И тут до нее дошли слухи, что выпущенным на свободу орденским братьям вновь начинают предъявлять обвинения в ереси. Заподозрив недоброе, она ценой различных ухищрений выяснила, что обвиняют именно тех, кто хотя бы недолго, но общался с де Лендой или сидел с ним вместе в одной камере. Стало понятно, что ее дальнейшее пребывание в Барселоне слишком опасно.
– О моих дальнейших скитаниях, по-моему, нет нужды рассказывать, – вздохнула Изабелла. – Думаю, здесь, – и она с ироничной усмешкой кивнула на листы, – все написано.
– Вы умны, но допустили одну ошибку, – медленно произнес Петр. – Впрочем, я полагаю, лишь острая нужда в деньгах заставила вас обратиться к Овадье.
– У меня действительно не было другого выхода, – подтвердила Изабелла. – Рыцарские доспехи для кузена стоили очень дорого, конь тем паче.
– А зачем вы вообще взяли его с собой?
– Полагаете, мне следовало оставить его на растерзание инквизиторам? Достаточно моего дяди, который был ни в чем не виноват. Или вы всерьез думаете, что его убили за колдовство? Не спорю, возможно, они и поверили бы, что Бонифаций ни при чем, но…
– Да, мы успели вовремя, – мрачно подтвердил Петр. – Ему и так здорово досталось, а после того, как они бы привезли вас к нему или его к вам, думаю, пытки возобновились.
– Вот, вот. А кроме того я опасалась, что Овадья, зная о роспуске ордена, может…
– Вы ж говорили о том, что он жутко честный, – напомнил Сангре.
– Любая честность имеет свои пределы, – вздохнула Изабелла. – У кого-то это пара турноз, у других десяток золотых флоринов, у третьих несколько десятков тысяч серебряных марок.
Пару раз в разговоре с купцом Изабелле показалось, что тот с куда большим удовольствием отказал бы ей вовсе. Не собираясь испытывать судьбу, она на всякий случай намекнула, что за ее спиной стоят уцелевшие тамплиеры и флорины она получает не для себя, а для них. Далее последовал многозначительный взгляд, устремленный в сторону стоящего на улице Бонифация. Конечно же это был блеф, но весьма правдоподобный, ибо Овадье и самому было хорошо известно, что в германских землях к тамплиерам отнеслись не столь сурово, как во Франции, а многих, равно как и в Арагоне, вовсе выпустили из тюрем. Словом, особых проблем с получением золота, благо, она скромно запросила всего часть скопившихся процентов, у нее не возникло.
Правда, Изабелле пришлось слегка уступить и новое долговое обязательство, выданное Овадье, оказалось гораздо мягче к должнику, нежели старое. К примеру, требовать проценты испанка могла, лишь известив о том не позднее, чем за месяц, а забрать основную сумму – только спустя полгода после предупреждения, да и то не свыше четверти от всего долга. Ну и реза[18] была уменьшена по его просьбе до семи годовых…
А вот рассказывать о своем загадочном слуге Изабелла наотрез отказалась, заявив, что выдавать свою тайну не зазорно, хотя делать это без крайней нужды глупо, выдавать же чужую подло. Сообщила она лишь то, что Чарльза Каули подобрал ее отец. Мол, батюшка решил отправиться в паломничество тропой святого Иакова в Сантьяго-де-Компостеллу, дабы испросить здоровья для нее, а Чарльз тоже был паломником, но не смог одолеть горный перевал и был обнаружен умирающим возле одной из скал.
Так он появился в ее жизни. Изабелла тогда была совсем крохой – всего-то шесть лет, но хорошо помнит, как он на нее смотрел, когда впервые увидел – пристально, не отрываясь ни на секунду, и с какой-то потаенной надеждой во взгляде. И впоследствии не было во всем Арагоне, да что там, на всем белом свете, более преданного слуги.
– Когда, говорите, он появился в вашем доме? – невинно уточнил Петр.
