Но понемногу она и сама развеселилась: чужая кровь с него была смыта, а своя от холодной воды унялась, и стало видно, что Торвард отделался одними царапинами, хотя и весьма многочисленными и длинными.
– Ульвхеднар! – приговаривала Ингитора, глядя на длинные красные "швы", которыми его смуглая кожа была прострочена сверху донизу. – Куда там до тебя каким-то жалким ульвхеднарам! А говорил, что ты не берсерк!
Торвард и правда успокоился и стал дышать ровнее, блеск в глазах погас, на лице отразилось утомление.
– Да, не без этого немножко! – сознался он. – То, что я от любой драки такой веселый делаюсь, оно самое и означает. Что во мне сидит берсерк и мне надо время от времени хорошо подраться, чтобы с тоски не умереть. Чтобы кровь не застаивалась. Это мне Рагнар, мой воспитатель, еще в шестнадцать лет объяснил. Внушал, чтобы я силы тратил на упражнения, а не на девушек. А иначе, говорил, я однажды сорвусь и подохну. Если не научусь держать этого зверя в узде. И я внял мудрым советам, чем очень горжусь. Так что не бойся.
– А ты, значит, уже в шестнадцать лет на девушек…
– Даже скорее уже в пятнадцать. Его дочка, Рагнара то есть, из-за меня два года замуж выйти не могла, я всех женихов распугивал. И до сих пор думают, что ее старший сын на самом деле мой. Ну, ладно, это тебе уже ни к чему. Короче, я еще тогда все понял, и теперь я этого зверя бужу и выпускаю, когда это надо мне, а не ему. И тогда он становится не Фенриром, а Тюром.
Торвард положил голову к ней на колени и закрыл глаза. Ингитора нежно поглаживала его по лицу, перебирала волосы, слипшиеся неровными прядями от засохшей волчьей крови. Когда ее Аск соединился с прославленным и непобедимым Торвардом конунгом, в ее глазах он стал равен богу; целая вселенная со всей ее яростной животворящей мощью лежала у нее на коленях, и казалось чудом, что она вмещается в оболочку обычного человеческого тела, хотя бы и ростом ровно в четыре локтя с четвертью.
– Так значит, не так уж и врали, когда рассказывали, что ты неуязвим, – проговорила она и вздохнула, с грустью вспоминая себя, такую несчастную, которая слушала рассказы о "Торварде, конунге фьяллей" на поминальном пиру и потом в Эльвенэсе. – А еще у нас говорят, что твой шрам заклят таким образом, что тебя должна полюбить всякая женщина, которая его увидит.
– А вот это ерунда! – Торвард открыл глаза и улыбнулся ей. – Это Альвелинда из Красивой Сосны выдумала, когда я из того похода вернулся с распоротой щекой и переживал, что девушкам не буду нравиться. Я уже тогда знал, зачем они нужны. А она меня уверяла, что все меня будут любить еще больше, ну, так слух и пошел. А теперь уже все! Один раз еще побреюсь, а то меня мои не узнают, а потом буду бороду отращивать. Так что ты последняя, кто попался на мой знаменитый шрам!
– Я же его вовсе не видела!
– Все правильно! – Торвард потер правую щеку, и Ингитора вспомнила, что замечала у него эту привычку и раньше, но все равно не догадывалась, откуда это! – Если бы ты его увидела сразу, то с любовью все сложилось бы не так гладко. В этот раз он спрятался, чтобы без помех сделать свое дело.
– Хороши же мы с тобой теперь! Оборванные, в лохмотьях, все в крови! Людям на глаза показаться стыдно!
– Н-да! – Торвард приподнял один из мокрых окровавленных лоскутов, которые совсем недавно были его рубахой. – Не везет моей одежде в этом походе. Одну рубашку я сам разорвал в священном безумии берсерка, вторая доблестно погибла в битве… А иголка у тебя есть? Запасных штанов я не прихватил.
