– Ну ладно, – отступила Вельда, с некоторой тревогой наблюдая за тем, как ходят желваки на скулах Анри. – Может быть, мы когда-нибудь еще поговорим об этом, Потом… Мы, кажется, говорили о книгах…
– Да… То есть нет. Я искал, но ничего не нашел в книгах. Понимаешь, те люди… У них одновременно наличествовали и мания величия, и комплекс неполноценности. Они ужасно боялись, не верили в то, что сумеют найти выход, и в то же время считали себя венцом природы и даже помыслить не могли о том, что в природе может быть что-нибудь после и помимо них. Все, что я нашел, сводится в конце концов к самому человеку. Те же мутанты или результаты генетических экспериментов. Потом еще роботы. Чрезвычайно забавные рассказы о том, как всяческие машины безумно усложняются, становятся разумными и захватывают власть над людьми. Люди очень гордились своими машинами и считали их очень сложными. Им, видимо, как-то не приходила в голову мысль, что любая одноклеточная водоросль на много порядков совершеннее любой их машины и, следуя их логике, гораздо скорее может стать разумной… Ну, еще, конечно, пришельцы с других планет. Всякие разные. Страшно доброжелательные и наоборот, одержимые жаждой убийства и уничтожения. Но таких деликатных, как у нас, мне что-то не встретилось. И вообще… Знаешь, это даже страшно, хотя и прошло столько лет. Тогдашние люди совершенно однозначно видели Землю ПОСЛЕ себя. Они видели ее УМИРАЮЩЕЙ. Атомная война, экологическая катастрофа, взрыв на Солнце и всякое другое – но в целом мысль одна и та же: после людей земля существовать не будет. Так что, как ты понимаешь, вопрос, актуальный для нас сейчас, для них просто не стоял. Им просто ни к чему было размышлять на эту тему… Да, еще были разумные вирусы. То есть, они вроде и не были разумными, а просто проникали в мозг человека и…
– Анри, а может это ты сам? – Вельду даже мороз продрал по коже от мелькнувшей догадки.
– Что – я сам?
– Ну, ты сам все это делаешь. А потом не помнишь. Болезнь такая или еще что-нибудь.
– А, вот ты о чем, – грустно усмехнулся Анри. – Об этом я думал давно, сразу после того, как ты меня с грязью перемешала и отправилась рожать. Ты же мне тогда почти то же самое говорила – помнишь? – Вельда смущенно опустила глаза и ничего не сказала. – Я потом ездил в диагностический центр. Как у нас диагностика поставлена – сама знаешь. На том стоим. Так вот меня там только что на молекулы не разобрали, но абсолютно ничего постороннего не обнаружили. Всего один Анри, никакого раздвоения… Как бы я хотел, чтобы все оказалось так просто! Я болен, пусть безнадежно, смертельно, или сошел с ума, или где-то принимаю черное за белое… Как бы я хотел, чтобы все было именно так!
Умом Вельда понимала Анри, но все ее чувства протестовали. Как было бы хорошо, если бы я был смертельно болен… Какая чушь!
– Знаешь, Анри, допей-ка кофе и пойдем спать, – рассудительно сказала она. – Все равно сегодня уже больше ничего не придумаем.
Ночью Вельде приснился сон. Ей снилось, что со всех сторон к станции собираются медведи. Они шли на задних лапах, а передние как-то необыкновенно по-дурацки болтались перед их мохнатой грудью. И, хотя медведи были еще довольно далеко, Вельда почему-то отчетливо видела их злобные красноватые глазки. Вельда всматривалась в их приближение из окна лаборатории и думала о том, что если вместе с ними идут детеныши, то дело еще можно поправить… Но детенышей не было – из сумрачного леса на аккуратные дорожки станции выходили все новые и новые матерые самцы, с толстыми крепкими задами и узкими мордами.
