За дверью была лестница, внизу - выход на улицу, но я не понял, на какую. Бет все время держала меня за руку и вела странной дорогой: вроде бы по обычным улицам мимо живых домов (я видел цветы на окнах, а под ногами, на асфальте, - красные тополевые сережки), потом по шоссе, потом узким проселком. И все это сменялось вокруг нас как-то уж очень быстро и чуть не в фокусе. Я видел и не видел ту дорогу, которой мы за час прошли весь город и еще немаленькое расстояние до гор. И вот мы уже оказались на опушке леса, в предгорьях Круга, на тропе, с которой начинался подъем.
Здесь мы ненадолго задержались. Бет присела на какую-то колоду, чтобы потуже завязать шнурок, и я немного огляделся.
Начинался вечер - между семью и восемью, - светлое и как будто пустоватое время. День кончился, темнота еще не спустилась. Где-то кричал петух, по небу бежали облака, по земле - тени: солнце, в конце концов, пробилось. Я чувствовал кожей лица, что по пути успел легонько обгореть. Подъем еще не начался, но лес был северный, холодноватый: березы, елки, белые поля цветущей заячьей капусты, еще свернутые молодые папоротники, похожие на ящериц. Подлесок только начинал распускаться, земля пружинила под ногами, кое-где стояла вода. Глаза искали нерастаявший снег, но его уже не найдешь. Пахло прелью и чем-то зеленым.
Тропинка уходила вверх крутым зигзагом. У первого же поворота стоял стоймя здоровенный белый камень вроде тех, на которых богатырям писали инструкции: "Направо пойдешь… налево пойдешь…" На этом камне ничего написано не было, только одна из его граней оказалась ровной - вроде бы стесанной.
- Это переговорный камень, - кивнула Бет. - Через него можно поговорить с теми, кто в состоянии принять вызов. С Кэт, например.
- Он что, набит электроникой?
- Нет. Чтобы поговорить, годится всякая ровная поверхность. Нужен только источник энергии.
Она сидела на колоде, натянув рукава куртки до кончиков пальцев, и трогательно напоминала обычных "человеческих" девчонок, которые ходили с нами в горы. Я протянул ей руку, помог встать и сказал:
- Веди.
- Да что вести? Тропинка тут одна.
Подъем оказался легким и недлинным. Порога я бы мог и не заметить. Бет вспрыгнула на желтоватый валун, вросший в тропу, и протянула мне руку. Лес в этом месте так смыкался над тропой, что, сделав два шага, я уже не увидел того, что осталось за Порогом. Земля не ушла вниз - сзади были все те же ветки: елки да орешник. Бет посмотрела на меня и промолчала. Мы продолжали подниматься, и постепенно я почувствовал, что все стало другим. Я бы сказал, что в мире наступила тишина, но дело в том, что вокруг нас галдели птицы. Они всегда орут весной так, что звенит в ушах, - и тут орали. А тишина жила внутри. К тому же я стал по-другому видеть. Как будто там, внизу, все было в сероватой дымке, и лишь здесь я, наконец, увидел настоящие краски мира. Я повернулся к Бет и ее тоже увидел вдруг по-настоящему - во всей ее волшебной лучезарной сущности.
Но наши приключения на Круге не представляют интереса для сюжета. Это ровно та часть жизни, которая наша - и больше ничья. Мне нужно рассказать только про сам Круг - как я тогда его увидел.
Слева от нас бежал ручей. Вначале я его не слышал за птичьим гвалтом. Как ни странно, чем выше мы поднимались, тем ручей становился заметней. Внизу он просто уходил куда-то в землю, а наверху это была почти горная речка. В одном месте лес вдруг расступился, и перед нами открылась ровная площадка - небольшая терраса, со всех сторон окруженная деревьями. На этой террасе ручей впадал в каменный бассейн, похожий на широкий колодец. Впадал и снова вытекал чистым маленьким потоком. На этой закрытой горной поляне я поставил в тот вечер палатку - дойти до жилья засветло мы бы не успели. Меня, конечно, потянуло залезть в бассейн.
