- Значит, зовут его дед Голуб, он лицедей, и будет жить, есть и пить здесь, с детьми, потому что он тоже сирота и больше деваться ему некуда. Вопросы есть? Нет? Ну, я поскакала!..
Воспитательницы проводили взглядами, наполненными глубокой задумчивостью удаляющуюся вприпрыжку фигуру и, за неимением поблизости другого авторитета, обернулись к матушке Гусе.
- А кто такой… "лицедел"?..
Вихрем домчавшись до парадной лестницы, царевна подхватила оставленный у стены мешок с дареным благодарным крестьянством новеньким овчинным тулупчиком и парой валенок и, перескакивая через две ступеньки, заторопилась наверх.
- Стой, Серафима! Давай, помогу!
- Кондрат? - обернулась она. - Ты откуда здесь?
- Курьером пришел, мясо доставляли, - устало улыбаясь, вслед за ней по гладким серым мраморным ступеням поднимался гвардеец. - Только что сдал. Завтра в шесть обратно.
И тут Сеньке в голову пришла очередная гениальная мысль.
- Слушай, ты у Находки уже был?
Солдат смутился.
- Н-нет… еще…
- Понятно. Тогда сразу второй вопрос. Когда в последний раз ты ей что-нибудь дарил?
Кондрат на мгновение застыл, потом встревожился:
- А ей что-нибудь нужно? Что ж она сама не сказала? Я бы…
- Тоже понятно, - хмыкнула царевна. - Ничего ей не нужно. Ей нужно твое внимание.
- Да? - поразился солдат.
- Да, - заверила его Серафима.
- А… ты ничего… не путаешь?.. Именно… мое?..
- Нет - на первый, и да - на второй вопрос. И по сей простой причине вот это всё хозяйство, - она развязала и протянула мешок парню, - ты сейчас пойдешь и преподнесешь ей. В подарок. От своего имени. И не вздумай впутывать в это дело меня. Третий тут лишний.
- Что это? - заглянул он с подозрением и нерешительно сунул руку вовнутрь, и подозрения его только усилились, когда пальцы мягко коснулись чего-то большого и лохматого.
- То, что больше всего надо любой девушке. А именно, еще один медведь, - озорно ухмыльнулась Сенька. - На, держи. Можешь посмотреть. И, кстати. Раз уж ты к Находке идешь, скажи, чтобы она… когда вы наговоритесь, я имею в виду… шла в кабинет Ивана - поговорить надо на тему государственной важности. И сам, если не слишком устал, можешь подходить. Ладно?
- Л-ладно… - рассеянно кивнул гвардеец, озадаченно разглядывая обновки "соломенниковского от кутюр".
- И запомни. Подарки женщинам надо дарить даже тогда, когда им ничего не надо, - мудро изрекла на прощание она и налегке поскакала дальше.
* * *
Дверь в спальню без предупреждения отворилась, и в проеме возникли очертания двух фигур. Один - дядька Дяйтел со свертком нового постельного белья в руках, а второй…
- Народ! Новенького привели! - первый заметил входящих Снегирча.
Непроницаемая куча-мала ребятишек, склонившихся в несколько ярусов над чем-то завлекательным на полу, моментально рассыпалась на составляющие, и в сторону гостей как по команде повернулись четыре десятка любопытных лиц. Четыре десятка ртов приоткрылись, готовые выкрикнуть приветствие новому или старому приятелю, потом приоткрылись еще больше, и еще больше, и еще…
- А… это… он - новенький? - первым пришел в себя Кысь и неуверенно, словно подозревал взрослых в какой-то непонятной, но ехидной и неумной шутке, ткнул пальцем в деда Голуба.
- Он самый и есть, - дядька Дяйтел с кривоватой усмешкой кивнул в сторону ничуть не заробевшего старика. - Спать он будет вон на той кровати в углу. А звать его…
- Да знаем мы, как его звать! - снисходительно выкрикнул лопоухий мальчишка из задних рядов. - Это же дурачок постольский, его все знают!
- Умалишенный!
- Чокнутый!
