"Она и впрямь мила. Отец, ты не обманул. Но до Любавы ей далеко. Эх отче, на какие жертвы заставляешь идти ради отечества, чем не годится челядинка тебе в невестки? Впрочем, поглядим на княжну, когда она расцветет окончательно. А Любавка к тому времени как раз завянет, пока же она останется отрадой", - думал он, и улыбочка натягивалась тугой тетивой на его устах.
Вдруг княжич замялся, принялся шарить где-то за поясом и вытащил деревянную, ярко расписанную фигурку - молодец с девицей верхом на златогривом коне.
- Ты достойна жемчугов и самоцветов, коих будет у тебя с лихвой в Гривнограде, - начал он, словно немного стесняясь. - А это хоть и безделица, но я сам вырезал для тебя. Люблю постругать на досуге. Глянь: это мы с тобой, краса. Похожи?
- Похожи, - обрадованно ответила Алена. - Неужто и впрямь сам вырезал? А я думала, ты лишь …. - она смутилась и замолчала.
- Что я? Вижу, дурные языки, чтоб они усохли к чертям, и до твоих ушек дотянулись.
Ладимир бережно приобнял ее за плечи. Они уселись за накрытый стол, на котором раскорячилась румяная жареная кура на золотом блюде и сияли кубки с вином. На серебряных подносах покоились ломти хлеба, головки сыра, россыпи яблок и грозди заморского винограда. Супругам полагалось вместе преломить хлеб, и Алена с детской непринужденностью накинулась на фрукты. Ладимир же лихо, будто одним глотком, осушил целый кубок доброго вирейского, затем налил себе еще из мутной зеленой бутыли.
- Прости, княжич, негоже жене такое про мужа говорить. Но люд много скаредного о тебе молвит. Скажи мне, правда ли все это? Ежели нет - побожись, что клевета и навет все, и пусть типун им на язык! Развей девичий страх, разгони тучи сомнений! - взмолилась княжна.
- Вот как! Так, чтобы божиться, сперва я должен услышать, в чем наговор. Авось, и не наговор вовсе, а правда все, - усмехнулся княжич.
- Безбожником тебя называют, - нерешительно начала девица, и стыдливый румянец прогнал с ее лица горемычный жар. - Молвят, что однажды во храме Божьем ты …. хмельной, нужду малую справил. Что держишь ты по городам и весям пять сотен холопок наложницами. Молвят, что, когда ты по граду идешь, мужья прячут своих жен, дабы, не приведи Господь, не положил ты на них свой глаз бесстыдный, - княжна вошла во вкус и говорила уже безо всякого стыда. Казалось, ей это даже понравилось. - Еще молвят, что в церковь ты ходишь, лишь чтобы над людом правоверным да над попами поглумиться, а сам ночью молишься идолам поганым на тайном лесном капище. А наложниц, что наскучили тебе, и деток своих незаконных в жертву Мору и Стоглаву приносишь своими руками.
Ладимир прекрасно знал, что в народе о нем ходит немало слухов, а многие из них недалеки от истины. Но на этот раз он услышал про себя много нового и не смог сдержаться. Прокатившись по бревенчатым стенам, громкий хохот гулко отлетел от тесового потолка.
- Ну, люд сеяжский, язык без костей! Ничего-то от вас не скроешь! - выпалил он сквозь смех. - Жаль только, не рассказали тебе еще, как рыцаря праденского у Ястребиного холма бил, как отечество от врага оборонил. Ну да ладно, всему свое время, скоро и об этом узнаешь.
Он успокоился, принял серьезный, почти суровый вид и перекрестился.
- Вот тебе крест, краса…. Все правда, до единого слова! Разве люд-то обманешь?
Лицо княжны вытянулось - такого ответа она явно не ожидала. Улучив момент, Ладимир нежно поцеловал Алену в губы; рука его скользнула под ее сорочицу и, опустившись на внутреннюю сторону бедра, начала плавно подниматься вверх, пока не достигла своей главной цели. Сладкие мурашки побежали по всему телу девицы, разогнав сомнения и страхи.