– Иголка есть. – Ингитора посмотрела на бронзовую трубочку игольника, висевшую на груди под застежкой платья. Он висел там больше ради обычая и для красоты, но внутри что-то и правда болталось. – А вот нитка – не знаю. Но это зашить невозможно!
– Но ту старую рубаху ведь можно. "Железная рубашка" – дело хорошее, но ходить только в ней как-то немного не того… если в приличное место.
– Да уж пожалуй!
К счастью, нитки отыскались в мешке Халльгерд, а зашить простой шов Ингиторе было вполне по силам (хотя, конечно, с рукодельницей йомфру Вальборг ей не равняться). Этому она обучилась еще у бабушки, фру Асбьерг, в шестилетнем возрасте, пока еще не знала, что ее сила будет не в рукоделии. И смотри ж ты, пригодилось! От бабушки же она переняла выражение "как Фрида с хутора", которым строгая и деловитая фру Асбьерг обозначала всякую бестолковость, суетливость и неотесанность. Любопытно, что сказала бы она, если бы увидела сейчас свою внучку? Конечно, фру Асбьерг похвалила бы ее усердие, даже навык в обращении с иголкой, сохранившийся прочно, как прочно все, усвоенное в раннем детстве, но что она сказала бы о том, что Ингитора зашивает штаны своего кровного врага, когда он лежит рядом только в той одежде, в которой родился, и рассуждает… Нет, лучше его не слушать!
Уже почти на ощупь она трудилась изо всех сил, зашивая длинные разрывы на штанах, покрытых засохшей кровью: стирать и сушить их было некогда. От неровных швов штаны стали уже и вообще приобрели такой вид, что впору или нищему бродяге… или великому герою после подвига!
– Ну, ничего! – одобрил Торвард, когда она подала ему рубаху с длинным швом от ворота до пояса. – Теперь уже темно, никто не увидит. А отец на меня не обидится.
– Ты что, прямо сейчас хочешь идти?!
– А то!
– Хоть до утра…
– А что, призраки выходят утром?
– Ну, до завтрашней ночи. Ты же на ногах не стоишь!
– А вот посмотрим! Ты что же, хочешь, чтобы я сутки валялся на этой дивной травке возле самого кургана и махал ему ручкой! Нет уж! Если я уж здесь, то теперь я успокоюсь только тогда, когда Дракон Битвы будет у меня! Я упрямый! Ты меня еще не знаешь! – сказал он и встал.
Близилась полночь. Вставала полная луна. Ингитора уже не спорила, а только стояла, прижавшись к Торварду и сжимая его руку. Сердце в ней билось странно: глубоко и медленно, и она понимала, почему это так. Землю и обыденную жизнь они оставили далеко позади: по рунному мосту, по стволу Мирового Ясеня они перешли на иные уровни бытия, и теперь вокруг них разворачивалась живая сага. Они перешли в то пространство, где жили, живут и вечно будут жить Сигурд и Брюнхильд, заново осуществляя подвиг своих судеб, как зима и весна ежегодно осуществляются заново.
* * *
В долине властвовала тьма, такая же, что была до начала времен, когда весь мир состоял из зияющей бездны. Дагейда сидела на земле над телом Жадного, закрыв руками лицо, неподвижная и неживая, как камень среди камней. Иногда она, словно проснувшись, опускала руки, зарывала тонкие пальцы в густую, но холодную, мертвую шерсть, слипшуюся от засохшей крови. Вокруг нее царила пустота, еще более безнадежная, чем тридцать лет назад, в тот первый день, когда она проснулась в пустой пещере и поняла, что ни отца, ни матери у нее больше нет. Тогда Жадный пришел к ней, ткнулся носом, пробудил от оцепенения. Теперь к ней некому прийти.
– Жадный… Мой неутомимый… Мой верный… – беззвучно шептала она, и крупные слезы ползли по ее лицу из-под опущенных век.
За всю свою странную жизнь она знала привязанность только к одному живому существу. Утратив его, она утратила весь мир. Она даже не вспоминала о тех двоих, которые сделали это. Она не думала ни о кургане Торбранда конунга, ни о Драконе Битвы, ни о Драконе Судьбы, который был так близко. Все сделалось ей безразлично. Кроме одного – холодного тела того единственного существа, которое когда-то дарило ей тепло.