Все пропало! – поняла Вельда и все же побежала закрывать на засов все двери и окна, хотя и знала, что не успеет, не сможет. Мимоходом взглянула в окно и оторопела: из леса, раскачиваясь, выбежали стулья. Медведи уселись на них, окружив здание лаборатории и принялись ждать. Многие из них закинули одну мохнатую ногу на другую. Некоторые сосали переднюю лапу. И от этого невозможного, невероятного зрелища сидящих на стульях медведей у Вельды, наконец, началась истерика…
– Вельда, родная, милая, что с тобой?! – Анри прижимал ее к себе, отстранял, тряс за плечи, но она не просыпалась, продолжая рыдать во сне, в котором один из медведей вдруг превратился в Анри, поднялся со стула и неторопливой походкой направился к входной двери. – Он же знает код замка! Все погибло! – мелькнула шальная мысль, и в тот же миг она оказалась в руках (лапах?) Анри (медведя?), который с тревогой заглядывал ей в глаза, гладил и целовал обнаженные плечи.
– А-а-а!!! Уйди!!! – завопила Вельда.
Тут же заплакал в соседней комнате проснувшийся Кларк. Его плач окончательно разбудил Вельду. Не глядя на Анри, она соскочила с кровати и, шлепая по полу босыми ногами, побежала к ребенку.
Жизнь продолжалась и после этого вечера и этой ночи. Она длилась, как осенние дожди и зимние снегопады, как летние вечера и весенние песни ручьев. Длилась, даря успокоение и радость, ссоры и неприятности, и в конце концов практически перестала отличаться от той жизни, которую Вельда покинула после гибели Кларка-старшего. Если и было какое-то отличие, то оно заключалось в Кларке-младшем. Само его присутствие удивляло и даже иногда пугало Вельду. Порой она смотрела на сына с немым туповатым изумлением, словно силилась и не могла понять, что же он такое, откуда взялся и как надо поступить в сложившейся ситуации. Она легко справлялась со всеми сложностями ухода за ребенком ( да, честно говоря, их было и не слишком много, потому что Кларк был спокойным ребенком и не доставлял особых хлопот), но постичь до конца тот простой факт, что вот, у нее есть сын, и это не просто существо, за которым надо ухаживать и заботиться о нем, но еще и отдельная, совершенно уникальная именно для нее сущность (она – мать!), и все это требует какого-то особого отношения и осмысления – в этом она каждый раз путалась и в результате злилась сама на себя. Иногда ей казалось, что она больше любила Кларка до его рождения. Гвел посматривала на ее отношение к Кларку с откровенной тревогой, что-то выразительно бормотала себе под нос, а однажды не выдержала и после очередного осмотра, когда Кларк уже отправился в игровую, спросила напрямик:
– Слушай, девочка, а ты вообще-то его любишь? – и тут же добавила, жалобно искривив тугие лиловые губы. – Прости на недобром слове, конечно, но как-то из головы у меня не идет, как ты его рожать-то не хотела, да и теперь вот гляжу и…
– И что же вы видите, Гвел? Скажите откровенно, это важно для меня…
– Куда уж важнее, – пробормотала Гвел и яростно поскребла голову сквозь тугие седеющие кудри. – Вижу я, что ты будто до сих пор удивляешься: что же это такое? И откуда же оно взялось? – Вельда несколько раз энергично кивнула. – Чего я вижу – это вопрос десятый. А чего ты чувствуешь-то?
– Я? – Вельда прилежно задумалась, несколько раз провела указательным пальцем по губам и подбородку, словно стараясь вспомнить что-то позабытое. – Он похож на Кларка, моего мужа. Мне это приятно. Мне кажется, что я выполнила какой-то долг. А что делать дальше – не знаю. Я не чувствую себя матерью. Анри говорит, что, поскольку мы вымираем, у нас все инстинкты подавлены или извращены…
– Это пусть твой Анри сам и вымирает, – презрительно возразила Гвел. – А тебе и Кларку твоему еще жить и жить…
– Все равно, – упрямо сказала Вельда. – Я знаю, что так не должно быть. Но не знаю – как.
– А чего тебе хочется-то? – Гвел смотрела на молодую женщину с откровенным сочувствием и явно не осуждала ее. На глаза Вельде навернулись слезы.
