Достопочтенный Теймур поступил разумнее.
- Маковое молоко, - сказал он, извинительно морщась, - но просто, чтоб не боялась. Молодые девушки, они такие непредсказуемые.
Бахмати покивал.
- Она хоть знает, где оказалась и кто она теперь?
- Да! - выкрикнула Мелехар.
- Мы намекнули ей, - сказал ее муж. Он наконец достал из-за пазухи нужное. - Если вы возьмете часть платы и позволите нам уехать…
На ладони его сверкнули дирхемы.
- Всего четыре? - удивился Бахмати.
- Мы еще должны господину Зильбеку и одному купцу.
- Хорошо. Но…
Бахмати опустил дирхемы в мешочек на поясе. Достопочтенные родители отступили под его взглядом к верблюжьему боку.
- Я не хочу вас здесь больше видеть, - сказал ойгон, щурясь. - Утром вы уходите с караваном и никогда больше сюда не возвращаетесь.
- Да мы с превеликой радостью! - воскликнула Мелехар.
На том и расстались.
По пути к себе в хижину Бахмати думал, что мог бы убить и прикопать трупы фальшивых родителей в пустыне. Он был в своем праве. Его пытались обмануть. Людей, находящихся под его защитой, пытались обмануть. Какой ойгон это бы спустил?
Конечно, еще не поздно. Бахмати фыркнул. Ладно, пожалел. По-человечески пожалел. Вдруг действительно собирают и кормят детишек. Хотя, скорее, по фигурам Теймура и Мелехар - дети работают на их прокорм, чем наоборот. Но может поймут что-нибудь. Задумаются. А из четырех дирхемов получится лишняя дюжина слез.
Бахмати свернул на свою улицу и остановился.
О, Союн! - мысленно простонал он, обнаружив, что у его хижины топчется Зафир. Зачем наказываешь меня? Только что я совершил хорошее дело, и что?
Толстяк покачивался, засунув в нос палец. Лампа на жерди поплескивала светом на крыши и деревья. Пролезь что ли со двора?
Бахмати вздохнул и шагнул из темноты навстречу Зафиру.
- Зафир, извини, я очень устал. Мы завтра…
- Бахмати! - завопил страж, неуклюже двинувшись к нему. - Бахмати-хранитель! Бахмати, ты должен пойти со мной!
- Куда?
- Туда, - показал пальцем, вынутым из ноздри, толстяк. - Там человек!
- Кто?
- Человек! Он пришел из пустыни.
- Как же ты его увидел?
Бахмати поневоле ускорил шаг, увлекая за собой Зафира.
- Он сидел на вершине дюны потому что. Я подтащил его к стене.
Мимо двух пустых, полуразвалившихся хижин они вплотную подошли к пустыне. Низкая стена, сложенная из грубо отесанных камней на растворе яиц и кизяка, выполняла сущность, скорее, номинальную, граничную, чем действительно служила защитой Аль-Джибели от песка. На ближней дюне еще виднелись борозды, которые проделал Зафир, когда волок человека. Под светом луны они давали извилистые тени.
- Вот, - сказал Зафир.
Человек был без сознания. Дыхание хрипло вырывалось из него. Покрытые коркой губы болезненно кривились.
Бахмати присел.
Человек был обожжен солнцем. Худая грудь. Худые руки торчали из рукавов драного халата. Пятки походили на угли из костра - черные, с налетом серого пепла.
Из сердца человека далеко в пустыню тянулась нить, скрученная двойной косицей, крепкая, прочная нить-поводырь.
- Его нужно оставить в пустыне, - мертвым голосом сказал Бахмати.
- Шутишь? - улыбнулся Зафир. - Мы должны отнести его в твой дом. Или в дом лекаря.
- Нет.
- Ты не прав, Бахмати. Человека нельзя оставлять в пустыне, будь он хоть трижды плохой. Союн не забудет.
Свет от лампы плясал, то наползая на человека в беспамятстве, то отодвигаясь и выхватывая кусок стены с горкой наметенного песка.
"Кашанцог!" - пела нить-поводырь.
Незнакомец или бежал из Кабирры, или, что вернее, ходил под Старшим ойгоном в поиске других людей.
Через всю пустыню…
- Нет, - снова сказал Бахмати, - его надо отнести подальше.