– Двадцать четыре года назад, – ни секунды ни медля ответила она. – Думаю, благодарить, за то, что я сейчас подвержена разным хворям не более, чем кто-либо другой, мне следует в равной степени и искусство моего учителя Арнольда из Виллановы, и неустанные заботы Чарльза. Тогда я ничего не знала о нем. Рассказал он о себе гораздо позднее, в день, когда я узнала, что в тюрьме от пыток скончался мой брат Эксемен. Видя, как я страдаю, он поведал, что и у него случались часы, когда он подумывал о смерти. А еще сказал, что именно я, точнее мое лицо, спасло его от страшного греха самоубийства. Я оказалась очень похожа на некую девочку, кою он… – осекшись, она испуганно ойкнула, словно девчонка, и даже прижала руку ко рту, давая понять, что больше не расскажет ни слова.
– Да чего уж там, продолжайте, – усмехнулся Сангре. – А впрочем, я могу сделать это и сам. Вы оказались похожи на одну из девочек, в числе прочих шедших за ним, когда он весело наигрывал на своей чудесной дудке. Значит, братья Гримм не соврали, – задумчиво протянул он. – Увел-таки крысолов детей из Гамельна, – и он пытливо посмотрел на нее.
– Я бы не хотела вдаваться в подробности. – медленно произнесла Изабелла. – Надеюсь, кабальеро подождет, пока Каули не придет в себя и сам не расскажет обо всем.
– А он придет в себя?
Изабелла вновь прикусила губку и опустила голову.
– Я не знаю, – тихо произнесла она. – Хочу надеяться, но… Точно могу сказать лишь одно: если мы сейчас отправимся в путь, взяв его с собой, дорога убьет его. Ну а все остальное в руце господа.
– Что ж, пару дней подождем, – рассеянно согласился Петр, сопоставляя ее ответы и прикидывая, сколько лет Изабелле. Получалось, под тридцать. – Но на одно попрошу вас ответить сейчас: он действительно увлек детей за собой с помощью этого? – и он кивнул на дудку.
– Да, – кивнула она. – Но это не колдовство. Чарльз не до конца разобрался в ее устройстве, значит, и грех его невольный, ведь он хотел совсем другого – лишь припугнуть магистрат, нарушивший свое обещание. Вышло же… – она, не договорив, скорбно вздохнула.
– Очень интересно, – протянул Сангре, уважительно разглядывая немудреный на вид, но столь могущественный музыкальный инструмент. – Ладно, будем надеяться, что он очнется. Заодно сообщит и о том, кто именно убил Мануэля, а также покушался на его собственную жизнь, чтоб было чем прижать Эспиносу.
Глава 11. История Гамельнского крысолова
Петр честно изложил Улану, о чем он разговаривал с Изабеллой. Поначалу он выдал другу краткую версию, самую суть, но от человека, привыкшего выжимать каждого свидетеля досуха, не ускользнешь. В смысле, можно было бы, но тогда требовалось соврать, а этого Сангре принципиально делать не хотел. Пришлось отвечать. В результате Улан узнал все.
– Ну ты и крохобор, – заметил он, когда речь зашла о двадцати тысячах.
– Ну ты и садист, – мрачно прокомментировал он его возню возле печки.
– Ну ты и зануда, – это когда речь зашла о попытках Петра выжать из нее добровольное признание.
Бесконечные "ну ты и" стали порядком раздражать Петра (это вместо благодарности за все хорошее, что он для него сделал), но в конце Улан и сам, переосмыслив суть его беседы с Изабеллой в целом, заявил:
– Ну ты и… друг.
– А это что значит? – не понял Сангре.
– То, что таких друзей с самой большой буквы никогда и ни у кого не было, – пояснил тот. Петр довольно ухмыльнулся: все-таки оценил, зараза, но Улан продолжил: – Одного не пойму: как Чарльз смог увести всех за собой с помощью какой-то дудки.
Сангре отмахнулся:
– Да чего гадать. Придет в себя и расскажет. Ты лучше скажи, миллион и двести семьдесят тысяч флоринов – это много?
– По нынешним временам – гигантская сумма, – подтвердил Улан. – Точно не скажу, но думаю, вполне потянет на годовой доход государства, причем не каждого, а очень богатого, вроде Франции. А ты это к чему спросил? – насторожился он. – Или вознамерился отнять их у нее?