– Мне хочется назад, к Кларку, – тихо прошептала она, опустив голову. – Там все было легко, понятно, красиво…
– Эх, девочка! – Гвел неожиданно приподнялась и сгребла Вельду в охапку. Долго сдерживаемые слезы сами собой полились из глаз молодой женщины. От Гвел пахло нагретой резиной. Вельда знала, что акушерка всегда носит в нагрудном кармане стетоскоп, но все равно это было смешно, потому что именно этот запах ассоциировался у Вельды с резиновой упругостью Гвел. – Куда ж денешься-то – обратно не повернешь… Мужа своего ты, видать, сильно любила… недолюбила, получается, и сыну отдать боишься, как бы тот, большой Кларк не обиделся… Отдай, не бойся, ему было бы приятно. Сама говоришь – похож он на него… А с этим, с блажным нашим – тяжело тебе? Измучил тебя?
– Анри? – удивилась Вельда, приподняв заплаканное лицо. – Измучил? Да нет, что вы, Гвел! Он такой нежный, что мне даже иногда неловко…
– Ну вот, вот, – проворчала Гвел, ласково похлопывая Вельду по спине. Абсолютно также она хлопала по попкам младенцев. – Нежностью-то замучить куда как просто… Особенно если у самого мозги набекрень…
– Гвел, – Вельда отстранилась и серьезно взглянула на акушерку. – Гвел, скажите мне: вы тоже считаете, что у Анри… что-то с головой?
– Тоже считаете? А еще-то кто так считает? Ты сама?
– Я не знаю. Я иногда думаю – так, иногда – иначе.
– Вот и я тоже – когда как. Но рыжая говорит: все в порядке. Ей-то, вроде, виднее. – Вельда не стала уточнять, кого Гвел имеет в виду под словом "рыжая".
– Наверное, я устала, Гвел, но сама не хочу себе в этом признаться. Мне хочется определенности – любой, пусть самой печальной.
– А что он-то? Зеленых человечков ловит? Или с дятлами перестукивается?
– Большинство его идей мне не очень понятны…
– Ты не думай – он мужик головастый. Не зря он по всем этим советам-то шастает. Рыжая знает: и среди тех он не из последних будет. Ну, а с головой, сама знаешь: от больших дел большие помехи бывают. И вот что я тебе еще скажу: ему самому в себе тесно. Оттого и с тобой сошелся, и выдумывает всякое…
– Как это – самому в себе тесно?
– Ну, как объяснить? Вроде одежды, понимаешь? Вот тебе твоя впору, а надень-ка мою юбку… руками держать придется или веревкой подвязывать. Или если тебя в брючки мартины запихать… Вот так же и человек в душе своей. Одному душа впору, он в ней и ладно и оборотисто себя чувствует. И другим с ним хорошо и весело. Должно, твой Кларк был такой. – Вельда опять закивала. – А другому – велика, он ее все в складочку собрать норовит или ушить где – вроде, так и было. А все равно видать, и сидит неловко, набекрень как-то. Ну, а есть кому мала, они все из себя на волю рвутся. Вот Анри Левин такой. И ума ему своего мало, и возможностей, и людей на земле мало, и счастья для всех…
– Точно, точно! – нешуточно обрадовалась Вельда. – Как вы это хорошо сказали, Гвел! А что же мне-то делать?
– А ничего не делать, – добродушно усмехнулась Гвел и, как ребенку, вытерла щеки Вельды тыльной стороной своей большой квадратной ладони. – Терпи, пока можешь. Вон, рыжая когда-то не выдержала, извел он ее своими устремлениями, до сих пор шипят иногда друг на дружку, как две гадюки на одном участке… Ну, ты-то посильнее рыжей будешь…
– Я?! – недоверчиво переспросила Вельда.