А потом, подумал он, мертвый народец займется им.
Бахмати уже потянулся, чтобы схватить пришельца за ногу, но Зафир заслонил его собой. Лицо слабоумного толстяка приняло воинственное выражение.
- Нельзя, - сказал он и притопнул сандалией.
- Уйди, - оскалился Бахмати.
- Нельзя, - замотал головой Зафир.
Зазвякали многочисленные амулеты с оберегами. С лампы закапало масло. Бахмати тронул жемчужину.
- Зафир, ты пойми, его нельзя в Аль-Джибель.
- Можно, - насупился толстяк.
Пришедший из пустыни, застонав, повернулся набок и скрючился. Только бы не открыл глаза! Если через них взглянет Кашанцог…
- Отойди, Зафир, - попросил Бахмати.
Жемчужина разогрелась, хотя силы в ней оставалось не много.
- Не по людски это, Бахмати, - сказал толстяк. По мясистым щекам его потекли слезы. - Он же человек.
- А я ойгон!
Бахмати ударил легко, только чтобы опрокинуть. Зафир содрогнулся, но не отступил.
- Вы зачем…
- Уйди, прошу тебя!
Во второй раз Бахмати ударил сильнее.
Толстяк словно попал под залп песчаной бури. Халат развернул полы. Коричневое брюхо нависло над поясом и веревками. Лицо приняло на себя рой колких песчинок.
- Все равно!
Зафир отплевался и ладонями отер щеки.
- Ты понимаешь, что Аль-Джибель из-за этого человека в опасности? - простонал Бахмати. - Он приведет сюда смерть!
- А разве ты не защитишь нас, Бахмати?
- Как раз это я сейчас и делаю. Позволь мне…
- Нет!
- Упрямец!
Бахмати ударил в полную силу.
Зафира должно было, кувыркнув, перекинуть через стену в серый ночной песок пустыни, но он странным образом устоял. Халат распался на лоскуты, лампа сорвалась с жерди и потухла, шлепнувшись далеко за его спиной. Но сам страж только выставил ладонь и склонил к плечу голову. Не страшно слабоумному.
Жемчужина сделалась холодной.
Ничто человек против ойгона, а вот поди ж ты. А все потому, подумал Бахмати, что не боится в силу скудости ума. Да и я в последний момент сдержался. Свой же человек, хоть и глупый. Но так-то, конечно, удивительно. Выстоял.
- Ты знаешь, на что обрекаешь Аль-Джибель?
Зафир, помедлив, разожмурился. Песок посыпался со лба и с носа.
- Его к тебе надо, Бахмати.
- Ко мне… - Бахмати вздохнул. - Хорошо тебе, Зафир. Добро и зло сразу видишь. Взять человека - добро. Оставить - зло.
- Нельзя оставлять, - сказал Зафир и задрал голову на верхушку жерди. - Посмотри, лампу потерял.
- Новую привяжут. Ладно…
Бахмати подошел к лежащему человеку и под подозрительное сопение толстяка ухватил и оборвал невидимую нить.
Кашанцог все равно учует. Но так есть небольшой шанс, что не разберет, сколько здесь народа, да и побрезгует малым количеством.
Если, конечно, он уже не двинулся через Эгиль-Тэнгр прямо сюда.
Человек без нити вдруг выпрямился, выдохнул, приподнял голову и, разлепив глаза, прохрипел:
- Бегите.
Сил его хватило только на одно это слово. Зафир шлепнулся перед ним на задницу и прижал к потрескавшимся губам тыквенную баклажку с водой.
- Пей, человек, пей.
Бахмати смотрел с жалостью и недоумением.
Вода лилась и уходила в ведомого Кашанцогом как в песок. Может быть, она проливается под лопатками?
- Я думаю, Зафир, - сказал Бахмати, - ему все же будет лучше под твоим присмотром.
- Наверное, я бы справился, - подумав, ответил толстяк.
Баклажка рассталась с последними каплями. Незнакомец перехватил отнимаемую руку.
- Где я?
Взгляд его был как у человека, проснувшегося в кошмаре.
- Ты не бойся. Мы тебя спасли, - гордо сказал Зафир, помогая ему сесть. - Ты сейчас под нашей защитой. В Аль-Джибели.
