я думаю, не выйти ли тогда мне на сушу, чтобы лежать с тобой рядом и оберегать тебя, - ответил ему Тохора.
- Нет, не делай такого! Ведь если ты придешь сюда, ко мне, ты будешь неподвижно лежать на земле. Ты станешь неуклюжим и беспомощным, потому что ты очень тяжелый. Ты не сможешь двигаться так легко, как привык в океане. И ты погибнешь.
Тохора задумался.
- Ты прав, - сказал он наконец. - Но ведь ты мой друг. Я хочу, чтобы ты всегда помнил обо мне, если нам придется разлучиться. Давай поменяемся: я дам тебе свою шкуру, а ты мне свою, тогда мы никогда не забудем друг друга.
На это Каури охотно согласился. Он отдал кору Тохоре, а сам оделся в гладкую серую шкуру кита. С тех пор у дерева-великана так же много смолы, как у кита жира, а у кита шкура вся в складках.
- Ты говоришь - гиганты, которые крутят воду? - отозвался я. - Мы называем их океанскими подземными извержениями и землетрясениями.
- Они живые, как и всё на свете, - ответил он. - Кракен, о котором ты вспоминал, - он ведь тоже живой. Эти существа - самые сильные создания Тангароа, которых он будит в наказание людям. А вот дети Тане куда как незлобивы. Они постоянно добры к тем, кто любит сад их отца. Только вот в тех местах, где им негде жить, власть забирают злобные ветры. Слезы Отца-Неба падают на голую землю, вымывают плодородную почву и обнажают кости Матери-Земли, и тогда Папа уже не может прокормить ни одно живое существо. Это не месть - просто неизбежность.
На мою лодку согласилось пустить себя не такое уже большое дерево, что меня слегка утешило. С другой стороны, слишком мало оно пожило на суше, думал я. Надо будет с ним кровно породниться. Вместе будем играть если не с большими китами, то с дельфинами.
И еще я размышлял над тем, не помру ли я от голода (точно нет - поститься мы с отцом можем хоть сколько, а для телесной радости меня загрузили едой едва ли не по самые борта), не замерзну ли я в моем одиноком плавании по водам, омывающим самый холодный материк планеты, что будет, если лодка опрокинется (не забывайте, что я в каком-то смысле железный и очень тяжелый), и не стоило бы подогнать вертолёт к самому вертдомскому порогу, чтобы забрать среднюю пару Кьяртановых деток.
И решил, что вот последнего точно делать не стоит.
Забудьте, что я сказал вам о наших принцах и принцессах. То есть насчет первой пары, молодого короля и его братца, и еще четырех всё верно. Похожи, как горошины из одного стручка. Но вот средняя парочка… Моргэйн Злосчастный, которого поименовали в честь принца, что отважился вызвать на смертельный поединок тирана-папочку со всеми вытекающими из того последствиями. И Моргиана, почти что колдунья Моргана, сестра короля Артура, обманом зачавшая от него сына-отцеубийцу Мордреда. Кьярта отговаривали все, вплоть до его собственной жены, которая тоже не хотела дурных предзнаменований. Ну назови ее хотя бы Моргэйной, просила мужа Зигрид. Только тот уперся - и ни в какую. Мол, удвоить имя - удвоить и несчастье. А почтить память отца ему ох как хотелось…
Вот и получились у него живые символы сотворенных беззаконий - неуёмные, неукротимые и прекрасные создания. Червонное золото кудрей, глаза-изумруды, нежная смуглота плоти. Сестра вышла на свет минутой раньше брата и с тех питала к нему ярко выраженные материнские чувства - вот, наверное, еще зачем понадобились разные имена. От сглазу.
От услуг наших новых туземных друзей я тоже решил отказаться.
Почему, спросите?
Рисковать - так хотя бы одним собой.
ГЛАВА VI. Антарктида
Я живой и пока не хочу умирать.
Я свободу обрёл. Надо путь избирать.
А повсюду стоят, как большие гробы,
типовые проекты удачной судьбы.И. Губерман
И вот я оттолкнулся от знакомого берега и поплыл в неизвестность, слегка подгребая веслом вроде байдарочного. Лодка оказалась ходкая и послушная рулю, что я пока закрепил, прямой парус, сотканный из того же новозеландского льна, чутко ловил ветер. Огнедышащие горы на дальнем горизонте сменились ледяными - вернее, оплывшими льдинами, хотя и громадными. Я вспоминал поэта Бродского - как он говорил об айсберге, влюбленном в теплое течение Куросиво. Эти льдины обступали лодку, но не осмеливались касаться ее бортов - между нею и ими постоянно играли киты. Разумеется, не те, огромные, а что-то вроде крупных косаток с атласистой спиной, большеголовых и с какими-то странными плавниками, чуть похожих на ладони. Впрочем, я не зоолог, а то бы еще призадумался, куда нас с лодочкой ведут эти игривые пловцы по морской пашне и ниве.