Глава 8. Расплата
Подъезжали к Гривнограду уже на санном ходу. Зима налетела стремительно и люто, как орда кочевников, берущая город изгоном. Еще только начинался грудень, а непроходимая снежная перина уже укрыла все вокруг. Летящие россыпи снега вихрились в свете закатного солнца золотой пылью. Слепя белыми поволоками и алмазными искрами, стройные сосны и ели вставали по обе стороны от дороги, как девицы на выданье. Очертания посада время от времени маячили за пологими холмами, покрытыми иглами леса, словно спины гигантских ежей. Но вновь город заливали вездесущие белила, стоило миновать очередной поворот.
Бедная Алена никогда не выезжала дальше сеяжских предместий. Она смертельно устала от тяжелой дороги. Шум, гам, непогода, тряска такая, что ломило все тело, смены лошадей, постои на мрачных подворьях, а иной раз - в убогой деревушке. И так целый месяц. Зато она успела лучше узнать мужа и смириться со своей долей. Девица поняла, что не так и плох этот "безбожник", и даже начала в него влюбляться. Бóльшую часть пути Ладимир гарцевал на своем вороном Благовесте. Но то и дело он садился в возок к жене, и они болтали обо всем подряд в мягком полумраке под кожаным тентом, обитым изнутри вирейским ковром.
- Каюсь, краса, хмельное и впрямь люблю, - говорил Ладимир, пожимая плечами. - Но кто же его не любит-то? Недаром гласит молва: лучше дубинное битье, чем бесхмельное питье! Хотя не так и много позволяю, как люд судачит. Да и не вредит мне, а, наоборот, думать да творить сподвигает. Вот смотри, краса, как тебе?
Он развернул желтоватый свиток, который давно держал в руке, шелестя им в ожидании лучшего момента, чтобы показать княжне. На харатье густыми чернилами было искусно выведено изображение каких-то хором с высоким каменным теремом, увенчанным пухлой бочкой и опоясанным резными гульбищами.
- Нравится?
- Да, лепо, дюже лепо. А что это?
- Это хоромы, где мы с тобой жить будем, - отвечал Ладимир с серьезным видом. - Батюшка пожаловал их мне, когда меня к тебе посватал. Но терема вот этого еще нет, его построят скоро для тебя. Смотри, я сам начертил. Как тебе, только честно?
Алена недоуменно уставилась на княжича.
- Как же так, неужто зодчих да градоделов в Гривнограде нет, раз княжич должен сам дворцы измышлять? - спросила она с удивлением.
Ладимир снисходительно покачал головой и улыбнулся.
- Полно у нас зодчих, Аленушка. И свои, и заморские есть. Вот одного из них, Орсентия из Притта, и подрядил батюшка меня наукам математическим обучать. А потом он меня и этому обучил. Теперь я уже три церквы измыслил. Скоро поедем в город, и все сама увидишь!
- Да разве же положено княжичу таким заниматься, неужто батюшка не бранит? Да и что тебе с того? Сам же сказал: зодчих хватает у вас.
- Эх, ничего-то ты не понимаешь, краса. Ведь когда сам измыслил - это же любо-дорого посмотреть - глаз радуется. Это ведь как детей творить, разве что каменных да деревянных - один краше и любимее другого.
- Никак в толк не возьму, что ты за человек, княжич, - призналась Алена. - Ведь ты, говорят, воин бесстрашный. Как же так можно: и в ратном деле преуспеть, и церкви измышлять?
- Ох, Аленушка, - отвечал он. - Не от веселой жизни берусь за меч. Будь моя воля - не лил бы кровь. Да только ворог заедает со всех сторон. Видишь же, что батюшка даже не смог на свадьбу нашу приехать, хоть очень печалился из-за этого. В лесах - языцы треклятые, дикари, безобразничают. За бугром - стальные пауки, праденцы, только и выжидают, когда напасть. Во граде бояре нет-нет да замутят крамольную воду. Да еще и князья соседние войной друг на друга идут. Уж лучше бы все они тоже дворцы да храмы измышляли. Грады были бы краше, а жизнь - веселее.