- Далеко. О, Союн, как далеко.
- А почему "бегите"?
- Что?
- Ты сказал: "Бегите".
- Я? Нет. Я в Кабирре… - Взгляд человека прояснился. - Я был в Кабирре, - произнес он, - мы привезли шерсть… Гульнар, Бурзим - где они?
- Их не было с тобой, - сказал Зафир.
Человек закрыл лицо ладонями. Плечи его затряслись.
На гребне бархна за стеной плясал мертвый народец. Маленькие злобные существа, одетые в ошметки змеиной и человеческой кожи, с костяными ножами и копьями, кувыркались и прыгали, обманываясь в скорой поживе.
Бахмати погрозил им пальцем.
Мертвый народец встретил его жест плевками и бросанием песка. Тоненькие голоса призвали проклятия на голову ойгона.
- Что же, - сказал он Зафиру, - давай отведем его.
Вместе они подняли человека, так и не назвавшего своего имени.
- Как я оказался здесь? - пробормотал тот, неклюже переставляя ноги. - Я не помню.
- Тебе надо поспать, - сказал ему толстяк. - Ночью голова плохая, в нее через сны ойгоны стучатся. Зато утром она свежая.
Через три десятка шагов Бахмати оставил их ковылять до Зафировой хижины одних. В темноте, лежащей меж домов, страж с незнакомцем казались тревожащими ее покой пятнами. Нитью к самому Союну покачивалась жердь.
Ладно, сказал себе Бахмати, будем считать, что Кашанцог направится сюда. Сколько ему надо времени? Каравану - семь дней. А Старшему демону? Два дня? Три? С воинством, наверное, больше. Или меньше.
И Порта… Великая Порта ближе.
Будь Бахмати Старшим, первым делом пошел бы на Порту. Правда, Порта, изнеженным сайибом развалившаяся на берегу моря, шумная, пышная и богатая людьми, может оказаться ловушкой. Ойгоны не любят соленую воду, а караванные пути - на востоке и юге - оба идут через ущелья. Возможно, Порта с долиной Зейнаб и проросшими на ней городами видится Кашанцогу большой клеткой, дверцы которой в любой момент могут прикрыть айхоры.
Тогда, конечно, вырваться из нее на срединные земли - задача для Кашанцога первая. А если еще удастся пополнить силы душами людей…
Не зря я заказал слезы Чисиду, подумал Бахмати. Конечно, я не могу, как мастер Хатум прозревать скрытое, но нюх на неприятности у меня хороший. Собственно, с того самого момента, как дочь Оргая-многонога обозначила себя смешком, я уже знал, что Огненная принесла беду. Любовь и неприятности ходят в одних шароварах.
Люди все-таки умеют так сказать, что все - в одной фразе.
Так, а что делать мне? Бахмати шагнул через порог своей хижины и рухнул на лежанку. Что я могу? Он перевернулся на спину и уставился в смутно сереющую потолочную тьму. Нет, вопрос должен быть таким: сколько я продержусь против Кашанцога?
Ну, положим, даже против Кашанцога день я выстою.
С помощью остальных ойгонов может и отобьюсь совсем. Не захочет Старший тратить свои силы на пупырышек в пустыне, который представляет из себя Аль-Джибель.
Но если прав Чисид и помощи не будет? Если Оргай-многоног поклянется в верности Кашанцогу, а с ним и весь Круг?
Бахмати поежился.
Умеют люди зародить зерно сомнения. Или я действительно забыл, кто и что ойгоны пустыни? Хорошо, тогда вопрос: сколько времени есть у Кашанцога? Может он позволить себе задержку в несколько дней?
Защищаясь, я выпью всех людей в городе, и он в любом случае не получит ничего. Если, конечно, не сломает меня раньше.
Бахмати достал жемчужину из рукава. Как ты вовремя у меня появилась! Вот и думай, забыл этот мир Союн или все же приглядывает вполглаза.
С айхорами только не ясно. Старший демон вырвался из тьмы - и ни одного росчерка белых крыльев по небу.
Бахмати задумался.
Да, давно уже айхоров не видать. Даже издалека. И люди не говорят об айхорах. А столетие назад в любой беседе привычно упоминали. Мол, соскользнул молнией айхор и пригвоздил, отрубил, развалил надвое слишком наглого ойгона. Еще и прегрешения зачитал: сколько и кого сгубил убиенный.
