- Они думали, что я - один из них, - объяснил Гвибер. - Но я об этом не думал вовсе. Я хотел увидеть лицо. Оно было очень молодое. Лицо девственницы. Я спросил: "Кто ты? Почему ты запрещаешь верблюдам пить?" Она сказала: "Я - Марина, и здесь была моя келья. Я не хочу, чтобы на мою могилу мочились верблюды". Но я сказал ей: "Добрая Марина, пожалей этих неразумных животных, ведь у них нет бессмертной души - пусть их краткое земное существование продлится и не будет мучительным". Марина же сказала: "Ты разжалобил меня, глупый Гвибер, которому вся цена - один серебряный денье!" Тут я сказал ей зачем-то: "Не один, а четыре!" - потому что это чистая правда, мой господин, я стоил четыре денье! И Марина пропала, а верблюды начали пить воду…
- Давно ты видел этот сон? - спросил граф Раймон.
Гвибер вскочил на ноги, всем своим видом излучая бодрость и здоровье.
- Несколько дней назад, мой господин!
- Ты уверен в имени? Марина?
- Да, мой господин. Это была красивая девственница, и ее звали Марина. Она была похожа на те образы, что рисуют в наших церквах греки, поэтому я думаю, что она жила здесь в стародавние времена. Ведь греки умеют видеть былое, в отличие от нас, франков, которые хорошо видят происходящее сегодня.
- Но кто же видит грядущее? - спросил король Болдуин.
Гвибер резко повернулся к королю и глянул - но не прямо на него, а чуть левее, как будто заглядывал ему за плечо:
- Грядущее видит только наша смерть, мой господин, - сказал он.
На самом деле никакой смерти он не видел: над плечом короля вилась малая мушка, и она-то и привлекла блуждающий взгляд Гвибера. Но этого мгновения было довольно, чтобы судьба Гвибера решилась: он был отправлен в Дамаск, отданный в подчинение брату Иоанну, который столь похож был на сарацина, с поручением отыскать мощи святой Марины. Заодно Гвиберу было велено во всем слушаться брата Иоанна и делать все, что бы тот ни приказал.
* * *
Какими путями брат Иоанн проник к дамасскому двору - того Гвибер никогда не узнал. По приказу брата Иоанна Гвибер поселился в маленьком доме на окраине Дамаска. У него было много денег, полученных от короля, но Гвибер благоразумно скрывал это обстоятельство и существовал впроголодь, а дни проводил на базарах.
Там были всяческие диковины, несколько раз попадались франкские вещи. Например, одна чаша, где у Христа, изображенного на выпуклом ее боку, было сбито лицо. При виде этой чаши Гвибер вдруг залился слезами и, громко рыдая, побежал прочь: он не смел выкупить ее, чтобы не выдать своего происхождения, а смотреть оказалось выше его сил.
Он искал святую Марину. Сон больше не возвращался, однако Гвибер был уверен в его истинности. Поэтому он выпросил у брата Иоанна дозволения купить верблюда и отправился в пустыню.
Гвибер, в отличие от многих франков, не боялся пустыни. С тех пор, как он побывал в плену, а после избавился от напасти столь чудесным образом, всякая боязнь оставила его. Последний страх завалялся в мешке для сбора милостыни, в самой дальней складочке; вытащенный на белый свет, он превратился в спасительную монетку и растворился навсегда.
Верблюд, злобная хитрая тварь, бегал по пескам, размахивая седоком, подобно тому, как непотребная девка трясет платком, стремясь привлечь к себе внимание.
Несколько раз Гвибера рвало от этой качки, но затем он сказал себе: "В пустыне не так много влаги, чтобы отдавать последнее!" - и его тотчас перестало тошнить. Таким образом, подумалось Гвиберу, жадность может обладать спасительным действием.
Несколько раз за время этого путешествия он видел впереди пальмы, но по тому, как они росли, понимал, что там нет нужного источника. Верблюда, впрочем, нимало не занимали поиски святыни: учуяв воду, он скакал к ней во весь опор, презрительно относясь к человеку и как бы говоря ему: "Дело твое, но лично я иду вон в ту сторону". И Гвибер, приученный подчиняться тем, кто сильнее, слушался своего верблюда.