Глава 6
В путь они пустились перед полуночью. Луна заливала долину ярким белым светом, дорогу было хорошо видно, но земля казалась ненадежной, как лед, и они шли медленно, с какой-то невольной торжественностью. Из-за этого не покидало впечатление, что идут они очень долго и далеко – в том таинственном царстве, в которое они вступили, длина дорог измеряется совсем иначе. Чувство времени они утратили: оно рассеялось и пропало в лунном свете.
Приблизившись к подножию кургана, они остановились в трех шагах. Торвард рассматривал курган, насыпанный так, как испокон веков делалось в племени фьяллей, и в лунном свете каждая ложбинка на его боках, камень на вершине и трава на склоне казались ему знакомыми, как будто он уже бывал здесь. Так может человек смотреть на дерновую крышу родного дома, который покинул много лет назад, но не забыл. Торвард столько думал об этом кургане, так часто воображал его себе, и теперь ему не верилось, что перед ним не мечта и не виденье.
Нагнувшись, он провел ладонью по земле, по траве у подножия кургана. Они показались ему теплыми, чуть влажными от лесной сырости. Нет, это не мечта. Это действительно дом, новый дом его отца, в котором его, Торварда, встретят так же, как встречали прежде, когда он возвращался из похода в Аскегорд, украсив род новой славой. И опять он, за пять лет привыкший быть главой рода, ощущал себя юношей, подростком, мальчиком перед лицом зрелого, прославленного, строгого отца, начавшего седеть уже в тот год, когда Торвард только появился на свет. Он забыл, о чем хотел здесь попросить, забыл о мече, но помнил об Ингиторе, державшейся за его руку, и у него было чувство, что он привел к отцу свою невесту, чтобы получить благословение своей новой жизни.
Ингитору наполняли схожие чувства. Она знала, что все связано – если она сумеет вызвать дух Торбранда конунга, это будет означать, что его род принимает ее. Что верхний мир позволяет ей забыть все, что их разделяло: теперь, в Палатах Павших, его отец и ее отец, при всем их прижизненном несходстве, – одно.
– Теперь пора! – прошептала Ингитора и, оторвавшись от Торварда, ступила на склон кургана.
Поднявшись на вершину, она остановилась перед камнем и провела рукой по резной поверхности. В свете луны разобрать руны было нелегко, и она просто водила по сложно переплетенным лентам узора, словно хотела пальцами прочитать и впитать начертанное здесь заклятье вечной памяти и славы. Торвард тоже поднялся по склону и встал рядом с ней. Он не знал, что сказать: даже в мыслях он не находил слов, но вся его внутренняя сила сейчас собралась в единый поток, и этот поток стремился через пропасть туда, где жил дух его отца. Он давно шел к нему и теперь находился совсем рядом: только тонкая пелена лунного света разделяла их, и он знал – достаточно одного слова, и ворота раскроются перед тем, у кого долгая дорога уже позади.
Ингитора опустилась на колени перед камнем, отцепила с груди "волшебную косточку" и принялась, медленно напевая, царапать руны, те же самые, что однажды открыли ей ворота в пространство кургана:
Ночью сильнее
становятся все
мертвые воины,
чем днем при солнце!
Торбранд, проснись!
Время настало
небо увидеть!
Погибший со славой,
двери открой нам
могильного дома!
Режу я руны -
"Конь" и еще три:
Встреча, и Разум
и Пробужденье!
Под темной землею
меч погребен,
прославленный в битвах!
Золотом убран,
остро наточен
копий губитель!
Гнев в рукояти,
храбрость в клинке -
нет ему равных!
Выйди на свет,
молния схватки,
грозный щитам,
дробитель шеломов,
смерть великанов,
Битвы Дракон!
