- Я знаю почему, - вдруг, усмехнувшись, ответил за него сам Вельх. - Ты слишком мягкий человек, Джереми Гарс. Ведь ты действительно остался верен его высочеству принцу, несмотря на свое продиктованное ужасом предательство. - Он снова усмехнулся. - А потому поспешил попасться в первый же раз, рассчитывая на то, что твой хромой с ножом оставит девочку в покое, а ты так и не превратишься в настоящего предателя… Отвечай!..
- Да, - вымолвил помощник секретаря, словно выплевывая осколки зубов из разбитого этим окриком рта.
- Я понимаю тебя, - кивнул Вельх, разгибаясь и отходя в сторону. - Понимаю, но считаю слабым человеком. Если бы твоя верность была равна твоему страху, ты тотчас рассказал бы о случившемся Вану Дакрэ, тем самым снимая со своих плеч весь этот груз. Навсегда.
Он помолчал, наблюдая за тем, как медленно меняется лицо пленника, и добавил:
- Но ты сделал по-другому. Это доказывает твое неверие в силы высокого наследника короны Империи Великого Дэртара. А значит, ты нуждаешься в наказании, которое принесет тебе боль. И в освобождении от своего места. Потому что слабых людей его высочество наследный принц рядом с собой не держит. Они оскверняют Его величие. - Он смотрел на пленника в упор.
Маг молчал, отпустив свой хрусталь, а полурослик следил за песочными часами, в которых оставалось лишь пара сотен крупинок.
Вельх еще пару секунд смотрел на связанного, глаза которого источали страх. Затем он похлопал его по плечу и сказал:
- Наказанием тебе будет отставка. Так решил я, личный телохранитель его высочества, и один из распорядителей его дел, - с этими словами он обернулся назад, к стене, и сделал полурослику знак отпустить пленника из его плена, а также открыть стену-дверь.
Кели не двинулся с места; рука его слегка нажала на один из многочисленных рычагов, и стена поползла в сторону.
Одновременно с тем, как Вельх перешагнул порог камеры пыток, он заметил внимательный, возбужденный взгляд полурослика, направленный в сторону кресла.
А затем пленный тихим, полным ужаса голосом закричал, и до мгновенно обернувшегося Вельха донеслось тихое шипение расплавленного металла.
Кислота наконец разъела крышку, которой был накрыт алхимический перегон, и первые медленные, кристально чистые капли сорвались с трубки на оголенный живот мягкого человека Джереми Гарса.
Он закричал, когда начала лопаться кожа и с шипением выплескиваться из безобразных дыр стремительно желтеющая испаряющаяся кровь; он завизжал, когда через несколько мгновений кислота хлынула вниз и оросила его тело прозрачной водой смерти.
Вельх, бледный и только начавший свой прыжок к стоящему креслу, которое содрогалось от движений стенающего секретаря, успел крикнуть охрипшим горлом: "Убери!!!", но полурослик даже не шевельнулся.
Он впился взглядом в распоротое тело содрогающейся жертвы, реберные кости которой выступили из алеющего мяса, растворяющегося в кислоте целыми пластами, и не мог отвести застывшего взгляда, в котором росло восторженное, бешеное безумие.
Вельх с размаху ударил кресло обеими ногами; любого, даже очень крепкого человека такой удар отбросил бы метров на пять назад, - но Кели с непостижимым проворством успел коснуться какого-то рычажка, и дополнительные стальные захваты обняли кресло снизу, так, что от удара кресло лишь качнулось, а сам Вельх отлетел назад.
Он мгновенно перекатился, приподнялся, намереваясь сорвать распятого с кресла его боли, но увиденное заставило его замереть.
Джереми Гарс уже не кричал и даже не визжал; он едва слышно сипел, вся нижняя половина его лица и верхняя часть груди были заляпаны выступившей пеной и перепачканы кровью, текущей из прокушенных губ и языка.
Последние капли кислоты упали в дыру его живота, и он перестал дышать.