С той поры, правда, и ойгонов стало меньше, и Договора блюдутся лучше.
Вот же Зафир, усмехнулся Бахмати, вертя жемчужину. Против меня встал. И выстоял. Может, амулет сработал? Ничего, я ему еще напою…
Ох, сколько дел завтра, важных дел!
А ночью - Круг. И что-то никакого желания туда соваться.
В цепкой ойгонской памяти сохранилось многое, но в этот раз Бахмати специально прожил несколько дней в Хэбиб. Он рассматривал себя, жалкого, мечущегося, умирающего, лижущего соль с камней, чтобы сравнить с собой сегодняшним. Казалось бы - одна и та же половинка души.
Ему вдруг подумалось, что это разные ойгоны.
Интересно, сколько времени провела в темноте Айги-цетен, прежде чем признала его? То-то в ее голосе не было уверенности. Ждала, когда учую.
Да, сказал себе Бахмати, я уже другой. Люди изменили меня. Они были добры ко мне. Бескорыстно. Вдруг.
И я буду защищать их.
К утру пустошь Хэбиб потускнела в памяти. Красно-коричневые камни, серый налет на шершавой поверхности, вкус ящеричного хвоста на языке.
Боль и бессилие того времени еще слабо отзывались внутри, когда Бахмати открыл глаза. На миг ему показалось, что Хэбиб никуда не делась, но - слава Союну - это лишь встающее солнце лизало груду коричневых подушек.
Он собрал золото, прибавив четыре дирхема, и, пока жар пустыни не навалился на город, вышел из хижины. Слепому Хатуму он оставил жемчужину. Зайдя к сайибу, договорился о собрании на площади завтра вечером. Проведал ночного гостя у Зафира. Покрутился в опустевших торговых рядах, проверяя, нет ли посторонних ойгонов. Заглянув в чайхану, спросил, как невеста. Лейла ответила: грустная. Но время, время излечит. Согласился: да, теперь вы ее семья. В куцей тени покинутой развалюхи он выложил камнями неровный круг и смочил его своей желтоватой кровью. Посвистел, открывая и закрывая переход, и остался доволен.
Раскланиваясь с горожанами, Бахмати обошел весь город, подправляя невидимые границы, убирая шары перекати-поля и невысоким валом вздувая по периметру песок. Пожалел, что власть его не распространяется на поля и сады. Загубят ведь, все загубят.
Мастера Чисида он оставил напоследок.
Солнце повисло в зените. Сонный ювелир выложил перед ним первые чешуйки, тонкие, почти прозрачные. За ночь он сделал их десять десятков. Бахмати попросил его в каждой пробить отверстие.
- Мне не нравится твое лицо, - сказал Чисид, мельком взглянув на ойгона.
- Что с ним не так? - спросил Бахмати.
- С таким лицом не воюют.
- Я не собираюсь воевать.
Чисид раздвинул губы в улыбке.
- Нехорошо врать самому себе. Старенькому мастеру Чисиду - ври, пожалуйста, он, возможно, и поверит. Доверчивый. Но себе-то зачем?
- Так что с моим лицом?
- Оно думает о поражении.
- Потому что…
- Послушай, - перебил его ювелир, сухой ладонью накрыв грудь Бахмати там, где у людей пряталось сердце, - враг может быть в два раза, в десятеро, в сто раз сильнее. Но сила его - ничто, если ты сражаешься за родной дом, за людей, которые стали твоей семьей, за землю, которая впитала твой пот и знает работу твоих рук. Ты все равно сильнее. Да, ты можешь умереть, можешь проиграть, но огонь вот здесь, - он легонько стукнул пальцем, - будет страшить врага даже после его победы.
- Ты говоришь про людей.
- А что не так с ойгоном передо мной? - прищурился мастер.
Бахмати перебрал золотые слезы.
- Все не так с ойгоном.
- А я в тебя верю, - улыбнулся Чисид и погрозил пальцем. - Хоть ты и обманщик. Но вот, понимаешь, какое дело - верю.
Бахмати поклонился.
- Долгих вам лет, мастер.