Она положила косточку, протянула руки, и Торвард неосознанно подал ей свои. Они замерли, закрыв глаза и всей силой души прислушиваясь, отзовется ли на их призыв грань иных миров. Сами их фигуры с соединенными руками образовали очерк руны Эваз, руны Движения и связи миров. И руна Эваз, процарапанная на земле, отозвалась им первой. Чуть красноватый призрачный свет прорастал из земли, как трава. Потом загорелась руна Ансу, потом Манн, потом Даг.
Сияние рун слилось в один могучий поток, стало шире, залило всю округу. Исчез курган, исчезли трава и камень, сожженные мягким огнем, что сметает временное, но дает нерушимую крепость вечному. В мягком пламенном свете появилось темное пятно; оно медленно приближалось, и вот уже можно было различить очертания человека. Ингитора не могла рассмотреть его лицо, но Торвард выпустил ее руки и повернулся к ночному гостю – он видел его лицо до последней морщинки, видел таким же, как в последние вечера перед разлукой. В руках призрак держал меч в ножнах.
– Я ждал тебя, Торвард конунг, мой сын! – раздался негромкий голос, такой же ровный и невозмутимый, каким Торвард его помнил, и даже движение невидимой соломинки мерещилось где-то рядом. – В потоке быстротекущей вечности я ждал, пока ты найдешь дорогу. Чужое проклятье навело на тебя разрушительную силу руны Хагль-Град, дело твоих рук навлекло на тебя тягости руны Науд-Нужды. Но ты осознал свое поражение, и тогда оно обернулось силой. Кар Колдун разрушил дорогу между тобой и твоей судьбой, но вы были верны себе, вы вместе вызвали огонь из бездны, руна Эваз-Конь провезла вас над пропастью, и отныне сливающая сила руны Гебо-Дар не покинет вас. Но и другой Дар у меня есть для тебя, и я рад, что ты все же пришел за ним. Не в кургане нашел ты Дракон Битвы, а в самом себе. Не для того я вручаю тебе его, чтобы ты победил, а потому, что ты уже победил. Ты с честью прошел мой путь, и пусть же сбудется предсказанье.
Гость из пламени приблизился к Торварду и протянул меч на вытянутых руках. Меч светился: сначала на нем вспыхнул голубоватый призрачный свет, потом красный, как кровавый отблеск, потом белый, как ресницы Бальдра, потом золотой, как молния. Цвета слились в один поток, меч пылал, как застывшая молния, но его очертания были ясно видны.
Торвард отстегнул с пояса свой меч, с которым пришел сюда, и положил его к ногам призрака. Выпрямившись, он осторожно прикоснулся к Дракону Битвы и взял его. Меч казался почти невесомым, но горячим. Он продолжал светиться, и его сияние окрасило руки Торварда.
И огненный свет стал меркнуть. По мере того как он бледнел, таяла и темная фигура гостя из-за грани, над заново родившейся землей разливалось блеклое сияние луны, такое холодное, ровное, невозмутимое. Как волна отлива, иной мир отступал, оставляя их на земле. Они стояли вдвоем на вершине кургана: Торвард с мечом в руках и Ингитора, стоявшая на коленях возле памятного камня. Там, куда Торвард положил свой меч, ничего не было – призрак унес его с собой взамен того, который отдал.
Не говоря ни слова, Торвард протянул вторую руку Ингиторе и поднял ее с колен. Она старательно затерла руны, подобрала свою "волшебную косточку", и они пошли вниз по склону.
Спустившись, Ингитора обернулась. Курган стоял, как и прежде, застывший и молчаливый. Грань миров закрылась для них навсегда, но то, что они приобрели там, останется с ними навеки. Душа живет сначала в камне, потом в дереве, потом в животном, потом в человеке, а после переходит к звездам – но всегда она движется только вверх, только вверх…
* * *
Отойдя назад к ручью, Торвард и Ингитора развели костер. При свете пламени Торвард вынул Дракон Битвы из ножен. Тысячи раз он видел этот меч в руках отца, еще пока тот был жив, но теперь, пройдя через курган и обновившись, он стал каким-то новым, как будто старый Дракон Битвы, брошенный в землю Торбрандова кургана, был лишь зерном, из которого теперь вырос колос – новый Дракон Битвы, юный и жаждущий завоевать свою собственную вселенную. Отделанную золотом рукоять из черного металла венчала оскаленная драконья морда с двумя звездными камешками в глазах, и длинное тело дракона было вырезано на стальном клинке. Сам клинок был черным, а изображение дракона и руны возле самой рукояти светились слабыми белыми искрами.