– А я что ли? В тебе сила какая-то нутряная, немерянная, ты и сама про нее, небось, не знаешь. А Анри-то Левин почуял. Он все чует. И нет чтоб примириться или порадоваться: вот, и то могу, и это. Многим ли дано? Так нет же, на стенку лезет: отчего это я понять не могу, чего чувствую, и почувствовать не могу, о чем думаю…
– Гвел, я поняла! – неожиданно Вельда вскочила, оперлась ладонями о стол и почти нависла над акушеркой. – Он всех этих своих пришельцев или еще кого придумал, чтоб было интереснее, а теперь изо всех сил хочет их почувствовать. Чтобы замкнуть кольцо, расширить свой мир. Это вроде того, чтобы в тесную юбку клин вставить. Была мала, стала – впору. Так?
– Ну, девочка, это ты что-то мудреное говоришь. Тебе виднее, чего у него там конкретно-то в башке крутится. Ты лучше вот что для себя реши: нужно ли тебе, чтоб он тебя вот так-то при себе держал, как объект непонятый и заодно резервуар для всех его бредней. По нутру ли тебе? И Кларку маленькому не во вред ли?
– Не знаю. Анри Кларка любит, играет с ним… иногда. А меня… я так и не знаю, зачем я Анри. Мы живем вместе, спим, едим, я что-то делаю для него по его работе, и он говорит, что это для него очень важно, но я не знаю… Мне все время кажется, что это не все, что должно быть еще что-то, и у меня просто не хватает ума понять, догадаться…
– А с Кларком – было? – спросила Гвел и ждала ответа, внимательно наблюдая за Вельдой.
– Не знаю, ничего не знаю, – Вельда снова села и закрыла руками лицо.
– Вот этим ты от всех и отличаешься! – наставительно сказала Гвел. – Все у нас все знают, а ты – ничего.
Мелодичная трель звонка вклинилась в их разговор. Гвел нажала кнопку переговорного устройства.
– Гвел! Добрый день! – негромкий, но словно наэлектризованный голос Анри заполнил комнату, выгнал из нее умиротворенно спокойную атмосферу детской. – Вельда не у тебя?
– У меня, у меня, – проворчала Гвел. – А что тебе неймется-то?
– Пожалуйста, Вельда, приходи в лабораторию, – напрямую обратился Анри. Вельда и Гвел переглянулись. Обе знали, что Анри нарушал неписанные правила этикета только в самых крайних случаях. – Немедленно. Сейчас. Я прошу тебя.
– Я, наверное, пойду… – неуверенно сказала Вельда, обращаясь к Гвел.
– Беги, беги, как же! – усмехнулась акушерка, отключив вызов. – Небось. Жирного зеленого человечка отловил, тебя ждет – показать.
– Ну, мало ли что, – Вельда неопределенно покрутила кистью.
– Мало ли, – согласилась Гвел. – Беги. Пора уже. Души, они яйцами размножаются…
– Яйцами? Души? – удивленно переспросила Вельда. На лице ее обозначилась неуверенная готовность к улыбке.
– Ну да. Чтобы родиться, надо не только созреть, но и проклюнуться. Вылупиться. А это не сразу.
Не говоря ни слова, Вельда поднялась и…
Д Н Е В Н И К
(написан от руки аккуратным округлым подчерком, каким испокон веку пишут девочки-отличницы)
Душно. Душно. Душно. Как будто где-то внутри что-то созрело и вот-вот взорвется, вылезет наружу. Нет, вылезет – это неправильно. Явится… Опять не так, надо без сокращений, еще полнее, в архаическом, исконном варианте – ЯВИТ СЕБЯ. Явит себя. Кому? Не мне, не только мне – миру. Странное ощущение, в чем-то – повод для гордыни, в чем-то – унижение. Ты – сосуд, взрастивший нечто, тебя превосходящее, и по опорожнении будешь отброшена в сторону… Этого никогда не понять мужчине или нерожавшей женщине. Но я не жду ребенка. Что же со мной?
Веселое ослепление юности минуло, исчезло, растворилось как мед и масло в горячем молоке (это отвратительное пойло употребляют на станции как лечебное средство от простуды), ушло вместе с гибелью Кларка. Странное желание – нанизывать глаголы, как бусы… подбирая более точный? Нет, удовольствие доставляет сам процесс, сама возможность выбирать. Раньше я не подозревала, что глаголов так много, мне хватало совсем небольшого их количества для обозначения тех действий, которые совершала я и окружавшие меня люди. Что изменилось?
