Молодой человек в шальварах и куртке без рукавов мелькнул молнией, пиала сменила пиалу на столике перед стариком.
Фаттах опустил в нее, парящую, палец и удовлетворенно кивнул.
- Горячая.
Мохнатая шапка снова сползла ему на глаза.
- Так вот, господин Бахмати, - помолчав, сказал чайханщик, - я понимаю, что плата за ваши услуги дорога. И пусть даже вы отнимете у меня год или два… А может и больше… Все равно. Я хочу попросить вас присутствовать на праздничном обеде.
- Хм… В чем подвох?
Бахмати отпил чая.
- Я бы хотел, - сказал Дохар, отчаянно тиская край фартука, - чтобы вы наморозили льда. Говорят, блюда со льдом подают султану в Великой Порте. Щербет, фрукты. А еще оно стоит в горшках и охлаждает комнату. Я бы показал семье невесты, что она… что мой сын достоин ее, и наша семья…
- А завтра?
- Караван уходит на рассвете.
Бахмати посмотрел на задремавшего старика. Жалко, ему никогда не быть таким стариком, которому подливают чай и ничего не просят.
- Хорошо, - сказал он. - Почему бы нет?
Лицо чайханщика посветлело от радости.
- Господин Бахмати! - он приложился лбом к рукам ойгона. - Я все!.. Все, что хотите! Это будет дорого?
- Это будет бесплатно. Но…
Бахмати со значением поднял палец.
- Конечно-конечно, - Дохар, поднявшись, попятился. - Моя чайхана - ваша чайхана. Мы ждём вас к первым звездам.
Бахмати снова взялся за пиалу, но отпить ему не довелось.
- Идут! Идут! - закричал с башни Сулем, и все под стоящей на столбах крышей пришло в движение.
Люди потянулись наружу, их оказалось на удивление много, ступни сотрясли пол, рассыпались подушки, упал и треснул кувшин. Перед Бахмати, севшим очень неудачно, бесцеремонно замелькали халаты и набедренные повязки, и животы, и волосатые руки, и какие-то мешки и тяпки. Запах пота смешался с запахом чая, к ним добавился запах кизяка, налипшего на пятки. Где уж тут прорасти благородному аромату розовых лепестков!
Оставив старика Фаттаха пребывать в мире снов и нагретой воды, Бахмати решил не отставать. Колокольцы каравана уже слышались, уже обещали встречу, рядом орал осел. Люди толпились у караван-сарая, дети будто птицы сидели на камнях ограды.
Гульфер Сатадр, хозяин караван-сарая бешено махал насаженным на древко лоскутом красной материи. Слуги распахивали ворота загона для верблюдов, кто-то насыпал колючек в короба, кто-то открывал затвор, пуская воду в длинные деревянные поилки.
Звон приближался.
Толпа многоголосо выдохнула - у края стены, отделяющей поля от пустыни, из-за бархана выступил верблюд. Рыжеватый, высокий. Погонщик на горбах его махнул рукой - и люди взорвались приветственными возгласами. Слава Союну! Да пребудет Он во веки веков!
За первым верблюдом показался второй, с самим Гасаном Аль-Шавахи под паланкином, за ним - волы с повозкой, несколько конных, снова верблюды, груженные тюками, и дальше, дальше - повозки, охрана с копьями, ревущие ишаки, цветастый шатер факира. Ах, большой караван, хорошая торговля! Кто-то уже побежал в ряды.
Бахмати поискал глазами Зильбека и нашел того едущим в повозке с коврами, развалившимся на желкто-красном узоре и беззаботно покачивающим ногой. Почему бы и нет? Караван дошел, значит, ойгон пути со своей работой справился.
Запрыгали дети, предвкушая подарки от родителей.
Люди потянулись обратно под навесы, доставая свои товары и подвязывая кошели. Хатум с учениками ставили на длинный прилавок горшки и кувшины, поворачивая их выгодным боком. Семья Обейди развешивала циновки и сапоги. Мастер-ткач Вахиб Торбани надевал на палки с перекладинами халаты - чудные, с бегущей по окоему золотой нитью. Не только покупать собирались жители Аль-Джибели, но и свой товар предлагать дотошным купцам.
Бахмати снова проверил золото, посидел на помосте, но ноги сами попросили движения, и он предпринял обход площади.