И в конце концов он заметил, что верблюд к нему переменился. Впервые за время их путешествия он не попытался укусить Гвибера, а это, если знать нрав купленного Гвибером животного, свидетельствовало об очень большой симпатии. Впрочем, во всем остальном верблюд оставался таким же неприятным товарищем, как и прежде.
Случалось Гвиберу находить в песке странные вещи, которые он справедливо считал языческими, но усердно складывал в свой мешок, потому что многие из них были золотыми или красивой работы.
На пятый день пути Гвибер увидел новые пальмы. Он тотчас сопоставил их с тем видением, что хранилось в его памяти рядом с самыми дорогими картинами - вроде образа старого клена с узорными листьями, на котором однажды повесили детоубийцу и который с тех пор стал покровителем всех влюбленных, так что под ним всегда кто-нибудь целовался и загадывал вслух желание; или той истоптанной стадом лужайки, где он нашел однажды сломанный коровий рог и большой кусок серой соли.
Когда пальмы из видения предстали Гвиберу, он заорал и запрыгал на спине у верблюда, и начал от ликования рвать у себя на виске волосы, пока не опомнился от резкой боли. Затем он погнал верблюда к оазису.
Никаких сарацин и больных животных там не оказалось. Только пальмы и источник. Гвибер свалился с седла и бросился к источнику, но какая-то странная сила оттолкнула его от прозрачной глади. Несколько раз пытался он приблизиться к воде, но тугая воздушная подушка вставала между ним и тем, что могло утолить его жажду.
- Где ты, Марина? - прошептал Гвибер. - За что ты сердишься на меня? Я искал тебя, прекрасная! Ты являлась мне во сне. Неужели я украл чужой сон, и не мне суждено найти твои святые мощи?
Неожиданно воздушная подушка исчезла, и Гвибер, потеряв равновесие, упал лицом в источник. Он едва не захлебнулся и с трудом выбрался на берег. С его лица стекали прозрачные, сверкающие потоки, и верблюд, хитрая бестия, подкрался и едва не содрал ему кожу со щеки, проведя языком. Затем верблюд лег рядом и преспокойно начал пить.
Гвибер улегся рядом на животе и запустил в воду обе руки. Он долго шарил по дну, пока вдруг не нащупал доску. Подумав, что это, вероятно, крышка гроба, он потащил доску на себя.
Доска шла с усилием, как будто водная толща ее не пускала, но затем приблизилась к поверхности. Сверкающие струи стекали с нее, покрывая поверхность тонким хрустальным слоем, в котором отражалось слишком яркое солнце. На самой доске, немного выгнутой, была нарисована дева - с удлиненным лицом, с маленьким круглым подбородком и целым выводком тугих кудряшек на лбу, под платком.
Гвибер ахнул во весь рот и с размаху, обливаясь водой, прижал деву к своему лицу и к груди, так что стукнулся о доску лбом и носом, а край ее больно впился ему под ложечку. Но ничего этого Гвибер в своем восторге не заметил, как не заметил и того, что из носа у него потекла кровь. Поэтому когда он отодвинул от себя святую Марину, дабы полюбоваться ее несказанной красотой, он подумал, что она заплакала кровью, и не на шутку перепугался. Он осторожно плеснул на нее водой, смывая кровь. Больше никаких следов на доске не проступило, и Гвибер вздохнул с облегчением.
Сняв плащ, он закутал Марину, пренебрегая собственными удобствами, а затем уселся на верблюда и впервые за время их знакомства огрел его палкой - точь-в-точь как это делали сарацины в его сне.
* * *
После возвращения с иконой из Дамаска Гвибер стал называть себя рыцарем Марины, хотя никаким рыцарем он не был, а святой образ у него забрали и, благоговейно поместив в великолепную раму, отправили в богатое и благочестивое аббатство неподалеку от Триполи. Гвибер некоторое время жил в Триполи, где мог навещать свою Даму, а также выполнять незначительные поручения графа Раймона, а потом перебрался в маленький домик в Сайде, который купил на деньги своего господина.