- Ну, значит мы с вами, ребятушки, одинаковые, - светло улыбнулся дед Голуб, просияв ликом и лысиной, взял из рук Дяйтела одеяло, простыню и подушку, и стал неспешно пробираться меж кроватей к указанному месту упокоения старых костей.
- Это почему мы одинаковые? - обиделся лопоухий.
Остальные насторожились.
- Да это потому, что не тот настоящий дурак, кто дурак, а тот настоящий дурак, кто дураку это скажет, - ласково глянул на мальчика дед, подмигнул лукавым глазом и вдруг удивленно остановился на полшаге.
- А это что тут у вас такое на полу валяется?
- Не валяется, а лежит, - сурово поправил его Кысь. - Видишь ведь, под ней моя подушка подложена. А на полу она затем, чтобы всем хорошо видно было. Книга это из потайной библиотеки. Иван-царевич Лукоморский разрешил под мою ответственность на ночь взять, картинки поглядеть.
- Ты, дед, такую, поди, в жизни не видал! - хвастливо задрал нос лопоухий.
- Такую, может, и не видал… - пробормотал Голуб. - А что за книга-то такая знаменитая?
- "Приключения Лукоморских витязей"! - тоненьким, но гордым голоском отвечала девочка с короткими косичками. - С цветными гравюрами!
- Надо же, - уважительно покачал головой старик. - Слыхать про такую - слыхал, а читать не доводилось.
Толпа малышни благоговейно притихла.
- Так ты… правда… читать умеешь? - недоверчиво прищурился на него Снегирча.
- Умею, - со скромным достоинством подтвердил дед. - А хотите, я вам почитаю?
- ХОТИМ!!! - взорвалась спальня фонтаном восторженных воплей и подушек.
И когда взволнованные воспитатели во главе с дядькой Дяйтелом через пару минут прибежали во всеоружии разнимать предполагаемую потасовку, пока она не переросла в смертоубийство, то к величайшему своему изумлению застали они гробовую тишину, прорезаемую только негромким надтреснутым завораживающим тенорком деда Голуба:
- …"Да не за то мое сердце болит, краса-девица Милорада Станиславовна, что отринула ты меня неглядючи, а за то оно страдает-плачется, что считаешь ты меня головорезом бесчувственным, а у меня ведь душа нежная, натура ласковая. Я за всю свою жизнь пичуги малой не напугал, мухи не обидел", - говорил королевич Елисей, с укоризной покачивая головой. Голова принадлежала давешнему синемордому урюпнику…
Когда через три часа голосу деда Голуба уже не мог помочь даже заботливо вскипяченный и заваренный Мыськой травяной чай, бестселлер века был аккуратно закрыт, застегнут, завернут в простыню Кыся и с почестями уложен на подоконник.
А старик, наконец-то, дошел до своей кровати, сопровождаемый восторженной ребятней.
Стелить постель ему не пришлось - за него всё старательно, хоть и косо, сделали его почитатели.
- Ложись, ложись, деда, - стащила с его ног опорки Воронья.
- Спи, отдыхай, - дал тумака его подушке, чтоб стала попышнее, Векша.
- Завтра дальше почитаем? - просительно заглянул ему в глаза Грачик, заботливо натягивая на тощую старикову грудь не менее тощее и старое одеяло.
- Дед Голуб, извини меня за обзывание… пожалуйста… - протиснулся вперед лопоухий.
- И меня…
- И меня…
- Да я и позабыл уже, - натужным шепотом ответил дед и ласково потрепал раскаявшихся грешников по чернобрысым головенкам.
- А ты ведь и вправду не… ну, этот… - замялся Снегирча. - Который тот…
- Не сумасшедший? - помог засмущавшемуся мальчишке дед.
- Ну, да! - обрадовано закивал тот.