– Да что ты! – замахал на него руками Петр. – Предложить поделиться и только. Но, разумеется, не поровну. И ты знаешь, мне кажется, она будет лишь рада, если мы за соответствующую мзду возьмем на себя ее дальнейшую охрану и обеспечение безопасности. А что? Верность мы доказали, смелость с лихостью продемонстрировали, в своей надежности убедили – секьюрити хоть куда.
– Нехорошо это, – скривился Улан.
– Ну ты и поросенок! – возмутился Петр. – Для тебя ж стараюсь!
– Для меня?! – ахнул Улан.
– А то для кого?! Это ж самый надежный и главное, невинный способ продолжать оставаться рядом с нею, чего тебе и надо. Плата, разумеется, пойдет мне одному, а тебя я, так и быть, стану кормить из милости. Что, тоже не по душе? Ну, на тебя не угодить. Ладно, будем считать, что ты путешествуешь с деньгами – я про те, кои у нас уже имеются и те, что нам отстегнет Кейстут. Но остальное мое, и все, ша про гроши! – и желая поскорее сменить щекотливую тему, деловито поинтересовался: – Кстати, как там продвигается превращение возка в средневековую бронетехнику?
– Нормально, – буркнул Улан, постепенно остывая. – До завтрашнего вечера добьем и можно собираться в путь-дорогу, – он досадливо хлопнул себя по лбу. – Совсем про ее слугу забыл. И что делать?
Они ничего не надумали, но отправились в путь, можно сказать, почти как планировали. Почти, поскольку пришлось задержаться на трое суток. Правда, слуга был ни при чем – исключительно из-за сложностей, связанных с каретой. Поначалу возникли проблемы с железными листами, кузнец выковал их не совсем той конфигурации, какую заказывал ему Улан, а когда переделали, не сразу удалось впихнуть их вовнутрь. Да и с установками рессор, изобретенными все тем же Уланом, чтобы раненого слугу Изабеллы поменьше трясло, тоже оказалось изрядно мороки.
А где-то в полдень последних третьих суток к ним в слезах прибежала Загада, сообщив, что Чарльз умирает и призывая к госпоже. Но отвела она их не в покои на женскую половину, а в комнату к раненому – Изабелла находилась там. Завидя друзей, она встала и печально произнесла:
– Вы, кажется, хотели услышать его. Извольте. Уходя в мир иной, он пожелал очистить душу и поведать историю своей жизни.
– А ему это не повредит? – спросил Улан.
– Мне уже ничто не повредит, – хрипло ответил вместо нее Чарльз.
…Жил некогда в английской деревушке Каули, расположенной недалеко от Оксфордского монастыря, мальчик Чарли. Родителей он лишился очень рано. Чтобы сирота не ел попусту свой хлеб, его пристроили в подпаски к старому пастуху. Так прошло одно лето, а в середине второго тот скончался. Но, предвидя смерть, он еще за месяц до ухода в мир иной научил мальчугана играть на своей старенькой дудке с пятью клапанами для пальцев, а за три дня до кончины и вовсе подарил ее Чарли, наказав ему беречь ее пуще глаза. Мол, пока она с ним, за овец можно не беспокоиться.
Старый пастух и впрямь славился по всей округе тем, что за всю долгую жизнь ни разу не потерял из вверенного его заботам стада ни одной овцы. И это при том, что у него не имелось ни одной собаки. Мало того, он никогда не оглядывался на послушно бредущих за ним овец – знай себе шел впереди стада и наигрывал одну и ту же мелодию.
В деревушке к тому времени поселился некий монах-францисканец. Звали его Роджер Бэкон. Он часто наблюдал за пастушком и за тем, как послушно бредут за ним овцы. Как-то раз он спросил у Чарли, отчего это наигрываемая им мелодия порою прерывается. Мальчик простодушно пояснил причину. Мол, если одновременно зажать вот этот и вон тот клапаны, непременно отпустив остальные, то как в нее ни дуй, дудка будет молчать.
"Но коль ты это знаешь, зачем тогда их нажимаешь?" – удивился монах.