Наконец случилось так, что Гвибера отыскал в Сайде один очень неприятный человек по имени Гуфье. По тому, как держался этот Гуфье и как он разговаривал, Гвибер сразу понял, что посетитель тоже побывал в плену у сарацин - и пробыл там, кстати сказать, гораздо дольше, чем сам Гвибер. И это не понравилось рыцарю Марины еще больше.
Гуфье знал, какое впечатление производит на людей, подобных Гвиберу, поэтому даже не пытался понравиться ему. Он едва поздоровался. Просто вошел и показал кольцо графа Раймона.
Гвибер тотчас сник.
- Слушай меня, Раймонов Денье - ведь так тебя называют? - заговорил Гуфье. - Ты должен немедленно ехать в Иерусалим. У меня для тебя есть хорошая лошадь и припасы уже собраны. Там нужно убить человека, которого зовут Ги де Лузиньян. Ты меня понял?
- Да, - сказал Гвибер. - Каким оружием я должен убить его?
Гуфье подал ему кривой нож.
- Он не отравлен, но очень острый, - предупредил Гуфье. - Наш господин хочет, чтобы этого Ги де Лузиньяна не было в Иерусалиме.
- Может быть, попросить его уехать? - спросил Гвибер, растерянно блуждая взором вокруг себя.
Гуфье ткнул графским кольцом его в губы.
- Тебе велено убить Ги де Лузиньяна, - повторил он. - Подружись с ним. Убей его так, чтобы в этом заподозрили сарацин. Вставай и иди. У тебя нет времени. Наш господин хочет, чтобы ты сделал это как можно скорее.
С этими словами Гуфье пошел прочь, но на пороге обернулся и бросил на пол денье.
- Это тебе за будущие труды, - сказал он.
Гвибер наклонился и поднял монету. Денье был новым, выпущенным при короле Амори - не с башней Давида, а с ротондой Воскресения. Это была не та монета, и Гвибер с пренебрежением отбросил ее в сторону.
- Дурак, - сказал он в спину Гуфье.
Но коня и припасы взял и в тот же день отправился в Иерусалим.
Глава пятая
ВЕЛИКАЯ ЛЮБОВЬ
Наступал Великий Пост 1180 года от Воплощения; пришло известие о том, что в плену у Саладина умер брат Одон. Но и печаль по погибшему другу оказалась для Болдуина смазанной, растворенной заботами о сестре и Королевстве. Положив себе оплакать брата Одона в тот день, когда будут оплакивать Христа, король словно бы собрал все воспоминания о нем, сложил их в некий таинственный сосуд и поставил этот сосуд на алтарь в Храме - ждать надлежащего часа.
Ги жил в доме своего брата коннетабля в Иерусалиме. Дом был тесный, плотно заселенный детьми и вещами. Здесь царствовала дама Эскива, дочь Бальяна д'Ибелина и родная племянница того самого сеньора Рамлы, который имел благое намерение - после того, как рассчитается с Саладином за свое освобождение, вернув ему долг до последнего денье, - жениться на Сибилле.
Эмерик де Лузиньян был из тех, кто хорошо знает цену и своей неудачливости, и своему происхождению. Он помнил, что не относится к числу любимчиков судьбы: замок Лузиньян принадлежал старшему брату, Гуго; военное счастье досталось третьему, Жоффруа; красивая наружность - пятому, Ги. Эмерик же получил в дар от доброго гения семьи, феи-змеи Мелюзины, свое неслыханное трезвомыслие - и на большее рассчитывать не мог.
Поэтому Эмерик не искал военной славы на поле боя, хотя от сражений, если они выдавались, не уклонялся. Он много читал и потратил на книги некоторую толику пожалованных ему денег.
Следующим его разумным шагом стала женитьба.
Святая Земля не только поставила франков лицом к лицу с их греховностью; она же вынудила их вернуться к древнему, некогда осужденному обычаю - передавать наследство вместе с именем и обязательствами рода не через сыновей, но через дочерей. Ибо изменения в человеческой природе, проистекающие от первородного греха и усугубленные грехами более близких предков, оказались в некоторых франках таковы, что те не смогли произвести на свет сыновей, сколько ни старались.