- Не больше, чем остальные, - усмехнулся Голуб. - Сам я в семье архивариуса родился в нашем Постоле шестьдесят семь годков назад. Когда мне было шесть лет, мы переехали в Чурское княжество - отца тогдашний князь заприметил и переманил. У меня же к архивному делу душа не лежала. В учениках побывал у переписчика книг, у библиотекаря, у игрушечника кукол из дерева резал… Восемнадцать исполнилось - вернулся в Постол, у костореза в обучении успел побыть, потом у гончара посуду расписывал. Через год, когда видно было, что не нужно никому больше ни фигурок резных, ни посуды расписной, сбежал я из государства нашего, да увязался за бродячим театром. По Белому Свету попутешествовал - и в Забугорье бывал, и в Лукоморье, один раз аж до самого Шатт-аль-Шейха доходили. А потом чую - стар стал, скитания радовать перестали. Думаю, с дуру, дай напоследок на родине побываю. Забыл, каков он - царь Костей. Мыслил, столько ремесел знаю - хоть какую работу в Постоле найду… Ан, вышло, что родному городу окромя сумасшедших никого не надо было. Выходит, толку от меня теперь людям - на ломаный грош…
- Дед Голуб?.. - выскользнул вперед Кысь, и по его торжественно-сосредоточенной физиономии сразу стало ясно, что ему на ум пришла, чтобы поселиться, какая-то великая идея. - А, дед Голуб?
- Что, витязь? - рассеянно оторвался старичок от невеселых размышлений.
- А… дед Голуб… Если я себя хорошо вести буду… и слушаться тебя… и слушать… и я тебе могу мясо из супа каждый день отдавать!.. И суп! И… и хлеб тоже… только не весь… Если так… то ты читать меня научишь?
- И меня! И меня! И нас тоже!!! - снова взорвалась спальня на разные голоса, словно птичья колония при виде кошки.
- Ой, раскричались, распищались, разверещались воробьята!.. Ой, сейчас оглохну!.. - шутливо закрыл уши ладошками и замотал головой старик. - Тс-с-с-с!!! Тихо, тихо, тихо! Хватит шуметь, огольцы! Ночь на дворе! Всем спать пора! А вот завтра, если не передумаете…
- Нет!..
- Вот завтра и начнем. И читать, и писать, и про страны разные, и счету, и рисовать научу, и фигурки из глины лепить, и игрушки деревянные делать. А ежели ты мне мясо, суп и хлеб отдавать будешь, витязь Постольский королевич Кысь, то тебе никакое учение в голову не полезет, это уж ты старику поверь. Так что, извини, но придется тебе свой обед лично съедать, на меня не рассчитывать.
- УРА-А-А-А!!! КАЧАЙ ДЕДА ГОЛУБА!!!
Так у старика появилась морская болезнь, шишка на затылке и с десяток синяков по всей анатомии, а в детском крыле - школа.
* * *
Малахай спал и видел лето, жару, малину и мед.
Причем всего этого было много и сразу - он сидел на зеленой опушке под припекающим полуденным солнышком, и в предвкушении пира облизывался на толстую дуплистую сосну - квартиру нескольких поколений лесных пчел - обрушившуюся от старости в роскошный малинник и развалившуюся от удара.
Поначалу пчелы, конечно, расстраивались и с неприязнью встречали все его попытки помочь им переместить запасы меда в какое-нибудь безопасное и надежное место, но потом, осознав всю бесперспективность такого подхода, улетели искать новое жилище и оставили своего добровольного помощника караулить семейное добро.
И только захмелевший от нежданного счастья медвежишка разинул рот на чужие соты, как кто-то невидимый и коварный плеснул ему под бок ледяной водой.
Конечно, перед лицом ожидающего его восхитительного пиршества на такой пустяк можно было бы и не обращать внимания - путь их балуется - но уж очень внезапное и обидное было нападение, и уж слишком студеная была вода…
И он проснулся.
Откуда-то справа ему под левый бок задувала тягучая струя холодного воздуха. Малахай недовольно заворчал, забормотал неразборчивые медвежьи ругательства, неуклюже перевернулся на другой бок и снова закрыл глаза, вызывая в памяти мед, малину и лето…
Но нахальный и пронырливый сквозняк в полном соответствии со своим названием сквозил теперь что было сил ему в бок правый, который, оказывается, способен мерзнуть не хуже и не меньше бока левого, что усыпляющего действия тоже отнюдь не оказывало.