Увлекшись глаголами, я не замечаю существительных, пускаю их жизнь на самотек."Ослепление"? Почему это слово? Все та же гордыня, которая для сохранения самоуважения требует рассматривать все минувшее как заблуждение, недостойное более… Кого недостойное? Еще не так давно я сама говорила об этом Анри: что плохого можно найти в молодости, веселье, красоте, здоровье? Что плохого в желании человека (человечества) растянуть обладание этими радостями на всю человеческую жизнь? Обладание или иллюзия обладания – вот в чем вопрос. И на него нет ответа, кроме самой жизни, которую каждый проживает так… Как? Слишком много вопросов и все альтернативы ответов банальны. И мучительно хочется прорваться за эту банальность, за картонность вымышленных персонажей, которыми каждый из нас населяет не только книги и визорные программы, но и саму жизнь, являясь одновременно и плохим сценаристом, и плохим режиссером, и посредственным оператором, и единственным гениальным артистом (внутренняя претензия каждого – но не все осознают ее) в этом затянувшемся и уже надоевшем большинству спектакле.
И опять-таки имеющиеся выходы известны и банальны – признать равную много-гранно-стаканную гениальность партнеров или примириться с собственной посредственностью в игре.
И все время, все время кажется (еще одна иллюзия?), что вот еще чуть-чуть, и удастся вырваться, разорвать замкнутый круг, пусть через боль, страх, потери, но вдохнуть полной грудью. И воздух вдруг окажется чистым, таким, от которого кружится голова и радужные кольца бегут перед глазами поверх пасторального (обязательно!) пейзажа. Ведь где-то же видели древние художники эти прозрачные воздуся, кудрявые деревья, не имеющие видовой принадлежности, камни, исполненные животной неги и коров с человечьими глазами… Видели! Где? – "На обратной стороне собственной сетчатки," – так говорит Эсмеральда. – " Мы сейчас живем в древнем раю. Вы когда-нибудь задумывались об этом, коллеги?" – так говорит Анри.
Они неправы. Рай подразумевает, по крайней мере, отсутствие сомнений в собственном существовании. В чем-то древние были ближе к нему. Приближаясь, удаляемся? Кажется, это соответствует какому-то там закону. …Жизнь, которую каждый проживает так… Значит, на вопрос Как? – ответ: в соответствии с законом? И неважно, кто и что под этим законом понимает (раньше люди были удивительно разнообразны в измышлениях на эту тему), главное – признать принципиальную неизбежность. А если я не согласна? Ну что ж, тогда придется выдумать собственный закон, и подчиняться ему. И все снова уложится в предложенную закономерность. А как же без закона? Может быть, в этом смысл эволюции человека? От неизбежности законов к их… не неизбежности? – как-то странно звучит и почему-то не подобрать синонима. Отсутствие – это ведь совсем не то. Избежность? На каком-то этапе перестало быть необходимым выполнение уложения "око за око, зуб за зуб", и это стало едва ли не самой главной победой человечества за всю его историю. Потом перестало быть действенным, нет, не так, – стало "избежным" правило "бей чужих". И что потом? Нет, все это – для вечерних бдений Анри. Мне бы с собой разобраться. А можно ли разобраться с собой, не "разобравшись" с миром?
Какая глупость – даты в личных дневниках, делающие их похожими на лабораторные журналы… Наивная попытка вписать свою жизнь в историю? Или желание убедить себя в том, что жизнь течет в соответствии… неважно с чем, просто – в соответствии. Хотя бы с календарем.
У каждого человека свой жизненный календарь. Как можно забыть, или не считаться с этим? "Это было через два месяца после того, как погиб Кларк", "Весна в тот год пришла, когда моему сыну исполнилось 3 месяца", "этот разговор состоялся через неделю после того, как мы с Анри первый раз были близки"… И причем тут даты?