Но еще несколько долгих, жестоких и раздирающих мгновений Вельх видел обращенный на него угасающий, полный муки и непонимания взгляд.
Затем младший секретарь наследного Высокого Принца великой Империи Дэртара умер.
Вельх поднялся, отряхнул свой черный с золотом костюм. Он прошел в комнату, не глянув на мага, которого рвало на пыль в углу, и, подойдя к полурослику, медленно взял его железной рукой за горло.
- Ты… - сказал он и добавил бы еще несколько слов, да и не только, но лицо Кели зло искривилось, он неожиданно сильно и больно лягнул воина ногой прямо в живот, а когда тот отпустил его, плюнул ему в лицо.
Вельх отшатнулся, не затратив на это ни излишнего времени, ни сил, и ровно сказал полурослику:
- Ты объяснишься, карлик. Объяснишься немедленно.
Тот скривился, затем насмешливо и зло ощерился, выхватил, как шпагу, небольшую свернутую трубочкой бумагу, протягивая ее телохранителю, и, не скрывая проступившего на лице презрения, прошипел:
- Прочти это, если можешь, урод среди великанов! И принеси извинения, иначе я хорошенько запомню твое безрассудство!
Вельх быстро развернул ее, и потрясение отразилось на его сдержанном и мрачном лице, потому что еще до того, как текст краткого приказа был воспринят его сознанием, он узнал почерк Краэнна дель Грасси и понял, что личный палач принца всего лишь исполнял его приказ.
Судорога исказила его лицо, но воин быстро справился с ней, продолжая изучать Высокий приказ.
- Извини мою грубость, Кели, - дочитав, все так же ровно попросил он, поднимая на полурослика белое лицо. - Но тебе следовало предупредить меня.
- Я думал, ты знаешь, - соврал полурослик, радушно улыбаясь. - Давай забудем о глупости мгновений и перейдем к делу… тем более что нашему другу, - он указал короткой волосатой дланью на встающего с колен бледного мага, черное одеяние которого было испачкано серостью привязчивой пыли, - как мы видим, уже несравненно лучше.
- Кто будет оживлять его, - спросил Вельх, усаживаясь на скамью, - и когда?
- Я, - ответил Кели, вынимая из нагрудного кармана вырезанный из бронзы и покрытый эмалью ярко-зеленый лист и почтительно целуя его. - Целительное Милосердие Элис будет со мной… - Он хихикнул. - Тем более что за него заплачено.
Маг посмотрел на него с брезгливой ненавистью и почтительно поклонился в сторону святыни, которую карлик небрежно держал к руках.
- Милосердная Элис, несомненно, ответит на призыв об оживлении, тем более что жрецы ее потрудились над этим листом жизни преизрядно. Им может пользоваться каждый, кто знает слова Истинной Молитвы, - пояснил Кели, посматривая на обоих стоящих перед ним мужчин. - Твое решение, Вельх-телохранитель, было в корне неверно. Я оживлю его прямо сейчас, когда вы оба уйдете, а затем проинструктирую насчет дальнейшей работы. Никто из людей принцессы не знает, что при попытке скопировать документы Вана Дакрэ он был пойман и допрошен, потому отныне он станет работать как надо, по-настоящему.
Вельх кивнул, выслушав это, и, не сказав ни слова, удалился. Следом за ним поспешил и маг, не желающий оставаться с карликом наедине.
Тот проводил их долгим, ничего не выражающим взглядом, и, помедлив, пока их шаги не стихли окончательно, с кряхтением слез с кресла на каменный пол, потирая до сих пор ноющую шею.
- Нож, - сказал он, входя в камеру пыток и приближаясь к развороченному телу секретаря, у которого неведомый зверь выел всю середину, - вылезайте.
Один из углов темной камеры оживился кратким и тихим, едва различимым движением, в результате которого на свет, движущийся от настенных факелов неровными бликами и волнами, показался очень невысокий, ростом меньше пяти локтей, сутулый, хрупкий и худой человек в темном.
