- Что же, говори, дочка! - ответил Дмитрий. - Но помни: ложь княжьему суду - страшный грех. Ежели соврешь, и твой обман вскроется - на этом свете с тебя спросят, ежели нет - на том ответ понесешь.
- Не виновен он ни в чем. Разве можно человека винить за то, что он защищает слабых? Драгомир тот… В общем, он пришел ко мне домой, уговаривал меня стать его женой. Когда отказала я, он захотел меня силой взять. Тут Вышата пришел и вступился за меня.
- И ты готова крест на том целовать? - спросил воевода.
- Готова, видит Бог, это чистая правда!
Змеиный шепоток прокатился по обширному двору.
- Я знаю ее! Это жена одного кузнеца. Чего это к тебе ратники, как к себе домой ходят? Муж за порог - заходи мой милок? - выкрикнул кто-то.
- Да еще и смертным боем зам нее бьются! Видать, она ведьма, приворожила бедных ратников. Надобно ее схватить и митрополиту на суд за волосы притащить!
- Блудница, как тебе не стыдно? Куда муж твой смотрит?
- Не сметь на нее наговаривать! - Вышата вдруг заорал так яростно, что даже Дмитрий и дружинники замерли и уставились на него. - Никого она не бесчестит. Мужа ее, Фоку, забрали в Черную Орду, во служение Тюхтяю хану. А потом весточка пришла, что погиб он. Не захотел перед погаными шею склонять, они его и укоротили на голову. А я…. - гридин на мгновенье замялся, раздувая ноздри. Наконец он родил: - Жених я ее! Обручились мы. А этот аспид хотел мою невесту обесчестить. Ну вот я и проучил его. Теперь не будет к девицам приставать!
Вышата виновато покосился на Лебедь - та лишь хлопала крыльями своих длинных ресниц и шевелила губами, но не могла вымолвить ни словечка. Гридин снова помотал головой. "Ради Бога, молчи, не то жизни вам никакой не будет, ради Бога, не губи себя и свою дочь!" - мысленно обращался он к ней.
- Что же, дочка, ты побелела, как призрака увидела? Правду он говорит или брешет? - строго спросил Дмитрий.
- Правду, воевода, - обреченно ответила она.
Глава 12. Бойся желаний своих…
Заснеженная дорога вывела всадников к молодой еловой поросли - предместьям дремучего бора. Растрепанные и подернутые сединой снега елочки хаотично поднимались по пологому склону, таявшему в синеватом тумане. Размытыми пятнами, штрихами и пиками едва проявлялись, будто мерещились, образы леса.
Подъехав к дереву, пригодному, чтобы заменить коновязь, все трое спешились и начали привязывать своих скакунов. Дальше нужно было идти пешком. Один из них остался стеречь коней, а двое устремились прямо в лесную муть, безжалостно полосуя девственно гладкий снег шрамами следов. Зимой знакомая дорога изменилась до неузнаваемости, и они едва не сбились с пути.
- Говорил я, княжич, что плохая это затея, - заворчал Богдан. - Надо назад поворачивать, а то вконец заплутаем, солнце уж скоро сядет. Не хватало только в этой чащобе околеть!
- Если ты так боишься, можешь улепетывать. Я и сам справлюсь! - раздраженно ответил Яромир.
- Что ты такое говоришь, Неверович? - возмутился сотник. - Не за себя, за тебя боюсь.
- А ты не бойся. Ты-то здесь на что? - справедливо заметил Яромир, и они продолжили молча пробираться сквозь высокий снежный покров и невод корявых ветвей.
Какие-то крохотные юркие фигурки (Яромир принял их за зайцев) появлялись ниоткуда, проносились между деревьями и растворялись в дымке, будто мимолетные тени. Высоко в ветвях истерично вопила, точно сердитая на мужа-пропойцу жена, неведомая птица.
Стало быстро темнеть. И без того неприветливый вековой бор все больше наполнялся тревогой и мраком. Деревья жались друг к другу своими старческими морщинистыми телами. Каждый пень, каждая коряга или муравейник, вздувшийся на заснеженной земле белым жировиком, казался чем-то живым, лишь затаившимся, чтобы встрепенуться в самый неожиданный момент.