"Так всегда делал старый пастух, – ответил подросток. – Он и мне велел ничего не менять, играть всегда одинаково, а то овцы перестанут слушаться".
Монах усомнился. Пришлось пастушку продемонстрировать это. И хотя новая мелодия была куда приятнее прежней, да и звук не прерывался ни на миг, овцы неожиданно стали разбредаться в разные стороны. Лишь тогда Роджер поверил Чарли.
Прошла еще неделя и Бэкон, встретив вечером мальчика с его стадом, попросил у него на время дудочку. До утра, не дольше. Пастушок колебался недолго – слишком велик оказался соблазн стать обладателем серебряного фартинга[19], протянутого ему монахом. Да и чего бояться – не удерет же он с дудкой.
На рассвете тот ее и впрямь вернул, но вечером попросил снова. Правда, фартинга не дал, а Чарли не напоминал: совестно просить за такой пустяк вторую монету. С тех пор так и повелось – вечером подросток сам, без напоминаний, приносил Бэкону дудочку, а поутру забирал ее обратно, и изредка, хотя и нечасто, получал серебряную монетку.
Но спустя месяц приключилось несчастье: не заметив, как дудочка выпала у него из-за пояса, пастушок наступил на нее и сломал. Кое-как пригнав в загон стадо, без привычной мелодии все время упрямо пытавшееся разбрестись, он, заглянув как обычно к Роджеру, протянул ему обломки дудочки. Монах внимательно посмотрел на его лицо, залитое слезами, и велел прийти завтра рано утром. Мол, он попробует что-то сделать.
Полночи Чарли не спал, в ужасе гадая, как ему вести оказавшихся такими непослушными овец на выпас, а едва рассвело, помчался к монаху. Бэкон не подвел. Правда, починить дудочку ему не удалось, но зато он вручил ему другую, заявив, что она ничем не хуже. Та была диковинной формы и отлита из чистого серебра. Да и отверстий на ней оказалось не пять, а много больше, целых тринадцать. Пастушок испугался, что не сумеет сыграть нужную мелодию, но монах его успокоил, научив, какими отверстиями пользоваться, а какими не стоит, ибо он сам до конца в них не разобрался.
Пастушок попробовал и – о, счастье! – стадо вновь послушно зашагало следом за ним, да как бы не охотнее прежнего. "Еще бы! – простодушно решил Чарли. – Даже глупым овцам и то приятнее идти под мелодию, играемую не на жалкой деревянной, а на серебряной дудке".
При всех внешних разительных отличиях, новая дудка имела одно сходство с прежней – точно также порою отказывалась звучать. Но учитывая, что это происходило лишь изредка, к тому же, как сказал Бэкон, именно паузы в мелодии и не позволяют овцам разбредаться по пути на пастбище и обратно, Чарли не очень-то расстраивался.
Монах по-прежнему периодически брал у пастушка его новую дудку, аккуратно возвращая ее на рассвете. Но как-то раз за ним пришли некие мрачные неразговорчивые люди в сутанах, забрали Бэкона из его небольшой хижины и куда-то увезли. Тогда мальчуган еще ничего не знал, но позже из разговоров жителей услыхал, что, оказывается, тот был страшным чернокнижником, а все его знания от дьявола, и в обмен на них монах продал свою душу.
Чарли стало страшно. Он не знал, как ему поступить, ведь Бэкон перед тем, как его увезли, улучив момент, попросил пастушка спрятать его рукописи, хранящиеся теперь в потайном месте. И что ему делать? Ведь если их владелец связался с искусителем, получается, и они от нечистой силы? Или нет?
Он долго колебался, но, вспомнив, как добр был к нему Бэкон, как он выручил его из беды, как дарил ему серебряные фартинги, решил, что на добро надо отвечать добром, даже если человек – несусветный злодей. Он перепрятал рукописи. И вовремя, потому что люди в сутанах еще дважды приезжали в их деревушку, всякий раз старательно обыскивая скромную хижину Бэкона, а когда обнаружили опустевший тайник монаха, очень разозлились. Однако, решив, что тот сам незадолго до ареста перепрятал их, жителей деревни они не беспокоили.