Пашне и ниве… Я думал об этом, будто я сам был из ба-нэсхин, что живут своим морем и кормятся с моря. Повсеместно в Вертдоме периодичность размножения была равна примерно шестнадцати годам, а биологическая продолжительность жизни - восьмидесяти. Если бы не склонность вертдомцев всех рас, водных и сухопутных, размножаться на пределе опасности, они бы уж давно заполонили бы не только сушу, но и окружающую их воду. Особенно Морскому Народу становилось всё теснее на их родном кольце соленой воды - а погибшее человечество даже и не думало о том, какие просторы остаются не заселены и не поруганы им. Толклось, бывало, и кормилось по берегам, с опаской пересекало пучину, мусорило на дне. Всё прошло и миновало, милый Августин! Настало время новых людей и новых деяний…
Я так погрузился в розмыслы и расчеты о том, что могут наши моряны сотворить с этими безлюдными просторами, что не заметил изменения пейзажей. Только встав на ноги, я разглядел поверх дельфиньих голов и сияющих вершин нечто совершенно необычное.
На горизонте вода вскипала кольцами, крошечными водоворотами, огибая каждого из великанских стражей. Это были существа с человеческой головой и блестящим нагим телом, чьё изножье пронзало своим остриём соленые воды. Что держало его там, внизу? Какое волшебство делало воду твердой?
Своим новым чутьем я угадывал имена. Ибо выход из заповедной земли сторожили те же самые живые мечи, что когда-то хоронили моего отца Хельмута, а потом вынули его и оживили, и боролись с ним, и налагали на него смертельные заклятия.
Колада, легендарный меч-дева Сида.
Тизон, ее славная подруга.
Дюрандаль, любимица славного Роланда.
Нотунг, древний клинок Зигфрида-драконоубийцы.
Зульфикар, "Исполненный шипов", меч Пророка.
Каладболг, то же Калибурн, то же Экскалибур. Меч сидов, клинок Фергуса, слава короля Артура.
Когарасу, или "Вороненок", откованный великим мастером Амакуни. Говорили потом, что он сломался, предсказав конец Дома Тайра, - ну, не знаю. С отцом он, по крайней мере, этим не делился.
Нукэмару, иначе "Самообнажающийся", мастера Ясуцунэ Санэмори.
И, наконец, Торстенгаль. Мой совокупный родитель.
Девять славнейших клинков на страже границ Ойкумены. Девятка мечей.
И они не были людьми - в том смысле, который хоть как-то можно применить к ситуации. Символы непререкаемой истины и безусловной защиты. Особенно мой непосредственный родоначальник.
Моё сердце ухнуло в пропасть, что внезапно открылась под ногами. Лодка застыла, как в клею, - парус внезапно потерял ветер и сник, как мое мужество.
- Какая-то хренова колода Таро, - пробурчал я, чтобы только себя успокоить. - Да еще низшие канаты… то бишь арканы.
В это мгновение уста Торстенгаля разомкнулись.
- Бьёрнстерн, - произнес он довольно-таки мягко для железа, коим был по существу своему. - Ты сделал всё, что было нужно сделать. Ты и потомки моего Хельмута - вы прошли все ступени большой Вселенской игры, воссоздали мир и придали ему движение. Стоит тебе сделать еще шаг за пределы…
- Скорее, еще гребок веслом, - пробормотал я. - И чего тогда?
- И ты полностью разрушишь созданное не тобой.
Это было интересное высказывание, над которым стоило бы подумать, - если бы на меня не оказывали такое сильное психологическое давление все эти безмолвные фигуры, от имени которых он говорил.
- Я же только на разведку, - пробормотал я, пытаясь собрать рассыпающиеся мысли в горсть… Вернее - ухватился свободной от весла рукой за ожерелье, что начало подозрительно нагреваться, и зажал в кулак. И мигом понял, что вот именно сей камешек - скрытая, но плохо замаскированная цель девяти стальных стражей.
- Ты несешь Знак Переливчатого Камня тому, кому не следует его получать, - веско произнес Экскалибур.
Я ничего такого не имел в виду, однако решил, что им всем виднее. Мои действия вполне могли обрести подобный смысл.
- Мы хотим, чтобы прежний мир возродился во всей красе и славе, - продолжил Торстенгаль. - Разве Вертдом не видел до сих пор в этом главный смысл своего существования?
- Ничто не проходит теми же путями, родитель, - ответил я, стараясь потянуть время. Непонятно, правда, зачем. - История - это движение и преодоление порогов.
В этот самый момент лодка чуть качнулась, будто в нее вступили, я обернулся назад - сторожко, как любой, что ждет нападения с обеих сторон.
И увидел женщину.
То есть она выглядела, как дама средних "бальзаковских" лет, и была одета как типичная жительница Ао-Теа-Роа, а именно в плащ до пят, весь покрытый черно-белым зигзагообразным узором, как будка околоточного, с широкой каймой из птичьих перьев у горла. Пока я глазел на нее, презрев опасность, она улыбалась во весь рот, очень яркий на неестественно бледной коже. Ярко-синие глаза были несоразмерно узкому лицу огромны, узкий прямой нос начинался почти между тонкими и темными бровями, скулы слегка выпирали - но поразительной красоты женщины это портило. И страху моему не препятствовало.
- Что, юноша, я думаю, Грин тебе вспоминается? Имею в виду, Александр, а не Грэм. Фрези Грант, или Бегущая по Волнам.
- Нет, - выдавил я из себя.