Наконец они пришли. Полуземлянку так занесло снегом, что она походила на гигантский сугроб. Только конский череп на коньке, который снова приветствовал гостей ехидным оскалом, словно старый, но не слишком дружелюбный знакомый, и кривая дверь выдавали жилище. Все тот же филин - не узнать его было невозможно - выскочил из еловых лап и уселся на крыше, сверкая своими медными блюдцами глаз. Но на сей раз ни Яромир, ни Богдан не обратили на него внимания, будто ожидали его появления.
Яромир переглянулся с наставником - тот кивнул и начал шарить в своей поясной суме, куда, собираясь в путь, осмотрительно положил сухой трут, кремень, кресало и пару пеньковых факелов. Кто знает, сколько придется ждать на морозе, а княжич снова уперся, что войдет в дом колдуньи один. Поэтому воин сразу же приметил удобное местечко для костра. Тьма уже сгустилась, и вся надежда была на факелы, зарубки на деревьях и колышки, оставленные по дороге Богданом.
Только сейчас, ступив на подгнивший порог, аккуратно очищенный от снега, Яромир ощутил, как бешено стучит его сердце. Как страх, разбавленный каким-то другим, непонятным ему чувством, наполняет все его тело, поднимается к самой макушке, отчего кожа натягивается на скулах, а из глаз выступают слезы. Все это время он сохранял хладнокровие, которого так ему не доставало ранее. Он похоронил отца и любимую сестру, видел обессилевшую от горя мать, поникшую над их могилами в Ладноро-Печерской обители, но ни разу не обронил ни слезники - до этого самого момента.
Во сне и наяву он представлял, как посмотрит в лживые васильковые глаза волшбитки и вонзит кинжал прямо ей в сердце. Или же обернет пеньковый шнур вокруг ее тоненькой шейки. Рождались в его голове и более жестокие варианты расправы. Жажда отмщения заглушала в нем скорбь и печаль, придавала ему силы.
"Как я мог желать эту язычницу, эту ведьму? Господи, прости мне грех великий! Но разве будет грехом убить эту мразь? Ведь не на то ли суждено мне князем стать, чтобы властью, тобою данной, карать преступников и миловать праведников? Разве грех это - спасти несчастные души, которые может еще загубить эта злодейка? Нет, не бывать по-другому: убью собственными руками. Я эту кашу заварил, мне и расхлебывать", - размышлял он.
И вот, после мучительных панихид и похорон, переезда в родовую вотчину, приготовлений к церемонии, до которой оставались считанные дни, настал долгожданный сладкий момент мести.
Княжич замешкался на пороге - одна мысль промелькнула в его голове: "ведь я ни разу не убивал… Вдруг не смогу! Нет, с чего? Это просто… Все равно что убить лисицу, все равно что застрелить косулю на охоте. Это же я делал много раз, и рука не дрогнула. А косулю - и ту сложней убить, она ведь зла никому не делает. Я смогу, назад дороги нет".
Набравшись смелости, Яромир резко распахнул дверь. Движение воздуха на миг взъерошило пламя лучин, освещавших комнатушку. Тени на стенах вздрогнули, будто от испуга, и снова принялись плавно покачиваться в такт трепету огоньков. Яромир замер в дверях, сжимая рукоять своего кинжала на поясе и впуская в натопленное помещение колкий мороз.
- Здравствуй, княжич, ясный сокол! Говорила же, что ты воротишься, от судьбы ведь не убежишь, как ни пытайся, - раздалось из-за суконной занавеси.
Слова и интонация были точь-в-точь как в том сне, что преследовал его перед свадьбой сестры. От этой фразы ему сделалось жутко, пот выступил мелкой росой у него на лбу, несмотря на холод, что настырно хватал за спину.
- Может быть, уже зайдешь? Или хочешь, чтобы мы тут в ледышки обратились?