Караван втягивался в город, голоса взлетали к небу, к Оку Союна, усталый, но радостный носился водонос.
Чувствовалось радостное возбуждение, то там, то сям мелькали улыбки, торопливо расстилалось полотно, горками насыпались персики и сливы. Бахмати ощутил, как и в него, будто горячий чай, вливается людское настроение.
Хорошо!
- Бахмати, Бахмати, - догнал его толстяк Зафир. - Я разгадал твою загадку.
- Ночью, Зафир, давай ночью.
- До ночи я забуду, - надулся парень.
- А ты нашепчи ответ в тряпочку да завяжи для памяти узлом, тогда точно не забудешь. Я сейчас очень занят, Зафир.
- Ну, хорошо.
Толстяк, подумав, отстал.
На пустых помостах для караванщиков стало вдруг людно. Там расстелили ковры, там повесили ковры, там зазвучали в умелых руках ситары и лейсы. К рядам потянулись слуги, устанавливали весы, сгружали товар. Скрестив ноги, сел под балдахином меняла - грузный, усатый, с печальными глазами.
Звонко ударил гонг.
Ах! Закрутилось! Люди плеснули из-под навесов к прилавкам. Пыль, ор, теснота на широкой площади, взмахи рук с пальцами - один-два, три-один, пять мер за все! Толклись, кричали, сбивая цену или нахваливая товар. Ножи, мечи, стрелы! Залмунский доспех! Ткани! Из Порты, из Аши, из далеких северных земель! Гранаты! Кожа! Верблюжья, воловья. Серпы и цепы! Медная утварь, сносу нет! Не бьется, не ломается! Финики! Мука! Мед, сладкий как молоко матери! Платки, бусы! Железо! Листы и слитки!
Бахмати следил, чтобы торговля велась честно, чувствуя фальшивое золото и злонамеренный обман. Одного торговца, продающего порченое зерно, ударил по щеке, и тот понял - исчез с виноватой улыбкой.
Дирхемы и другая монета переходили из рук в руки, грустный меняла ссыпал в ящичек тирканы портовых городов и бирки кочевников, серебряных "львов" Шушун-Карнаша и затейливую чеканку Восточных Земель, доставая непременно золотые и медные кругляши Порты. Ящичек казался бездонным.
Голоса, голоса!
- А вот рыба, свежая рыба!
- Точильный камень!
- …кольца одно к одному, никакая сабля не возьмет!
- Посмотрите, какой цвет! Цвет неба. Халат такого цвета приносит счастье.
- Крокодилья шкура!
Мала Аль-Джибель, а шума как в Порте. Вся здесь - и дети, и женщины, и старики. Больше смотрит, больше приценивается. Больше качает седыми головами, кутается в платки да ширит детские глаза. Мала Аль-Джибель, а кажется, будто море пришло в пустыню. Выхлестнуло из хижин, разлилось, нет спасения.
Караванный день! Торговый!
В такой день взимать плату было легко. Бахмати пил толкущихся вокруг людей, забирая асаны их жизни. Сегодня чуть больше. Для жемчужины.
Зильбек ожидал его у ворот караван-сарая, подставив сморщенное, украшенное седой бородкой лицо злому солнцу. Бахмати опустился рядом. Ойгон пути приоткрыл один глаз, хмыкнул и снова блаженно зажмурился, только губы слегка скривил в улыбке.
- Дорога к вам легкая, - сказал он. - Через день к Порте пойдем.
- Через Темные горы?
- Да. Через ущелье Эгиль-Тэнгр. Самый близкий путь.
- Там Кабирра, - сказал Бахмати.
- И долина Зейнаб, и Думман.
- Но Кабирра пала.
- Пала? - Зильбек, наклонившись, посмотрел Бахмати в глаза - не шутит ли. - Я не слышал. Ты уверен?
- Оргай собирает Круг.
- Зачем? Мы не воюем с людьми.
Бахмати вздохнул.
- Это не люди.
- Ты пугаешь меня, - Зильбек вскочил. Фигура его размазалась, теряя человеческие очертания. - Кто это тогда?
- Не слышал такого имени - Кашанцог?
Ойгон пути замер. Улеглись взметнувшиеся было полы халата, песчаный вихрь под тканью скомкался и утих, вылепились обратно ноги, руки, лицо.
- Повтори, - попросил Зильбек еще кривым ртом.
- Кашанцог. Из Старших.