- Залезь, - сказала Бет. - Здесь вода не холодная. Я тоже, может быть, потом искупаюсь.
Вода была именно не холодная - и не теплая. Невесомая. Вынырнув из нее, я чувствовал себя примерно так же, как когда прыгал "под щитом" с крыши на крышу. Больше того. Возясь с костром и котелками, я умудрился крепко обжечь себе палец - даже не до волдыря, а до раны. Я обругал себя и приготовился терпеть все стадии ожоговых неприятностей. После купанья в каменном колодце от ожога остался маленький шрам. Утром исчез и он.
- Это у вас та самая живая вода? - спросил я у Бет.
- Не совсем. Та самая должна оживлять умерших, а эта только заживляет небольшие раны и лечит от усталости. Мы с Кэт отдыхаем тут по очереди от жизни там, внизу.
- У этого колодца отдыхаете?
- Не обязательно у этого. Здесь вся вода такая. И воздух, и земля. Здесь легко жить.
Глядя в огонь, в переливающиеся березовые угольки, я отважился спросить:
- Мне никогда не будет двадцать пять?
- А разве тебе еще нет этих твоих двадцати пяти?
- Нет. Я апрельский.
Бет улыбнулась:
- Хорошо. Всю жизнь люблю апрель. Не думай пока о возрасте, ладно? Поверь мне. Мы с тобой можем в любой момент решиться и прожить короткую человеческую жизнь. Так почти никто никогда не делает, но технически это вполне возможно. Но это не обязательно решать сию минуту…
Я посмотрел на нее и ответил, удивляясь тому, что говорю:
- Пока ты это объясняла, я вдруг понял, что мне все равно. Пусть будет так, как ты захочешь.
- Нет, - она резко качнула головой. - Теперь все решать будешь ты. А я иногда буду тебя о чем-нибудь просить.
Я не стал спорить. Подумал, что со временем все само утрясется. Такие вещи, как командование в семье, по заказу не решаются.
На другой день мы дошли до горного жилища, хотя не очень спешили. Бет даже пожалела, когда я сворачивал палатку. Сказала, что ей нравится жить в моем доме. В нем, к сожалению, нашелся один принципиальный недостаток: еду мы съели, а другую взять было негде. Пришлось двинуться в путь, опять в гору, вдоль легкого ручья. Конечно, палаточку стоило бы потом поставить где-нибудь у входа в дом, но мы, конечно, не поставили.
Путь оказался хоть и нетрудным, но неблизким. Бет объяснила, что на Круге пространство обмануть нельзя: у него там свои законы, причем довольно странные. Если бы мы карабкались наверх строго по вертикали, наш путь стал бы коротким - пара сотен метров. Чем более пологим был подъем, тем больше удлинялось расстояние - в какой-то чуть ли не астрономической прогрессии. Мы прошли километров десять, а может, и чуть больше. Да впрочем, почему бы не пройти? Весенним лесом и весенними полянами, под солнцем, ветром, быстрыми светлыми облаками идти, болтать, смеяться…
- Там, далеко на западе, - рассказывала Бет, - а в общем-то, не так уж далеко, если идти не здесь, а понизу, - так вот, там живет вила по имени Рён. Совсем, как бы у нас сказали, дикая. Живет одна, вдали от всех, носит зеленый плащ и только иногда спускается вниз, но и то лишь затем, чтобы в глухом лесу у своего ручья посидеть вечером на этаком замшелом валуне.
- Это начало сказки? - спросил я.
- Не знаю. Может быть. Так вот, там, где она живет, наверх ведет отвесная скала и никакой дороги нет вообще. Есть только водопад. И Рён спускается по нему, как по тропе.
- Так я читал про нее.
- Где?
- В одной китайской сказке. Бедная Рён…
- Почему бедная?
- А ты не знаешь эту сказку? Она очень печально кончается. Рён встретила своего суженого, а он ушел от нее. Он был врач, у него внизу умирал больной. Он и наверх-то залез за какой-то травкой. Кажется, она называлась "горный чай".