Он тихо затворил дверь, перекрестился и ступил вниз, на утопленный в земле пол, простеленный соломой. Плавно отклоняя голову от пучков сушеного зверобоя и пижмы, свисавших с прокопченных кровельных балок, Яромир прошел в центр помещения и остановился на заменявшей ковер волчьей шкуре. Он нелепо дернулся в сторону занавеси, за которой, как и в прошлый раз, чем-то шуршала и бряцала Далемира. Но тут же понял, что почему-то не хочет туда заглядывать, и остался на месте. Кровь пульсировала у него в висках с напором горной реки, в ушах звенело.
Грубая тряпка зашелестела и приподнялась - из-под нее изящно вынырнула Далемира.
- Здрав будь, государь великий князь! Так ведь теперь тебя следует величать? - с пленительной улыбкой сказала она и поклонилась в пол.
На этот раз ведунья нарядилась, будто на праздник. Своеобразным доспехом до самого ее пояса спускалось медное монисто; на запястьях сгрудились посеребренные браслеты. Под всеми украшениями виднелся голубой лен ее длинной рубахи, а понева пестрила яркой росписью. Лицо и распущенные волосы девицы остались без прикрас и, как всегда, были великолепны.
- А я знала, что ты сегодня пожалуешь, князь, - продолжила она. - Ждала тебя. Вот, нарядилась… Так ведь столичные красавицы на праздники наряжаются? Если что не так, не обессудь, я ведь в городах-то и не бываю совсем… А я и стол накрыла, князь. Садись, гость благородный, поешь, отведай сбитню горячего. Поди, замерз, оголодал с дороги долгой?
Шумя браслетами, ведунья учтиво указала на накрытый стол, уютно притаившийся в полумраке у стены. Княжич тут же уловил приятный медово-пряный аромат горячего напитка, перебивавший даже резкие запахи квашенной капусты, солений и висевших повсюду сушеных трав.
- Не князь я еще, а только княжич, - резко сказал Яромир, наконец немного придя в себя. Мокрый соболий воротник его теплого кожуха ощетинился меховыми иглами, и на волчью шкуру на полу с него упорно капала талая вода.
- Не пировать я сюда пришел, Далемира, - тихо продолжил он, тщательно стараясь скрывать эмоции. - Может, ты не знаешь, что горе у меня и у всей моей семьи случилось? Что сестра моя и отец недавно перед Господом предстали?
- Да, конечно, слыхала. Я хоть и в лесу, но не в тридевятом царстве живу, и ко мне люди добрые заходят, весточки приносят. Соболезную тебе, Яромир, от всей души! Говорят, ежели не батюшка твой - давно бы вместо княжества здесь был кархарнский улус, а нас бы всех вырезали или в рабство продали. Да будет им доволен ваш Бог… И сестрой твоей милой - о красоте ее бояны песни поют.
- Ваш Бог? - визгливо переспросил княжич. - Ваш бог? Он не наш и не ваш! Он един, и это мы все - его! Все мы под его милостью ходим, все мы Отцу и Сыну и Святому духу молимся за спасение душ наших. А вот ты свою гнилую душонку уже не спасешь! Но сперва ты передо мной ответишь за свои злодейства. Я не дам тебе больше никого погубить, проклятая ведьма!
Он метнулся к ведунье и грубо схватил ее за руку. Со звоном вытащив из ножен кинжал, княжич приставил его прямо к горлу Далемиры. Наклонившись вперед, Яромир заглянул в ее большие васильковые глаза и остолбенел: в них не было и намека на страх. Казалось, его действия не только не напугали, но даже не удивили девицу - разве что немного позабавили. Пот стекал ручейками из-под мехового околыша его круглой шапки; рука, в которой был кинжал, дрожала, но вторая сжимала предплечье ведуньи твердо, словно стальные оковы.
- Ты - князь, - сказала она тихо и спокойно. - Твой долг - судить и карать преступников. Ежели я в чем повинна, накажи меня! Но сперва скажи, каков грех на мне? Чем приступила закон, кого обидела? Ведь без приговора это не правосудие получается, а произвол, душегубство. Да и кому, как не тебе, знать, что нет в Сеяже смертной кары - лишь уплата виры.