В его руках не было видно ножа, но теперь стало ясно, что даже в положении мертвого у Джереми Гарса есть свои преимущества: он по крайней мере сейчас вновь не увидел бледное лицо убийцы соседской девочки, столь ужаснувшего его позавчера.
- Ну, - спросил Кели, подходя к человеку вплотную и, не поднимая и не опуская головы, всматриваясь в его темные тусклые глаза, - что вы думаете обо всем этом?
- Я думаю, - негромким, хрипловатым и неприятным голосом ответил Нож, - что в обоих случаях нам следует выбрать женщин.
- Вернее, - с пониманием поправил его полурослик, - женщину и девочку?
- Да, - ответил человек. - Убить девочку и возвести на трон женщину.
Полурослик еще несколько секунд смотрел на него, ожидая еще каких-нибудь слов, а потом жизнерадостно ответил, потирая руки:
- Отлично! Ну так давайте же это выполнять…
3
Он брел по улице, желая лишь одного: скорее добраться до дома и, укрывшись сном, забыть. Полдень разгорался над его головой во всем великолепии: слепящее жаркое солнце искристыми лучами преодолевало нависший над городом невидимый Щит, проникая сюда лишь ласковым теплом и светом, приятным для глаз. На прямой и широкой центральной аллее, обычно заполненной прогуливающимися людьми, тем не менее сейчас не было ни души: знать, уставшая после второго малого праздника, последнего перед сегодняшним Днем рождения инфанты, отдыхала в раскинувшихся вокруг особняках, укрытых зеленью рощ и садов, набираясь сил для великолепной, сверкающей и грандиозной ночи.
Даниэль шел вперед, ничего не видя перед собой: он едва сдерживал слезы. Лишь редкие спешащие с поручениями слуги да регулярные пятерки императорских гвардейцев с грифоньими нашивками встречались у него на пути.
Первые не обращали на него никакого внимания, потому что не имели на это права и не хотели быть за это наказаны, а вторые лишь бросали краткие косые взгляды и начинали негромко переговариваться у него за спиной.
Даниэль знал, что крылатый слух, ярко сверкающий в потоке всевозможных повседневных вестей, разнесется по всей столице еще до заката: принцесса наконец-то сменила возлюбленного! Те, что в начале недели поставили на юного аристократа, потеряли свои деньги безвозвратно; другие же, наоборот, смогли хорошо на этом заработать.
Наследнику рода Ферэлли и на тех, и на других было наплевать; он справедливо считал их падальщиками. Сейчас он не думал и не помнил о них. Первые несколько кварталов он прошел прямо, со сдержанным показным спокойствием, но с каждым шагом тяжесть становилась все более невыносимой.
Рыдание рвалось из груди; на несколько мгновений он спрятался за ажурной решеткой, покрытой густым плющом, закрылся зеленью живой изгороди, отдался на волю чувствам - и сила этих неудержимых чувств испугала его.
Он не мог стоять, когда ему хотелось бежать, мчаться вперед изо всех сил, чтобы исчерпать их и забыться; слезы блестели в его глазах, неровная походка делала его похожим на пьяного или больного, по всему телу растекалась слабость; сердце его билось сильно и болезненно неровно; он несколько раз останавливался, руками закрывая лицо и едва сдерживая рвущийся наружу горестный плач, трудно и хрипло дышал; горло его пересохло, губы растрескались, словно он целый день шагал по пустыне и не пил уже несколько часов.
В сердце были обида, непонимание и огромная, довлеющая надо всеми чувствами тупая глубокая боль, постоянно принимающая облик любимой. Он вновь и вновь видел прекрасные серые глаза - с застывшим и навсегда въевшимся в память взглядом красивой хищной птицы.
Даниэль был слишком юн и никогда не испытывал ничего подобного. Чувства раздирали его, словно текущий по жилам яд, и он не знал противоядия от жестокой императорской любви.