В какой-то момент Ладимир и сам поймал себя на мысли, что прикипел к княжне душой. Да, она еще ничего не понимала в "венериной игре", а прелестям ее лишь предстояло по-настоящему расцвести. Но он разглядел в ней тонкую, благородную красоту ее матушки, и, самое главное, наивность и прямоту, которые просто не могли не умилять. Конечно, это были лишь первые ласточки настоящего чувства: любовь и верность пока оставались для него слишком тяжелой ношей. Но кто знает, во что прорастет это зерно, когда он услышит плач первенца, когда они проживут вместе несколько лет?
- Эх, Ладимирушка, а скоро приедем уже? Нет сил больше в возке сидеть. Все болит, все ноет, тесно здесь, хладно, - пожаловалась княжна и положила голову на плечо Ладимиру.
Он немного подумал, и глаза его вдруг вспыхнули.
- Ты права, Аленушка. Нечего больше тебе здесь делать. До Гривнограда уже рукой подать, но поезд плетется так, что и к вечерне не приедем.
Высунувшись из возка, он крикнул вознице, чтобы тот тормозил лошадь. Колокольчик под расписной дугой натужно взвизгнул и затих; снег зычно треснул под копытами - остановились. Выскочив наружу, княжич протянул руку жене и помог ей выйти.
Многоголосой лавиной прокатились крики возниц и конников: "прррррр, стой; стоять, родимая!". Весь поезд за ними замер.
Опьяненная морозным хвойным воздухом, Алена взяла Ладимира под руку, чтобы тверже стоять на скользком насте зимней дороги. Княжич сдвинул на затылок соболью шапку, расстегнул жемчужные застежки своего желтого кожуха с тучным меховым воротником и свистнул стремянному. Тот быстро подвел к Ладимиру его доброго коня, снаряженного и готового пронзать пространство.
Призывно фыркнув, Благовест выкатил на хозяина свой круглый красноватый глаз. Скакун был загляденье - массивный и одновременно изящный, точно высечен из черного мрамора.
- Ну что, краса, прокатимся? Осталось всего ничего, домчим вмиг. А остальные пущай догоняют. Ты хоть развеешься да повеселеешь, - сказал он, широко и солнечно улыбаясь.
- Всеволодович! - раздался громкий оклик Борислава.
Ловко спешившись, тысяцкий с вопрошающим видом подошел к княжичу. Снег хрустел под его сапогами из оленьей кожи, словно с каждым шагом кто-то звонко надкусывал яблоко.
- Ты чего это удумал, княжич? Княжна, прости мою дерзость, но сам князь-батюшка вверил мне твоего ясна сокола, - тысяцкий отвлекся на Алену и продолжил. - Куда собрались? Разве не знаешь, что дороги здесь коварны?
- Ну ты даешь, ты еще скажи - косых тут много, сожрут! - Ладимир усмехнулся. - Некого здесь нам страшиться, друже! И потом, здесь же рукой подать до градских ворот. Княжна вся истомилась уже в своей коробченке. А вы следом езжайте.
Тысяцкий привел еще несколько разумных доводов, но Ладимир не желал ничего слушать. В результате друзья разругались, и Борислав в сердцах кинул в снег свою бобровую шапку, правда, тут же ее поднял и отряхнул.
- Не обращай внимания, Аленушка! Борислав - друже, каких днем с огнем не сыщешь. Но порой нудит страшнее бабки, что осталась старой девой, - сказал княжич жене, когда они уселись на коня. Алена улыбнулась и крепче прижалась к Ладимиру.
- Но, пошеееел, родной!
Выдувая из своих широких ноздрей струйки пара, Благовест рванул вперед. Сперва у Алены перехватило дыхание, потом по телу пробежала холодная дрожь - словно неудержимый вихрь оторвал ее от земли и понес вдаль. Она изо всех сил вцепилась в мужа, но вскоре успокоилась, ощутив, как ловко княжич управляется с этим вороным дьяволом. Ладимир не оборачивался, но прекрасно знал, что Борислав с дружинниками скачут вслед за ними. Чтобы позлить дружка, он как следует пришпорил Благовеста и начал отрываться от эскорта.
- Держись крепче, Аленушка! Сам ветер нас с тобой несет! Ээээээхээээээээээй! Гривноград, Господин, принимай княжну, люби и жалуй!