- Нет. Эта сказка не про Рён. Во-первых, Китай на востоке, а Рён живет на западе. Во-вторых, этот парень мог бы полечить больного и вернуться. А в-третьих, все сказки очень старые - особенно те, что попали в книги, - а Рён совсем еще девчонка. У нее и родители есть, то есть они живы, я их знаю довольно хорошо, но она от них ушла и живет теперь в своей глуши. Вот уж типичный трудный подросток!
- Вроде Кэт?
- А тебе Кэт не понравилась?
- Наоборот. Я ждал гораздо худшего. Она хороший друг, с ней будет легко.
- Ты не боишься, что я сейчас начну ревновать?
- А тебе хочется ревновать?
- Оказывается, не без этого. Никогда не думала, что из меня выйдет ревнивая жена.
- Действительно. Зачем это тебе? Тем более ревновать к Кэт нет никакого смысла. Да и к другим тоже.
- Да. Я знаю. Но я сегодня поняла, что не хочу делить тебя ни с кем. Мне нужно, чтобы ты был только мой. Всегда мой, всякую минуту.
- Так вот он я! Не хочешь - не дели.
- А так бывает - чтобы не делить?
- Почему же нет? Хотя… Знаешь, к кому мы будем друг друга ревновать?
- Знаю, - вздохнула Бет.
- И я знаю: к твоим ребятам. Это классический любовный треугольник. Я же влюбился в них раньше, чем узнал о твоем существовании. И с тобой было то же самое. Мы будем из-за этого страдать?
- Да ни за что! - развеселилась Бет. - А знаешь, кто мы с тобой такие?
- Чего же тут не знать? Мы многодетные родители. И детки у нас - ох!
Мы снова рассмеялись. И в таком вот беспечном настроении добрались, наконец, до дома.
Каждый раз, говоря "дом", я чувствую досаду от неточности. Дома как раз и не было. Мы поднялись к тому месту, где зеленый склон горы переходил в отвесную скалу, венчавшую Круг каменной короной. В этой скале и жили вилы. Весь Круг был домом, где им всем хватало места.
Жилье вил всегда устроено так, чтобы иметь два выхода: один на внешний склон горы, другой - во внутреннюю долину.
Между ними располагались анфилады или лабиринты комнат - кому что больше нравилось. Через дом протекал ручей, в центральном зале находился очаг (и никаких проблем с дымоходом). Каждый горный дом подлаживался под свою хозяйку, кормил ее, обогревал, освещал, одевал - если у нее не доходили руки самой создать себе одежду, - и охранял. Существовало лишь несколько обычаев, общих для всех таких домов. Во-первых, вход в жилье, когда оно закрыто, никак не отличишь от сплошной скалы. Разве что иногда тропинка выдаст. Чтобы открыть каменную дверь, Бет положила руку на скалу в определенном месте. Потом она и мою руку научила находить "замок" и, прижав мою ладонь своей, велела дому меня знать, любить, помнить и слушаться.
Второй принцип устройства дома - своего рода двухкамерность. В покои, что глядят в закрытый мир долины, можно попасть только тогда, когда наружная входная дверь закрыта - то есть заперта наглухо. Иначе будешь сидеть в "приемном зале" и даже не догадаешься, что это еще не весь дом.
Открыв внешнюю дверь, мы оказались в небольшой пещерке, вполне естественной на вид, разве что в ней по правой стене виднелся выступ вроде каменной скамьи. Бет нашла еще один "замок", теперь на внутренней стене, и повторила ритуал знакомства. Снова открылась дверь, и мы вошли в темноватый зал, тоже похожий на естественную пещеру, довольно большую. В центре зала был очаг, утопленный чуть ниже каменного пола и окруженный чем-то вроде закругленного дивана. Сверху на нем лежал какой-то белый мех - довольно жесткий. Зато сам диван казался замечательно хорош для долгого лежания. В этом "приемном зале" по стенам были выступы и ниши, темные сундуки с коваными украшениями, котлы, кувшины, глиняные обливные миски, ковры из разноцветной шерсти (ковры виднелись везде) - в общем, фольклор, чем-то привычный и знакомый. Зал был старинной, обязательной частью жилья, душою дома. Свет в него проходил через какие-то специальные окошки - как через щели в ставнях, - и его оказалось маловато. Бет объяснила, что, когда хозяева дома, в очаге всегда горит огонь. У входа в зал была пещерка - дровяной сарай. Я притащил охапку сухих дров, развел огонь, и зал преобразился. Теплые блики легли на всю эту старину и сделали ее живой.