Смех Катарины, ее призывный окрик все еще звучали в его сознании, как и последовавшие за ними жестокие слова. И юноша никак не мог понять, чем заслужил такое наказание, а разум его отказывался видеть в действиях принцессы жестокую шутку над надоевшим возлюбленным…
Он собрался с силами, вытянулся, как на марше, и снова пошел вперед, подставляя солнцу копну непослушных черных волос. Но надолго его не хватило. Презрение ко всему, что жило и процветало здесь, в пределах кварталов у Императорского Дворца, сегодня, питаясь его страданием и кровью, росло в нем подобно гневному валу морского шторма, надвигающегося на тихие припортовые улицы, полные привычного, размеренного покоя.
Казалось, еще немного, и буря разразится… но тихие, приближающиеся из-за поворота строевые шаги пятерых человек заставили Даниэля замереть.
Негромко позвякивали закрепленные на перевязях клинки: приближался еще один патрульный отряд, и Даниэль вспомнил, что он допущен к Высокому Двору, а значит, дворянин Империи, унаследовавший титул от отца, погибшего за Высокого Императора. Он вскинул голову, выпрямился и на взгляд капитана пятерки ответил холодным взглядом в упор.
Стражник тут же поклонился, делая своим людям быстрый знак ускорить ход; размеренно топая, стражники скрылись за аркой поворота.
Даниэль двинулся вперед, сдерживая себя и стараясь обо всем позабыть, но через несколько шагов в нем родилась и выросла, подобно взрыву, ненависть к принцессе, которая надругалась над ним и его чувствами, над его преданностью, так унизила его, и до сих продолжала унижать, сама не зная того, не чувствуя и не понимая ничего.
Он остановился посреди квартала и едва сдержался, чтобы не вернуться во Дворец… Но тут же сознание, что он уже не может управлять своими чувствами, а значит, и самим собой, резко охладило его.
Шаги гвардейцев стихли. Даниэль не смотрел им вслед, он шел вперед, думая о Катарине и о своем будущем, постепенно успокаивая себя и свои чувства, и с детства привитое, а затем развитое до степени гордыни благородство сейчас давило на него, обязывало его, приказывало ему… он не сопротивлялся, и в нем не возникало желания отомстить, причинить боль в ответ на боль: только лишь безмерная, заполнившая все его существо, холодная, жестокая печаль.
Он любил ее, любил по-прежнему, и даже еще сильнее; минуя особняк первого советника по делам безопасности, окруженный слегка мерцающей магической стеной, Даниэль решил, что уедет отсюда, все продаст и уедет, - как можно дальше, заберет с собою мать и отправится на побережье, лечить ее вечный недуг. Там они будут одни, и постепенно он научится скрывать свою боль, или сможет побороть ее навсегда.
В конце концов можно, наконец, заняться делами семьи - ему ведь уже восемнадцать, а он до сих пор не вникал ни во что, привычно доверяя управляющему…
Вдали показался дом: красивое каменное здание светлых тонов, с высокими окнами и барельефами, украшающими парадную стену и вход; с дельфинами, резвящимися на белой стене.
Даниэль вспомнил улыбку матери, которая не покидала домашних садов вот уже шесть лет с момента смерти отца, и улыбнулся против воли, отвечая ей.
Он знал, что сегодня мать отпустила слуг на дневной праздник полюдья и осталась дома одна, ожидая его возвращения. Она ждала его рассказа о принцессе - сегодня, когда он наконец-то должен был заглянуть к ней перед праздником, ей хотелось узнать, какова же она, любимая всей Империей выросшее дитя, - и Даниэль, шедший домой совсем не с тем, чего ожидал раньше, вплоть до этого злосчастного утра, уже придумал подходящую сказку для матери, которая, единственная из всех приближенных к Высокому Двору, так и не узнала, что он был любовником ее высочества.
Даниэль улыбнулся еще раз, и снова, и снова; слезы покинули его глаза, высохли под легким солнечным ветром, а в груди вместо тяжелого ледяного камня теперь медленно волновалась пронизанная солнцем зеленая талая вода.
- Мама, - громко позвал он, входя на украшенную цветами террасу, где она обычно любила отдыхать, - я вернулся, мама!..