– Здесь должно быть написано: "Торбранд владеет мною", – сказал Торвард. – Там на клинке имя владельца появляется само…
– А говорил, что умеешь читать! – Ингитора улыбнулась и осторожно коснулась последних рун в надписи. – Смотри: "Тор-вард владеет мною"!
– И правда! – Торвард тоже усмехнулся. – А я и не сообразил…
Взяв меч, он сделал несколько выпадов сперва осторожно, будто не зная, как это живое существо поведет себя в его руках, потом быстрее, так что от движения клинка в темном воздухе мелькнуло и просыпалось несколько ослепительно-белых искр. И Торвард с восторгом убедился, что меч стал чуть больше и тяжелее, чем в первый миг, приспособившись к его росту и силе его рук!
И при этих движениях он не почувствовал ни малейшей боли! В удивлении положив Дракон Битвы на мох, Торвард подвигал плечами, похлопал себя по бедрам, потом наполовину стащил рубаху, не подпоясанную из-за царапин, и показал Ингиторе плечо:
– Я еще не в себе, или правда все исчезло?
– Все пропало! – Ингитора в радостном изумлении провела рукой по совершенно гладкой коже на его плече, потом погладила спину и засмеялась: – Даже следа не осталось, будто ничего не было!
Все исцелило красноватое тихое пламя: Торбранд конунг принес с собой свет и силу Валхаллы, в которой раны затягиваются, а погибшие оживают к утру, и Торвард, еще не попав в Палаты Павших, незаметно для себя ощутил действие этой силы.
Сидя рядом на земле, Торвард и Ингитора разглядывали меч, как молодые родители могли бы разглядывать своего первенца. Какое-то сходство здесь и впрямь было: без их объединенных усилий Дракон Битвы не появился бы на свет, и никто не сказал бы, что он дешево им достался. Оба они понимали смысл того, что сказал им на кургане Торбранд конунг: их дорога к этому мечу началась не семь дней назад на границе Медного Леса, а много раньше. Много лет назад. И Дракон Битвы стал не наградой, а лишь знаком того, что они действительно прошли свой путь. Над пропастью, разделившей их ворожбой Кара, с закрытыми глазами…
– Больше ему не устилать дорогу в Хель человеческими головами, – сказал Торвард, и Ингитора уже не удивилась, что они думают об одном и том же.
– Но что будет потом? – спросила она, чувствуя, что пришло время говорить о будущем, залог которого лежал перед ними.
– Когда?
– Когда ты покончишь с Бергвидом. Ты объявишь Квиттинг своим владением?
– Вот еще! Тут и без меня есть кому распоряжаться. Если бы я правда такое задумал, то моим первым врагом был бы Вигмар Лисица. Восемь квиттингских хёвдингов прекрасно справляются и без меня. То есть только семь. Восьмым был Бергвид.
– Он еще есть !
– Его уже нет. Отец сказал, что я исполню предсказание. А значит, Бергвида уже нет.
Ингитора не возразила. Они еще не вышли из пространства саги, где прошлое и будущее слиты воедино, и то, что предсказано, одновременно с тем и исполнено. И никакого противоречия в этом нет.
– Но у него будет сын.
– Теперь уже не будет!
– Будет. Ты не знаешь. Там у него на озере Фрейра есть одна рабыня, Одда, она ждет ребенка. И это ребенок Бергвида.
– Не может быть. Моя мать говорила, что наложила на него затворяющее заклятье, и у него не может быть детей. Рабыня с кем-то пошалила, пока он "мстил своим врагам"!
– Нет. Одда нашла средство против ворожбы.
– Какое?
– Она пожалела его.