Опустились сумерки; скорость и метель смазали очертания. Деревья, сугробы, холмы, дорога - все хаотично перемешалось в темноте. Лишь лицо Ладимира оставалось ясным, будто светилось. Быстрые копыта вспахивали и крошили замерзший наст, резво звенели бубенцы на хомутах.
Неожиданно впереди раздался оглушающий треск, словно протяжный стон тяжелобольного гиганта. Высоченная разлапистая ель, звонко шлепая своих безмолвных соседей ветвями, рухнула поперек дороги - фонтаны снега взвились из-под могучего ствола. Ладимир едва успел дернуть на себя поводья; с истошным ржанием Благовест рванул на дыбы, и оба супруга сорвались с коня.
- Эй, робяты! Вы только гляньте! Какая у ней шубейка и кокошник! Это же нам хватит всю ватагу в приличные панцири и зипуны снарядить, - радостно воскликнул атаман и потер промерзшие волосатые руки, распухшие, как полные воздуха мехá.
Его одинокий заплывший глаз хищно скользил по княжичу с княжной, лежавшим без чувств на снегу. На месте второго глаза у разбойника бугрились отвратительные наросты, следы давней раны.
Из-под кустов, деревьев и сугробов, как черви и личинки из-под колоды, начали выползать остальные ватажники - в драных грязных зипунах, ржавых кольчугах, поеденных молью тулупах.
- Эээ, а как же брага да меды хмельные, атаман? Зипуны - зипунами, панцири - панцирями. А без хмелю рука врага не размелит!
- Да, да, твоя правда! Дюже холода люты! Согреть нутро надобно! - залаяли разбойники.
- Да охолоньте вы, братушки! Тут и на зипуны, и на брагу всем хватит. Вы на молодца взгляните. Тот тоже - что ларец самоцветный. Вишь - сапожки какие, а меха на кожухе, соболиные. А ножны, ты на ножны глянь - сафьянные, да самоцветами усеяны. Тут на целый питейный дом добра будет.
Ватага радостно загудела и захрипела.
- Знакома мне харя его, дюже знакома, - настороженно просипел атаман, склонившись над Ладимиром и перевернув его на спину.
- Руки прочь от княжича, собака! - голос Борислава пронзил метель.
Как будто шаровая молния сверкнула в темноте - острое лезвие кинжала воткнулось прямо в лоб "циклопу", сразив его наповал.
- Атаман, атамана убили! Да он один, ребятушки, разложим его по косточкам, кромсай его!
Борислав на мгновение обернулся и понял, что действительно остался один-одинешенек. Он так рьяно горячил коня, что порядочно оторвался от дружинников, которые еще даже не замаячили на горизонте. Лиходеев же навскидку было человек пятнадцать. Одни щетинились рогатинами, другие - махали ослопами, самопальными булавами и топорами. "Господи, спаси и сохрани!" - беззвучно пробормотал тысяцкий и вынул свой меч из ножен.
- Но, вперед!
Он пошел напролом: поскакал прямо на толпу ватажников, намереваясь рассеять их клином, чтобы выиграть хоть немного драгоценного времени. Задумка удалась. Борислав отправил к праотцам сразу двух разбойников. Первому - снес половину черепа искусным ударом меча, а второго - насмерть зашиб конь тысяцкого. Следующая попытка оказалась уже не столь удачной. Хватив еще одного оборванца клинком, Борислав распорол ему шею. Густая алая кровь побежала из смертельной раны, точно вино из порванного бурдюка. Однако скакуна под тысяцким пронзили сразу две рогатины. Бедное животное захрипело и понесло, проскакало совсем немного и начало падать. Успев спрыгнуть, Борислав кубарем прокатился по снегу.
Наконец раздался спасительный конский топот. Молниеносно просвистели каленые стрелы, скосив сразу трех душегубов. Когда пятеро ратников - все в булатной броне и высоких шишаках - приблизились, оставшиеся в живых лиходеи кинулись обратно в лес стайкой побитых собак.
- Где вас носило, бездари? Будто не скакуны под вами боевые, а хромые клячи! - заорал тысяцкий, хватаясь за свою ушибленную лодыжку. - Да не меня подымайте, я сам справлюсь, дубины вы стоеросовые! Вон княжич с княжной лежат! К ним, живо, помогите им, шибче!