- Он освободился? Он нашел путь из подземной тьмы?
- Я не знаю, как и что.
- Это плохо. Ай-яй-яй! Мы не пойдем ущельем. И, наверное, вообще в Порту не пойдем. Надо сказать Гасану. Нет-нет, от этого лучше держаться подальше. Я ойгон маленький… А что айхоры? - подступил Зильбек к Бахмати. - Они же должны разить!
- Ты спрашиваешь меня?
- Ну да, - Зильбек в волнении подергал бородку. - Глупо. Что ты можешь знать в этой благословенной дыре? Среди нашего племени бродит неприятный слух, что айхоры понадобились Союну в других местах. Наш подлунный мир, он как бы… - ойгон пути хохотнул. - …не единственно дорог Творцу. Есть еще. И Старшие вроде бы были заперты надежно.
Он вдруг ухватил Бахмати за рукава и выдохнул:
- Мы пропали!
- Успокойся.
- Нет, ты не понимаешь! - зашептал Зильбек. - Кашанцог сожрет всех! Там, во тьме, у него куча братьев, а здесь он будет один. Ты думаешь, он тебя не тронет? Ему будут нужны все! Он всех вберет в себя. Растворит, присвоит, высосет! Всех!
- Зачем?
- Чтобы сразиться с братьями, а затем - с айхорами!
- Я думаю, его остановят.
- Кто?!
Вскрик ойгона пути на миг перекрыл гул торговой площади.
- Спокойней, Зильбек-дибх, - сказал Бахмати. - Оргай-многоног не просто так собирает всех от карриков до суккабов.
- О, великое воинство, - скривился ойгон.
- А люди, вполне возможно, обратятся к Союну.
- Только вот услышит ли он их?
- Не знаю. Но это дело будущего. А есть дело настоящего.
- Какое?
- Жемчужина. Ты привез ее?
Зильбек кивнул.
- Да. Но она обошлась дорого. Это редкость даже среди ловцов. Я обошел семь прибрежных деревень у Илем-Тара…
Бахмати вынул золотую пластинку.
- Этого хватит?
Глаза Зильбека зажглись.
Ойгоны пути любили золото. Возможно, для них оно было, что жемчужина для Бахмати. Говорили еще, что все свои сокровища они прячут в себе. Убей ойгон-дибха, и перед тобой появится целая сокровищница. Правда, неизвестно, принесет ли тебе то золото счастье.
- Знаешь, - сказал Зильбек, глядя на оскал оконтуренного узором золотого зверя, - я бы рад отдать жемчужину и за меньшее. Но твоя новость… Боюсь, этого будет мало по нынешним временам. Если Чонхол свернет торговлю…
- Я понял, - сказал Бахмати, - мы - честные ойгоны, мы не договаривались о цене. Но и я, и ты знаем, что отказ от соглашения…
- Я не отказывал тебе, - быстро сказал Зильбек и облизнул губы. Взгляд его ласкал зверя. - Твоя цена хорошая. Золото старое, чистое. Такое уже и не встретишь. Или Замбалек. Или Гунбу. Великие были чеканщики в сгинувших шахриятах, их стиль. Но и ты пойми, тейчун. Мы не договаривались о цене.
Бахмати захотелось вытрясти из Зильбека душу. Хотя бы половинку ее. Но он взял себя в руки. Никакой ойгон пути не станет тягаться с ойгоном места там, где действуют его правила.
- Ты говоришь, золото чистое, - медовым голосом сказал Бахмати, и Зильбек качнулся. - За пластину можно взять двух волов или верблюда и козу. Или десять мешков зерна. Или семь по десять мер плотной ткани. Или…
- Не надо, - Зильбек поежился, словно ему жал ворот халата. - Цена справедлива.
- В пути ее назначал бы ты, - сказал Бахмати.
- Я бы назначил, - вздохнул Зильбек. - Ты же принес две пластины.
- Нюх у вас, дибхов, хороший. Если б жемчужин было две, то и пластин я бы отдал две.
- Жалко. Ну, одна так одна.
Зильбек запустил руку за пазуху. Халат толкнулся со спины - пальцы ойгона в поисках нужного прошли сквозь тело.
- Ну, вот, - он выудил жемчужину, обдул, потер ее о рукав. - Смотри, тейчун, ни трещинки, ни изъяна. Настоящая черная.