Хорошо бы было, если бы сейчас этот противный ветер исчез, а сверху его накрыли чем-нибудь толстым, теплым и сонным, вроде овчинного полушубка или лапы медведицы… И еще неплохо было бы, если бы кто-нибудь сейчас полизал его в нос, или почесал за ухом… Или…
Где-то далеко, на другом этаже, гулко затопали по каменному полу человеческие ноги с подкованными копытами.
Вслед на ними - еще одни.
На улице ночь, а они там разбегались.
Вот и поспишь тут…
Ну что за люди!..
Медвежонок неохотно открыл глаза и вдруг понял, чего же ему на самом деле больше всего в жизни сейчас хотелось.
Ему хотелось меда и малины.
Но за неимением таковых сошли бы и кости с кашей и картофельными очистками - ими его кормила рыжая, как летнее солнышко, человеческая девушка, которая жила с ним в этой холодной неуютной угловатой берлоге.
И которая теперь непонятно куда подевалась вместе с кашей.
Малахай проскулил несколько раз, и так жалобно, что если бы Находка была здесь, то она немедленно осчастливила бы заголодавшего мишука своей порцией ужина или хотя бы почесыванием за ухом. Но ни еды, ни ласки не последовало, и мишка разочаровано замолчал и загрустил.
Передняя лапа уже не болела, но толку-то… Вот если бы лапы его слушались как раньше… Если бы он мог ходить… Если бы он мог хотя бы перевернуться с боку на бок… Уж он тогда не стал бы дожидаться милости от природы! Он встал бы и…
И тут медвежонка как катапультой подбросило.
Он же только что переворачивался!
А это значит…
Неплотно прикрытая дверь апартаментов ученицы убыр скрипнула, приоткрылась, и в продуваемый всеми ветрами и сквозняками коридор навстречу открытиям, приключениям и запропавшей куда-то каше с костями отважно выступил витязь в медвежьей шкуре. Оставляя за спиной разгрызенные лубки шины, изжеванный стул на дрожащих ножках, разодранный диванчик, испуганно ощетинившийся пружинами, и уроненную на заставленный чашками и плошками с непонятными зельями стол тяжелую гардину.
Теперь рыжая не сможет сказать, что я ее не звал.
И в следующий раз еще хорошенько подумает, прежде чем съедать мою кашу и пропадать без следа.
А сейчас - хлеба и зрелищ!
Ну, или каши и развлечений.
Малахай потянул носом, откуда ветер дует, и бесстрашно отправился в поход.
Медвежьи его чувства подсказали, что слева от двери коридор быстро и безрезультатно заканчивается, и поэтому более плодотворно будет начать с исследования длинного коридора справа от него.
Длинного, холодного, скучного, пустого коридора, уныло уточнил он определение несколько минут спустя.
Слегка подрастеряв первооткрывательский пыл, лохматый исследователь остановился и присел передохнуть и привести в порядок мысли и путевые заметки. Знакомые запахи, конечно, были, но из-за ветродуев, свободно носящихся по аэродинамической трубе, именуемой непосвященными коридором, определить кто, куда и когда прошел возможным не представлялось. Иногда порывы случайного ветерка доносили до него слабый запах кухни, но где ее было искать в этом каменном человеческом лесу, тоже было не очень понятно…
Медвежка сокрушенно вздохнул и стал осматриваться по сторонам, напряженно тараща глазенки, вглядываясь во тьму: если уж с пропитанием ничего не вышло, то не найдется ли случайно вокруг каких-нибудь развлечений или, на худой конец, короткой дороги к ним?
И тут из-за густых черных клубящихся, словно дым туч выглянула луна.
Оказывается, он выбрал место привала как раз напротив полуоткрытой двери в какую-то новую и, наверняка, интересную человеческую берлогу!..
На первый взгляд комната медвежонка разочаровала.
На второй тоже.
Не найдя ничего любопытного и на третий, последний, Малахай решил отправиться дальше, напоследок оборвав гардины.
Одна сдалась без боя, глухо ухнувшись на пол и расколовшись пополам.
Вторая оказалась приколочена на совесть.