У Иерусалимских королей рождались большей частью дочери. И замки иерусалимских баронов переходили не от отца к сыну, а от одного мужа владетельной дамы к другому.
Хорошенько поразмыслив над этим, Эмерик решился просить руки Эскивы д'Ибелин не потому даже, что она принадлежала к старинной для Святой Земли семье и не потому, что была особенно хороша собой - а она, видит Бог, была очень недурна! - но исходя из простого расчета: в семействе Ибелинов имелось много сыновей, и, стало быть, род их в меньшей степени заражен убийственными грехами.
Желая угодить королю Амори, Бальян дал согласие на брак своей дочери с королевским камерарием. И Эмерик де Лузиньян поскорее ухватил Эскиву за белые, боящиеся здешнего солнца руки и утащил в свое жилище, дарованное ему королем в Иерусалиме.
Первой родилась дочь, названная в честь плодовитой матери нынешних Лузиньянов - Бургонь. А затем, словно Божье обетование продлить род Эмерика на Святой Земле, пошли сыновья: Гуго, Жан.
Эскива принесла в дом много красивых предметов. Она, как и ее супруг, любила вещи, и Эмерик неизменно радовал жену, заботясь о ее приданом. Каждую чашу, если она гнулась или теряла тонкую ручку, тотчас чинили и приводили в порядок. Каждое платье, если портилась меховая оторочка или протиралась ткань, немедленно зашивали. Эмерик многое умел делать сам, собственными руками, но занимался такими работами, только когда был уверен, что никто не увидит его с иглой или молоточком и не прознает об этом.
Эскива, с плотными пшеничными косами толщиною в руку, имела обманчиво-сонный вид. Поначалу она показалась Ги женщиной скучной, погруженной в неинтересный мир домашних забот и вялых придворных интриг. Но так было только до первого их большого разговора наедине.
- Госпожа прислала сказать, чтобы вы явились к ней и развлекли ее интересной беседой, покуда не вернется сеньор Эмерик, - сообщила служанка вечером того дня, когда все возвратились с соколиной охоты.
Служанка была такая же, как госпожа: с кожей цвета свежей пшеничной корочки, с волосами более светлыми, чем лоб и щеки, с аккуратными ямочками под каждым пальцем.
Ги спросил:
- Неужто госпоже невозможно развлечься без разговоров?
Ему не хотелось идти к Эскиве и пересказывать для нее какой-нибудь роман, из тех, что читали когда-то в Лузиньяне. Эти романы смешались у него в памяти и превратились в единую, несуразную и странную историю, где из одного чудовища произрастало другое, а один рыцарь, не успев как следует проявить себя, обращался в полную свою противоположность, а то и вовсе делался заколдованным деревом или становился дамой.
Ги казалось, что, представляя слушательнице подобную сказку, он обнажает перед ней всю свою беззащитность, и дама сразу начинает понимать, что с памятью у Ги обстоит не слишком хорошо, а фантазия хоть и имеется в избытке, но такого свойства, что сама владеет рассказчиком, а не он - ею.
Но спорить с женщинами Ги не решился и послушно отправился к даме Эскиве.
Та ждала его за своим станком, на котором готова была вырасти картина: цветы и кони, а среди них - несколько дам и пленный, опутанный гирляндами рыцарь.
- Садитесь, - повелела своему новому родственнику Эскива. - Каково вам нравится в Иерусалиме?
Ги устроился на скамейке у ног дамы - место, обычно предназначаемое какой-нибудь юной служанке, - и покорно ответил:
- Многое из того, что я вижу в Иерусалиме, представляется мне весьма странным.
- Мой супруг рассказывал мне о том, что в Гефсиманском саду вы встретили некую даму, - подсказала Эскива.
Ги понял, что она желает услышать историю о любви, и ответил:
- Да.
- Какова она была?
- Она была похожа на одну из тех красавиц, которых вы вышиваете на своем ковре, сестра, - вежливо сказал Ги.
- О чем она говорила?
Ги признался:
- Я не помню.