Прошел год, за ним другой, а монах не возвращался. Чарли изрядно подрос и от нечего делать, пока овцы спокойно щипали траву и не требовалось собирать их в стадо, чтобы вести за собой, подбирал на своей дудке одну мелодию за другой. Выходили они разными. Иные были веселыми, иные – грустными, а однажды случилось подобрать такую, что и у самого Чарли ноги помимо его воли пустились в пляс. Вся рубаха на спине взмокла, когда он, наконец, усилием воли заставил себя остановиться.
Своему увлечению Чарли предавался часто, включая и то время, когда овцы к вечеру отдыхали в хозяйских загонах. Но как-то раз он, сидя у себя в маленьком домике и наигрывая новую мелодию, придуманную днем, испуганно заметил, что подле лавки, где он сидел, собралось не меньше десятка мышей, завороженно уставившихся на пастушка. Он топнул на них ногой – бесполезно. Те ни на что не обращали внимания. Он перестал играть и схватился за палку, но едва звуки музыки прекратились, как мыши разбежались сами.
Чарли был смекалистым парнишкой. Связь между загадочным поведением мышей и новой мелодией он уловил быстро. Получалось все то же самое, как и с овцами. Почему? Ну-у, это слишком сложно, да и какая разница. Главное, они собирались. И с тех пор он стал частенько развлекаться таким образом, уже не боясь серого сборища на полу своей хижины.
Так прошел месяц и как-то раз он услыхал, как самая ворчливая жительница их деревни толстуха Рейчел на чем свет бранит этих неизменных спутников человеческого жилья за то, что те изгрызли у нее подвенечное платье, а ведь она намеревалась передать его своей старшей дочери, собиравшейся замуж. К ее жалобным воплям мгновенно присоединились голоса соседок, коим мыши причинили немало бед.
Тогда-то в голове пастушка и зародилась некая мысль. Проверил он ее этим же вечером. Выйдя из лачуги он заиграл свою новую мелодию. Вскоре возле его ног образовался пушистый серый ковер. Чарли неспешно отправился к околице и – о, чудо! – мыши последовали за ним. Получалось, он может увести их от деревни куда угодно.
Но не играть же ему все время, а стоило остановиться, как они, словно опомнившись, задавали стрекача, разбегаясь обратно по деревенским домикам. Хотя… Всего в двухстах футах от деревенской околицы протекала речушка. Если заранее приготовить небольшой плот и, наигрывая эту мелодию, отправиться прямехонько к нему, то можно, отплыв от берега, увлечь их таким образом за собой в воду. А там, утопив грызунов он, Чарли, запросто успеет вновь подгрести к берегу и высадившись, вернуться в деревню.
Соорудив плот, он, спустя три дня, дождавшись полнолуния, так и поступил. Мало того, вернувшись в свою лачугу он на всякий случай решил проверить, насколько качественно проделана работа и вновь заиграл на дудке. На сей раз на земляном полу никто не появился. Значит, сработано хорошо и он, довольно улыбаясь, лег спать, а следующим вечером еле сдерживался, чтобы не засмеяться, когда услыхал как жители удивленно судачат о том, куда подевались мыши.
Хотелось сказать правду, но он удержался. Тогда выяснится про дудку и кто-то непременно догадается, откуда она у него. А раз монах – чернокнижник, то и он, Чарли, получается что-то вроде его помощника. Бр-р, помощник колдуна. За такое точно по головке не погладят.
Прошло еще дня три и ему вдруг припомнилось, как толстуха Рейчел, костеря мышей, заявила, что не пожалела бы и серебряного пенни, если б кто помог ей извести этих маленьких серых тварей. Трудно сказать, сдержала ли бы она свое обещание, но как знать, как знать. А ведь пенни – это, как всем известно, целых четыре фартинга. И потом, она ведь в деревне не одна – есть и другие жители, а мыши досаждают всем.
Он полез в свой тайничок, где бережно хранил серебряные монеты, полученные от монаха. Было их немного: до десятка не хватало одного. Итого: два пенса и фартинг. Некоторое время он задумчиво глядел на них, затем убрал обратно, но сон так и не пришел к нему в эту ночь. Чарли думал.