- И ты еще смеешь спрашивать? Кто бы говорил о душегубстве? Твое гнусное колдовство погубило мою сестру! А из-за этого и батюшка умер - не снес горя! Ты не кого-нибудь убила, сатанинское отродье, а великого князя и княжну сеяжскую! Смерть - вот мой тебе приговор! Довольна теперь моим правосудием? Да только вот правосудие - не для таких, как ты. У тебя даже могилы не будет, твой труп сожрут собаки!
В ответ она широко и загадочно улыбнулась, обескуражив Яромира настолько, что он сам не заметил, как освободил ее предплечье и опустил кинжал. Однако Далемира даже не подумала отпрянуть, напротив - прижалась вплотную к разгоряченному княжичу. Точно опий, цветочный аромат ее волос снова затуманил ему рассудок. Блики пламени задорно искрились на сочных губах Далемиры, слегка приоткрытых, будто в ожидании поцелуя.
- Ты гневаешься на меня, княжич, клеймишь меня ведьмой, - начала она полушепотом. - Винишь в смерти своих сородичей. Но разве же я всему виной? Разве же я твоих близких погубила? Я ровно что ты просил, то и наколдовала. Вспомни свои слова: "чтобы век ему счастья не видать, чтобы не встретить ему супруги и потомства не иметь!". Как ты хотел, так я и сделала. Ну а батюшке да сестрице твоей я зла не желала и худого им не делала. Соболезную тебе всей душой.
Но, княжич, что в ваших писаниях святых сказано: не возжелай того, не возжелай сего! А как молва народная гласит? Бойся желаний своих, ибо они сбываются! Воистину. Благо для одних - горе для других. То, что ты хотел, сбылось, но Боги все одно - свое возьмут! Цена уплачена. А может, и еще не до конца уплачена. То лишь время покажет.
Рука Яромира разжалась, и кинжал глухо шлепнулся на мягкий соломенный пол. Вмиг позабыв обо всем, княжич с силой схватил ведунью за бедра и припал к ее губам, как отравленный к противоядию.
Тяжелый кожух рухнул с его плеч на пол, а шапка слетела с головы, и он ощутил такую легкость, будто за спиной выросли крылья. Он нещадно дернул за ее поневу - кусок шерстяной ткани крякнул и соскользнул вниз. Тогда она сама подобрала вверх подол своей рубахи, обнажив округлые бедра, на которых рдели следы его недавнего жаркого прикосновения. Сжав руку Яромира, девица приложила ее прямо к тому самому запретному месту. У юнца перехватило дыхание, а сердце сделало в груди какой-то странный рывок.
- Не робей, сокол! - прошептала она. - Ты более не мальчишка, ты князь, и никто не стоит над тобой. Возьми то, что ты так желаешь. Я твоя!
- Неверович! - раздался из-за двери взволнованный голос Богдана. - Все с тобой в порядке? Уж больно долго ты не выходишь. Не взыщи, но я волнуюсь за тебя! Да и я тут задрыг вконец.
Яромир тут же опомнился, отдернул руку и отскочил на пару шагов назад. Жадно отдышавшись, он наклонился и поднял с пола свой кинжал, белевший резной костью рукояти, - подарок отца. Убрав клинок обратно в ножны, княжич посмотрел на колдунью сквозь испарину.
- Ответить все равно придется, ведунья, - просипел он. - А сейчас одевайся, ты пойдешь с нами.
- Как тебе угодно, мой княже, - ответила она в поклоне. - Сказала же: я твоя!
Глава 13. Ах ты гой еси, Яромир Неверович…
Артистично встав на задние лапы, златотканые медведи под княжьими венцами глуповато скалились на метель. Над блистающей металлом дружиной трепетали стяги дома Родиславичей, княживших в Сеяжске.
Сквозь вьюгу вдали зажглись маяком Солнечные врата. Над приземистой и серой, словно гигантская печь каменка, воротной башней белела изящная надвратная церковь Вознесения. Пылая золотым жаром, семь куполов-шлемов выстроились пирамидой на тонких "лебединых" барабанах.