Странно, но от слов старика его тревога поутихла, и не солнечное жгучее тепло, а другое, невесомое, заползло внутрь, и от него стало весело и почти бесстрашно.
Эх-х! Умеют же люди!
Бахмати захотелось пройтись колесом. Как бывший циркач Устой, живущий на окраине у полей. Он оглянулся на Чисида и, взяв короткий разбег, - рука левая, рука правая - перелетел через голову. Небо с Оком Союна кувыкнулось вместе с ним, халат хлопнул полой, земля стукнула в пятки.
Замечательно!
- Ф-фух! - выдохнул он.
- А ты говоришь! - крикнул из-за ограды ювелир.
Девочка-соседка захлопала в ладоши.
- Еще! Еще!
К вечеру Бахмати почти убедил себя, что все будет хорошо. Глупая веселость звенела в жилах, и никак ее было не вытравить. Кашанцог, Кашанцог, приходи, Кашанцог, если смелый, тут все такие.
От веселости даже сделалось дурно. Несколько раз он бил себя по щекам, но ничего сделать не смог. Глупая ойгонская сущность.
Едва Око Союна сонно покатилось с темнеющего неба, окрашивая песок и стены хижин в киноварь, Бахмати вышел к городской стене.
Зафир еще не кричал "Спите спокойно!", и это было хорошо. Не знаешь, что и делать с этим вместилищем скудоумия. Жемчужина его не берет! Сила моя не берет! С Кашанцогом бы так - он бьет, а ты стоишь. Не столбом, так монументом.
У-у-хор-рм!
Зов Оргая растревожил воздух, песок потек с гребней по склонам, и Бахмати, сбросив туфли, переступил невидимую границу города. Сначала ему хотелось сбросить человеческую личину и песчаным вихрем перепахать пустыню. Но потом он подумал, что если уж представляет Аль-Джибель, то и выглядеть должен соответственно. Не ойгоном, а человеком.
Вызов? Возможно. Лишнее напоминание Оргаю-многоногу и прочим, что они сами его отвергли? Да.
Песок скрипел под ступнями. Барханы смещались за спину, уступая место новым. Краски заходящего солнца потемнели, затем погасли, по левую руку, яркая и полная, взошла луна. Позади заковылял каррик.
Кругом именовалось место в центре пустыни, окаймленное остатками горного хребта. Может быть, когда-то горы и замыкались в кольцо, но время и песок безжалостно выели их, пробили щели, часть вершин скуглили, а с юга превратили в ничто.
Все ойгоны пустыни, и каррики, и суккабы появились отсюда. Бахмати возник в Круге, когда его очередь пришла возродиться из подземной тьмы. И Айги-цетен. И Оргай. Только происхождение мертвого народца в Круге выглядело сомнительным. С ними, с трупоедами, вообще все не понятно.
Бахмати ускорил шаг, несколько раз, пробуя силы, прыгнул с дюны на дюну, а затем и вовсе, оттолкнувшись, раскинул руки и полетел над песчаными волнами. Ночь полной луны дарила такую редкую возможность.
Ветер еще дышал зноем, хватал за рукава.
Стая суккабов пробежала мимо - белая шерсть серебрилась в лунном свете. Один задрал на летящего ойгона косматую голову и завыл. Вереница маленьких следов скоро нагнала целую толпу мертвого народца, неспешно преодолевающего вершину песчаной горы. В Бахмати метнули верблюжьей костью.
Изредка мелькали следы людских построек, которые пустыня то ли не до конца поглотила, то ли, наоборот, отрыгнула, не в силах переварить. Каменистая площадка. Игла минарета. Кости. Все это уже прошлое.
У-ухор-мм!
Зов прозвучал снова, и пустыня под Бахмати словно вздрогнула, песчаная лисица выбралась из норы и укусила себя за хвост.
Черные горы выросли из посеребренного луной песка подпиленными зубами, впереди заплясали дикие огоньки. Рядом с Бахмати возник незнакомый ойгон, фыркающий, косматый вихрь с пегой гривой.
- Я - Сиббха-койцан, ойгон воздуха. А ты?
- Бахма-тейчун, - ответил Бахмати.
Вихрь закрутился спиралью.
- А я думал - человек!
Он захохотал, загромыхал, посверкивая молниями изнутри.
- Я живу среди них.
- Хо! Нашел дело!