Сбросив с усталых ног кроссовки, я растянулся на белом меху, заложил руки за голову и философически спросил:
- А что вон в том кувшине?
Бет повернула голову (она еще стояла возле входа) и ответила как-то рассеянно:
- Вон в том? Наверно, молоко.
- А я думал - вино, - сказал я без особого разочарования.
- Ну, пусть будет вино, - кивнула Бет.
- Что, серьезно? Ладно. Пусть уж будет молоко.
Бет рассмеялась и отвела локтем со лба золотую прядку.
- Ну, хорошо. Пусть в этом будет молоко, а в том, соседнем, - вино.
- А в третьем - мед. Все как в стихах.
- В каких стихах?
- В стихах про здешние места, - заявил я и процитировал Мандельштама:
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мед, вино и молоко,
Скрипучий труд не омрачает небо,
И колесо вращается легко.
Бет села рядом, заглянула мне в лицо.
- Это твои стихи?
- Смеешься?
- Нет. Хорошие стихи.
- Да уж. Еще бы. Я вообще не пишу стихов, а уж таких мне никогда не написать.
- Ну и не надо! Зачем тебе писать стихи, если ты в них живешь?
Ну, впрочем, хватит вспоминать… Я хотел сказать, что в зале можно было жить, а в давние времена, наверно, никаких других апартаментов в горном доме не существовало - разве что мелкие соседние пещерки, через которые текли ручьи. Но мы-то как раз поселились во внутренней части дома, где было много воздуха и света и в обстановке заметно столько современного пижонства, что я, увидев, например, бассейн, который, как ручей, был выложен по дну цветными камешками, просто расхохотался.
- И что же, у всех вил в домах такое легкомыслие?
- Да нет. Кому как больше нравится. Мы с домом согласились, что так будет хорошо.
- Вы с домом, я смотрю, друзья. А дом не будет ревновать тебя ко мне?
- Не будет. Ты ему понравился. Или стихами приворожил. Стихи, они, знаешь…
- Да, они волшебные. А ты откуда знаешь, что дом про меня думает?
- А я проверила, что же оказалось в кувшинах. И все вышло по-твоему, даже мед. Ты любишь мед?
- Не очень.
- А зачем заказывал? Теперь любишь-не любишь, придется есть, а то дом обидится.
Не помню, чтобы с уничтожением меда возникли какие-нибудь трудности. Примерно таким же образом из сундуков можно было извлечь еду и одежду. Я спросил у Бет, не по тому ли принципу устроена микроволновка в их городской столовой.
- Какая микроволновка? - удивилась Бет.
- Та, из которой ребята вытащили бутерброды.
- A-а, это… Да, конечно. Только вряд ли это микроволновка. Просто шкафчик такой - с едой.
- Интересно, когда вы были маленькими девочками под присмотром дядюшки Кроноса, все эти самобранки уже работали?
- Нет. Тогда у нас жила кухарка, тетушка Феодора, она ходила за продуктами на рынок. Она и потом готовила, когда мы научились пользоваться, как ты говоришь, самобранками. Она бы обиделась, если бы поняла, что нам больше не нужна ее работа. Когда тетушка Феодора совсем состарилась, мы уговаривали ее просто пожить у нас, но она захотела вернуться в свою деревню. Но боялась, что мы возьмем на ее место плохую кухарку. И мы пообещали, что будем готовить сами. А знаешь, я действительно умею готовить, даже на очаге. Нас и этому учили.
- Да, по всему видно, что тебя прочили замуж за добропорядочного дяденьку с большим хозяйством, а не за какого-то бездомного бродягу.
- Почему это бездомного?
- Так ведь после той пальбы, которую устроили мои приятели с "Калашниковыми", вряд ли я когда-нибудь еще увижу свой дом.