- Вы любите ее? - допытывалась Эскива.
Ги задумался.
Она хлопнула его по руке.
- Никогда не задумывайтесь, когда вам задают такие вопросы, брат! С ума вы сошли, что ли? Следует отвечать так, словно вы бросаетесь в атаку на полчища сарацин - один, без всякой надежды уйти живым.
- Похоже, вы знаете об этом больше, чем я, - сказал Ги.
Эскива наклонилась, взяла его лицо в ладони, точно он и впрямь был ребенком.
- Никогда не следует испытывать страха, братец, - сказала она и поцеловала его в лоб. - Иначе дама достанется кому-нибудь другому, а мой муж этого не переживет.
Она отпустила его и выпрямилась.
- Ваш муж? - Ги почувствовал себя растерянным. - Но при чем тут Эмерик?
- Он вызвал вас сюда для того, чтобы вы женились на Сибилле Анжуйской и стали королем Иерусалима, - просто сказала Эскива. - Вы должны слушаться его.
Ги ощутил, что у него немеют руки и несколько минут только о том и думал, что о холоде в кончиках пальцев.
- Ну же, - сказала Эскива, - расскажите мне какую-нибудь историю! Вы знаете песни? Впрочем, вижу, сегодня от вас будет мало толку, - так я сама расскажу вам одну историю. Это - о том, как вместе с вашим отцом в Святую Землю приехал один трубадур, родственник Ангулемского графа, а звали его Жоффруа Рюдель де Блая. О нем говорили, будто он еще у себя дома, в Блая, слышал о красоте и несчастьях сестры нынешнего Триполитанского графа, полюбил ее издалека…
- А это было так? - спросил Ги.
- Никто не знает, - ответила Эскива. - Но он привез на эти берега не только свою доблесть, но и несколько песен, красивых и печальных, однако таких непонятных, что истолковать их можно было совершенно по-разному. В те годы изысканное было непонятным.
- Изысканное всегда непонятно, сестра, - возразил Ги. - Если бы все на свете было понятно, люди ходили бы в звериных шкурах или обматывали бедра грубой холстиной, музыку заменяли бы крики, а место разговоров заняли бы тычки и взмахи рук. Господь сотворил человека таким образом, что излишнее оказывается для него более нужным, нежели необходимое.
Эскива неспешно воткнула иглу в рукоделье и хлопнула в ладоши.
- Стало быть, вы - приверженец "темного стиля"! А правду говорят, будто поэты и сами иной раз не понимают, что именно они написали?
- Те звуки, которые изливаются из их сердца, предназначены не для рассудка, а для такого же помраченного любовью сердца, - сказал Ги.
- И ваше сердце способно их понимать? - настаивала Эскива.
А когда Ги кивнул, потребовала:
- В таком случае, изъясните мне какое-нибудь стихотворение!
- Не значит ли это, сестра, что вы совершенно не любите своего супруга? - спросил Ги. - Неужели ваше сердце глухо?
- И я, и мой супруг - мы оба живем рассудком, - ответила Эскива. - Мне, как и ему, знакомо тепло супружеского ложа, и мы умеем дорожить своим достоянием, поверьте. Но там, где рыцарь и дама решаются на риск и подвергают себя Великой Любви, - там испепеляющее солнце и пронзительные ледяные пики, там провалы, у которых нет дна, и только синева над головой.
- И вы еще говорили, будто не понимаете поэзии "темного стиля"! - укоризненно молвил Ги.
- Я пользуюсь тем объяснением, которое дал мне сеньор Эмерик, - отозвалась дама Эскива и вздохнула. - Мне дано любоваться красотой поэзии издалека, владея ключами к разгадке тайны, но никогда не пуская их в ход. А вам предстоит войти внутрь такого стихотворения - и упаси вас Боже сделать неправильный шаг или открыть не ту дверь!
- Для того, кто оказался внутри, госпожа моя сестра, - ответил Ги, - нет опасности ошибиться, ибо там, в прохладном и сумрачном саду, такого рыцаря ожидает только одна дама, и любое слово, сказанное ею, будет услышано сердцем и, следовательно, прозвучит в своем подлинном значении.