Бусина прокатилась по ладони, вбирая свет солнца.
Была она, конечно, не черная, а густо-фиолетовая, но и того довольно. Бахмати прищурил глаз - не успел ли кто нанести свой знак.
Нет, чистая.
- Обмен? - сжал он пластину.
- Обмен, - согласился Зильбек.
А торговые ряды шумели о своем. Дюжими работниками складывались и переносились тюки. Вскрывались мешки, зерно и рис из них пересыпались в мешки меньшие, взвешивалось раз и - мы, конечно, доверяем друг другу - два, и, чтобы наверняка, три. Вы довольны? Платки и тюрбаны покупателей ныряли под навесы, дети носились, взбивая полы халатов. За караван-сараем жарили мясо, но дух его, казалось, накрывал всю площадь настоянным на горьковатых ветвях карагача ароматом.
Полученное золото Зильбек сразу растворил в себе, было - и нет уже.
- Кроме Кабирры…
- Ничего, - сказал Бахмати, пряча жемчужину в потайном кармашке рукава. - Ни вестей, ни вестников.
- Он пойдет на Порту.
- Кашанцог? А что ему Порта?
- Много людей.
- И что?
Зильбек моргнул.
- Тейчун, ты сам их пьешь. Зачем тебе люди?
- Для него это капли.
- А если нет? Люди - дети Союна. Часть его, - сказал Зильбек, поднимаясь. - Или он может держать их в заложниках. В общем… - он виновато улыбнулся. - Лучше где-нибудь спрятаться. В горах. В море. Я подскажу тебе путь.
Бахмати потрогал жемчужину за тканью.
- Аль-Джибель - маленький городок посреди пустыни. Вряд ли он будет интересен Кашанцогу. Здесь и людей-то немного.
- Может быть, - сказал Зильбек. - Может быть. Прощай.
Поклонившись, он исчез в воротах караван-сарая, фигура его мелькнула в узком окне.
Бахмати почесал затылок и остался сидеть. Торговля, казалось, пошла яростнее, словно покупателям и продавцам неведомо как было донесено: завтра караван уже исчезнет, растворится в песках. На Порту или на восток - кто знает?
А-а-а, подходи, разбирай! Лечебные травы! Морские коньки! Финики сушеные! Цветы для красилен - синие и красные! Сбруя! Мешочки соли. Три за два! А за полтора? Как за полтора? Это ж в убыток себе! Эх, бери за полтора!
На Бахмати напало оцепенение.
Он смотрел на редеющую толчею, на рты и глаза, на спины, на солнце, выбелившиее дерево навесов, и в голове у него было пусто.
Ну, жемчужина. Есть жемчужина, в рукаве жемчужина. Но надо же что-то делать!
Бахмати усмехнулся, поймав себя на том, что ему совсем по-человечески хочется, чтобы Кашанцог был где-то там, воевал Порту, рычал на Союна, но не переходил через пустыню. Нет-нет, этого не надо! У нас и знак есть - скрещенные средний и указательный провернуть у горла. Вдруг поможет?
Он хлопнул ладонями по коленям.
Замечательно, впрочем, что люди все разные. Кто-то отстраняется, а у кого-то уже есть план. И у него тоже есть план. Он очень разносторонний ойгон. Компенсируя половинку, уцепился за человеческое и - пожалуйста - вобрал. Хорошее, плохое, всякое. На все случаи жизни. Тут и спросить себя не зазорно: ойгон ты или человек?
А пластину он изначально хотел отдать лишь одну.
Почему? Потому что вторую, держа в уме Кашанцога, решил занести к мастеру Чисиду. Сейчас ювелир, должно быть, уже проснулся.
Бахмати встал, утыкаясь в тюки и крупы верблюдов, обогнул площадь по краю и, обтирая локтями близкие стены, углубился в скопление хижин. Узкие тропки и натоптанные в глинистой почве участки вели к косым проемам и хилым дворам. В срытом на метр в глубину холме хижины стояли тесно, стискивая друг друга с боков или громоздясь на соседа сверху. Кое-где и крыши-то были дырявые.
Здесь жила беднота: должники, бывшие рабы, артисты, разорившиеся крестьяне.
Мастер Чисид отрабатывал долги сына. Сын проиграл в кости в одном из игральных домов Кобло-хана все: дом, нехитрую торговлю и свою жизнь.