Медвежка впился в портьеру когтями, поджал задние лапы и, кряхтя, повис, ожидая стука и падения в любую секунду, но в этот раз отработанная технология отчего-то дала сбой.
Удивленный отсутствием событий, он отпустил пыльную ткань, потер лапой нос, снова вцепился в престарелый плюш, для верности оттолкнулся лапами от стены и… полетел.
Вперед-назад.
Назад-вперед.
Об стенку - шмяк.
Об стол - стук.
Об шкаф - бряк.
Стул - брык.
Кр-р-расота!!!..
И только мишук распробовал, оживился и стал получать удовольствие от неожиданного аттракциона, как коварная портьера с коротким сухим треском оторвалась от гардины, и косолапый со всего маху, в обнимку со шторой и пятками вперед, влетел в резную дверку шкафа.
Полированная дощечка хрустнула, шкаф на секунду отпрянул к стене, задрав испуганно передние ножки, но, не удержав равновесия, откачнулся обратно и с оглушительным грохотом, сыпля ящичками, полками и дверцами, повалился на пол.
Не помня себя от страха, скуля и подвывая, Малахай вылетел в открытую дверь, одним прыжком пересек коридор, сломя голову стремясь туда, где удивленным желтым глазом взирала на него ночь. Подпрыгнув, он приземлился на узкий подоконник, не удержал равновесия, выбил лобастой башкой чахлую рассохшуюся раму и вывалился через окно во двор словно лохматая комета, оставляя за собой шлейф из щепок и осколков.
Не разбирая дороги и даже не оборачиваясь, чтобы поглядеть, не догоняет ли его ужасный и, без сомнения, медведеядный шкаф, несся он вперед, громко жалуясь на судьбу, пока внезапно перед ним не возникла из мрака огромная сплошная деревянная стена: ни оббежать, ни уронить, ни прошибить…
Из-за которой призывно пахнýло теплом и лошадьми.
И - вы не поверите! - лошади тоже были чем-то обеспокоены, и им тоже немедленно требовались утешение и сочувствие!
Медвежонок остановился, задрал голову, оценивая обстановку, и в следующую секунду уже карабкался по столбу, не забывая урчать и пыхтеть как можно громче, чтобы его новые друзья слышали его и знали, что подмога идет.
Услышали его кони или нет - он так и не понял, но в конюшне совершенно неожиданно стало твориться что-то странное.
Обитатели ее заржали дурными голосами, затопали, забились в стойлах, словно чего-то испугались…
Держитесь!!!..
Малахай торопливо долез до самого верха, рыча от вынужденного промедления оторвал когтями широкую доску и стал протискиваться под крытую дранкой крышу, фыркая и чихая от пыли и непривычного запаха сена.
Дерево перегородок между стойлами внизу затрещало под исступленным натиском лошадиных копыт, протестующее завизжали вырывающиеся из насиженных гнезд гвозди…
Я сейчас!.. Я иду!.. Я бе…
Погнивший, давно не ремонтировавшийся настил потолка угрожающе прогнулся под весом медвежишки, и вдруг звонко хрустнул и проломился.
- …гу!!!..
И ошарашенный неожиданным полетом Малахай десантировался на спину огромному черному жеребцу.
Правда, поскольку навыков верховой езды у него не было, этот круг родео для него кончился почти моментально: конь неистово всхрапнул, яростно подкинул мощный круп, и изумленный медвежка, ядром перелетев через остатки перегородки, оказался в стойле напротив.
Обитатель его - флегматичный до сих пор ломовой мерин Цветик, совершенно внезапно оказавшись в компании ощетинившегося зубами и когтями и завывающего дурным голосом лесного чудовища, решил, что пришел его смертный час, отчаянно заржал и ломанулся вперед очертя голову, сбивая, снося и сворачивая всё и всех на своем пути. Перегородки, столбы, упряжь, ворота - всё летело в разные стороны и крошилось под могучей грудью и копытами, словно игрушечное. И что не разгромил Цветик, доламывали его вконец обезумевшие соплеменники, вырвавшиеся из разбитых стойл на свободу.