Дружина приближалась. Наверху, между зубцами боевого хода перед церковью, крохотными металлическими бусинками показались дозорные. Над квадрантной аркой щурились бойницы, перемежаясь круглыми медальонами с изображениями святых заступников. По обе стороны от ворот на высоком заснеженном валу змеился бесконечный пояс дубовых стен - городниц, усиленных островерхими вежами.
Яромир ехал впереди дружины - в парадных одеждах и золоченом шлеме, на белом коне в красно-серебряной сбруе. Даже в этот торжественный миг слова Далемиры никак не выходили у него из головы. "Бойся желаний своих, ибо они сбываются…". Не принес облегчения и недавний визит к духовнику, преподобному игумену Николо-Лиховодской обители Макарию.
Пожурив Яромира за то, что давно не захаживал, и внимательно выслушав его рассказ, преподобный нахмурился и пожевал губами, спрятанными под белым шелком бороды. Его полуприкрытые глаза потонули в тени, что отбрасывала округлая скуфейка, а морщинистое лицо казалось восковым в мертвенном свете кельи.
- То не волшбитка была, княжич, то сам дьявол тебя искусил! Все мы слабы и грешны, наги как пред Господом, так и пред нечистым! Любой человек несовершенен. Но уныние - грех великий. Так что кайся, Яромир, кайся всей душой. Отче Наш читай с утра и перед сном. А главное - добро твори. Будь милостив, помогай людям, слабых защищай. А отца своего и сестру - в церкви поминай. Будь добрым князем, каким отец твой был. И грех твой искупится.
Но самого главного сказать своему духовнику он так и не отважился. Как ни пытался Яромир оплакивать отца и сестрицу, на самом деле в душе его не было ничего похожего на скорбь. Сначала ожидание мести и гнев душили в нем всё остальное, а потом остались лишь тяжкое чувство вины, бессилья что-либо изменить и все тот же гнев - но уже на самого себя. И больше ничего.
Богато облаченная в меха, парчу и аксамиты толпа высунулась пестрым языком из разинутой пасти воротного проезда. Бóльшие бояре, градские старосты, старшие дружинники, митрополит, дворский воевода Дмитрий и, разумеется, княгиня мать - все они по традиции вышли приветствовать нового князя на въезде в город.
Яромир остановил коня, и стальная река дружины за его спиной тоже застыла. Лишь колыхались на ветру княжьи стяги, а плоские медведи на них будто приплясывали. Митрополит вышел вперед с золотым, усыпанным жемчугом и самоцветами массивным крестом в руках.
- Да благословит тебя Господь! Да будут твои дни и княжение долгими! - торжественно произнес Феодор и медленно вычертил крестом знамение.
"Матушка, слава Богу, ты здесь", - подумал Яромир, встретившись взглядом с Белославой. Княгиня казалась потерянной: целый месяц, проведенный в душной монашеской келье, наложил на нее тяжелый отпечаток. Даже в расписных соболях и высоком кокошнике она все еще смахивала на монастырскую затворницу, пропахшую жженым воском и ладаном. Однако, увидев сына, княгиня впервые за долгое время улыбнулась, а глаза ее заиграли прежним янтарем.
Толпа встречающих раскололась надвое, встав по обе стороны от дороги и освободив путь в город. Вслед за княжичем в высокую "топку" Солнечных врат с гулким шипением и стуком копыт потек ручей ратников, отроков и знаменосцев - всего четыре десятка человек. Наконец в полумрак проезда начал медленно погружаться длинный обоз телег с добром и прислугой.
Вдруг сердце Белославы замерло, а потом - забилось, как бешенное; холодные мурашки быстро пробежали по ее спине. Заметив, что княгиня пожирает ее изумленным взглядом, молодая челядинка, сидевшая на последней телеге, скромно склонила голову и потупила васильковые глаза.
"Где же я ее видела? Откуда знаю? Господи, что же это со мной?" - с тревогой думала Белослава.