- Еще чего! Ты думаешь, Кэт зря нас выпроваживала? Международные скандалы - это ее любимое развлечение. Она боялась, что мы отобьем у нее хлеб. Вот увидишь, она отстоит твое гражданство, и ты еще покажешь мне свой дом и познакомишь с друзьями.
Но я рассказывал про горный дом. Одна из самых впечатляющих деталей его интерьера - стена a la Лe Корбюзье, смотревшая в цветущее ущелье (во внутренней долине все уже цвело, особенно по южным склонам). Сказать, что там была стеклянная стена, нельзя. Там не было стены вообще, и в то же время она не пропускала в дом ни дождь, ни ночной холод, ни мошек, которые уже вовсю толпились вечерами. При всем том мне ничего не стоило выйти из комнаты на деревянное крыльцо и запросто спуститься по ступеням то ли в сад, то ли в дикий закоулок рая. Эта вторая дверь в горный дом тоже закрывалась наглухо. Ее можно было открыть лишь тогда, когда вся внутренняя часть жилья была отрезана от внешнего мира.
Другая особенность внутренних покоев - длинные мягкие кулисы. Они спускались с высоких сводов, спадали с темных балок свободными потоками - обычно светлыми, а чаще просто белыми - деля пространство на отдельные не то что комнаты - фрагменты. У меня создалось впечатление, что, когда хозяйке приходило на ум устроить себе в доме новое помещение, сначала с потолка падали эти кулисы, а уж потом, под их прикрытием, появлялись стены, двери и откуда-то шел мягкий рассеянный солнечный свет. Но я не стал выспрашивать у Бет, так ли все это происходит. Решил: пусть чудо останется необъясненным и неназванным.
Так и не знаю до сих пор ни свойств белых кулис, ни того, сколько же времени мы оставались в горном доме. Я в очередной раз понял сказочных ребят, которые не замечали, как идут века. Впрочем, у нас прошла всего одна весна - да и та не прошла, а просто длилась.
У меня осталось в памяти множество ботанических открытий. Раскрыв глаза, как плошки, я с изумлением смотрел на все, что зеленело и цвело (перечисляю в произвольном, не хронологическом порядке): абрикосы, айва, алыча, вишни, яблони, груши, нарциссы, анемоны, подснежники, первоцветы, крокусы, ирисы и, естественно, одуванчики.
У меня иногда мелькала непорядочная мысль - а что там, внизу? Конечно, Кэт отлично справится без нас со всеми "королевскими делами", но я не стал высказывать эту идею вслух. Шуточка про многодетных родителей, строго говоря, была не шуточкой, а правдой. Внизу нас ждали дети.
История третья
КАРНИЗНАЯ ОХОТА
Глава 1
ДОРОГА В ЛЭНД
На закате "неизвестно которого дня" у нас заговорила совесть. Одновременно у обоих и ни к селу ни к городу, как нам сначала показалось. Мы-то задумали подняться на хребет и по нему пойти "в сторону Рён", вооружившись рюкзаком и взяв с собой припасов дней на пять. Дойдем до Рён - отлично, не дойдем - тоже не беда. Я уже думал, что бы выложить из рюкзака и что, наоборот, надо бы погрузить, как вдруг почувствовал, что все… Идиллия кончилась. В голову полезли непрошеные мысли про "полковника", про охотников, про их оружие…
- А чем они стреляют, эти ваши орки? - спросил я.
Бет вздохнула и сказала:
- Это… как бы тебе сказать?.. Наверно, экологически чистый и довольно слабенький напалм.
Я даже присвистнул.
- Ничего себе! А он бывает чистый? Это что, их изобретение?
- Ну, нет. У нас в стране всегда умели стрелять огнем. У ребят тоже есть такая штука - когда они при арсенале. Только они в людей из этого не бьют.
- А в кого бьют?
- Да ни в кого. В мишень, на меткость. Хотя это им мало что дает. Струя огня - это два-три метра, максимум пять. В таком ближнем бою они бы и так не промахнулись.
- Мне кажется, ребят нельзя разоружать, - сказал я, погружаясь в мир забот. - Идея была неудачная, и больше так делать не надо. С оружием они за себя постоят.