Каждые два месяца из долины Зейнаб приходил человек, забирал выкупной товар и оставлял золото и серебро на новый.
Долги уменьшались, но конца и края им пока видно не было.
Бахмати предлагал свою помощь, но ювелир неизменно отвергал ее, качая маленькой, будто заостренной в затылке головой.
- Тот человек, что приходит, просто исчезнет, - увещевал Бахмати. - Или заблудится, выйдет обратно в долину.
- Нет, - пожевав горький стебель травы-вощанки, неизменно отвечал Чисид, - раз Союну угодно, пусть будет долг. И сыну наука, и мне, как воспитателю его.
Он был упрям, этот старый мастер.
Сначала Бахмати было даже интересно, когда он согласится на его предложения. Но дни шли за днями, а ювелир горбился за столом, мастеря заколки, накладки на ножны и кольца и живя подаяниями сердобольных соседей. У него были еще цепкие глаза и умелые руки, но, как заподозрил ойгон, слабая, прохудившаяся голова.
Кто бы не согласился на сыновье освобождение? Бахмати ведь предлагал, даже нашел ойгона-железячника, чтобы расправиться с замками в тюрьме-такыре. Кто бы не согласился на зачет долга пустынным золотом? Но нет, не желал старик. И постепенно Бахмати, удивляясь себе, проникся к ювелиру трепетным уважением.
Слыл в народе Чисид за мастерство Золотым Чисидом, а у Бахмати стал еще и Каменным.
Не было у него ничего, ни сына, ни жизни, была только вера в будущее, и он это будущее приближал, как мог, тем, чем был способен.
Глядя на него, и Бахмати стал думать, что не такая уж большая потеря - его половина души, тьфу, а не потеря, остаются и без большего, ни с чем остаются, а живут, терпят, помнят, надеются. Раз люди могут, чем он, ойгон, хуже?
Иногда, впрочем, горечь потери баламутила нутро, выплескивалась злой памятью, и ноги несли Бахмати в пустыню, но оказывался он в результате почему-то опять у Чисида, за выскобленным столом с тиглями и формами из мокрого песка - пиала в руке, ювелир молчит рядом, сверкает оставленная поделка.
И глупо выходило злиться дальше. На кого?
- Доброго дня, момсар Чисид.
Старик сидел под навесом, вытянув худые коричневые ноги на растерзание кусачему солнцу, и, услышав свое имя, лишь легко склонил голову.
Бахмати прикрыл кривую калитку.
- Вот какой я момсар? - спросил вдруг ювелир, будто споря с самим собой. - Момсары - люди ученые, понимающие в движении звезд и Ока Союна, прочитавшие множество древних трактатов и тайных сурн. А я? Сижу, ковыряюсь, ничего кроме рук и стола не вижу. Где уж мне момсаром быть?
Он, казалось, огорчился.
- Ведь если момсар, значит, знаешь, как жить. А я не знаю, как жить. Я просто живу. И груз на мне. Долги сына на мне. И сын на мне. Был бы я момсаром, может, и жить от такого перестал. А то и в пустыне сгинул.
Сухое лицо Чисида прозрело - из-под расчерченных морщинами век сердито плеснуло серебро.
- Опять пришел уговаривать?
- Нет, - сказал Бахмати. - По делу пришел.
Он выловил из горячего воздуха позаимствованные со стола сайиба две дольки арбуза, побольше и поменьше, еще холодные от проточной воды, и протянул их старику.
- Не можешь без штучек своих, - неодобрительно заметил Чисид, но дольку, что побольше, взял. - Садись, ойгон.
Бахмати не заставил себя ждать.
Несколько асанов они наслаждались сладкой мякотью. Ювелир ел жадно, быстро, так что сок тек по подбородку и капал на впалую грудь. Бахмати сплевывал косточки, стараясь, чтобы они легли узором. Нет, точность, конечно, не та.
Солнце висело как прибитое.
- Хорошо, - вздохнул по съеденному арбузу Чисид, вытерев ладонью губы. Тонкая корка легла на стол. - Почти забыл вкус. А сейчас думаю - зачем вспомнил? Ты все же очень злой ойгон.
- Это человеческое, - улыбнулся Бахмати. - Добро не помнят, зла не забывают. Значит, останусь в памяти.
- Хм-м.
Ювелир надолго задумался. Бахмати не торопил.