- Княжич жив! - сухо констатировал воин, прощупав слабый пульс Ладимира.
- Что княжна, жива? - нервно спросил Борислав.
Другой ратник, склонившийся над девицей, лишь покачал головой в ответ.
Глава 9. Черным вороном в окошко залетела…
Штормовое море жалобно стонало, будто кого-то оплакивало. Словно кипящее варево, оно бурлило и исходило на пену. Серые стены волн разбивались об отмели и подводные валы, рассыпаясь у берега на бесчисленные горбатые буруны. Свинцовая дымка слизала горизонт, и казалось, что небо с морем слились воедино и кипят в общем гигантском котле.
Белослава стояла на берегу. Острая галька впивалась в босые ноги княгини, а тонкая сорочица насквозь промокла и облепила ее тело. Бесстыдно распущенные волосы яростно трепал ветер; соленые брызги наотмашь хлестали ее по щекам. Но она продолжала стоять неподвижно и упрямо, как сама земная твердь.
Со синя моря шла ли до все голодная,
со чиста ли поля шла да ведь холодная;
у дубовых дверей да не ступялася,
у окошечка ведь смерть да не давалася,
потихоньку она подходила и черным вороном в окошко залетела,
- тихо, почти шепотом, пела она, сама не зная зачем.
Блеснула молния, грянул гром, и на мгновенье все вокруг погрузилось в невыносимо яркую бездну. Зажмурившись, Белослава прикрыла лицо ладонями. Когда она открыла глаза, от свечения не осталось и следа, вновь упал свинцовый мутный занавес. Море вздыбилось сильнее прежнего, и ОН показался из воды.
Словно подводная скала, что обнажается во время отлива, у берега выросла его высокая холка. Жилы и мускулы шевелились под рыжей шерстью зверя, с которой медленно и маслянисто скатывались капли морской воды. Огромные клыки выдавались вперед зловещими клещами. Рыжий вепрь невероятных размеров - быть может, в нем поместилось бы пять скакунов - медленно выходил из пучины, сверкая угольками глаз.
- Матушка, миленькая! - родной голосок окликнул ее сзади.
- Доню?
Обернувшись, княгиня увидела перед собой Алену - простоволосую и бледную, замутненную, словно отражение в воде. Под ее выцветшими глазами растеклись тени на половину лица, а губы пересохли, потрескались и посерели.
- Что с тобой, доню, маленькая, ягодка моя? Что с тобою, кровиночка?
Белослава схватила дочь за руку, которая оказалась настолько холодной, что княгиня невольно вздрогнула.
- Почто, матушка, братец так с нами? - сказала Алена ледяным голосом. - Он ведь не только меня, он ведь всех нас погубил. Почто он зло загадал, душу свою продал?
- О чем ты, милая, о чем, голубка? - слезы текли из глаз княгини.
- Почто Ярик ЕГО заставил из пучины выйти, матушка? Берегись, берегись, берегись ее! - вдруг заорала княжна, настойчиво указывая пальцем вперед, за спину матери.
Вновь обратившись лицом к морю, Белослава застыла в ужасе. Вепрь навис прямо над княгиней, буравя ее своими горящими, глубоко посажеными глазками. Сверху, на спине чудища, откуда-то появилась стройная юная девица: обнаженная, она крепко держалась за шерсть зверя и заливисто смеялась. Лица было не разобрать в дымке - лишь длинные белокурые локоны и какой-то странный оберег на груди.
- Кто ты? Зачем пришла? - спросила княгиня, собрав всю свою волю в кулак.
В ответ - только звонкий девичий смех.
- Тебя спрашиваю! Кто ты, почто явилась? Чего ты хочешь? - уже заорала Белослава. Исполинский зверь не двигался, будто окаменел.
- Кто? Тебя спрашиваю! Говори! Кто?
- Бог с тобою, княгиня! Это же я, Никифоровна! Бог с тобою, хозяйка! Аль хворь приключилась, неужто глаз дурной попортил? Княгинюшка, родненькая, ну посмотри, посмотри на меня! Не признаешь? Лекаря, лекаря быстро! Княгине худо! Господи, спаси и сохрани!