Воконий и Канноний сидели в крытой галерее, потягивая винцо. Диспенсатор толкнул к ним Диму и, поклонившись, ушел. Воконий с интересом рассматривал павшего духом сюковца. Затем повернулся к Каннонию:
– Кто он по справке?
– По справке он врач, но и боец недурной. Посмотри, как сложен! Несомненно, на родине его обучали владеть оружием.
Воконий покачал головой в раздумиях.
– Десять динариев, – сказал он.
– Дорогой мой Воконий!
– Хорошо. Сорок одна сестерция.
– Одиннадцать динариев, – сказал торговец. – Но учти, это грабеж.
– Северяне быстро дохнут, – отозвался хозяин дома, отсчитывая сорок четыре сестерции.
Вадим проснулся от того, что в него тычут палкой. Тыкали в спину, не то чтобы больно, но назойливо и довольно нагло. Дима зашевелился и со стоном сказал:
– Встаю, встаю…
Под руками зашуршали сухие листья и солома. Было темно и тесно. Дима зевнул и закашлялся от пыли. Вчера он так устал, что не соображал уже, где свалился в объятия Морфея. Сейчас кто-то настойчиво его из этих объятий извлекал.
Дима обнаружил себя в темной каморке площадью не более четырех квадратных метров, как он определил на глаз. На полу ее было устроено лежбище. В проеме двери темнела фигура с палкой в руке. Вероятно, это древнеримский сумасшедший дом, подумал в смятении сюковец.
– Эй, ты, – сказал человек.
Дима выбрался из каморки и оказался с ним нос к носу. Это был невысокий худой черноволосый человек лет двадцати семи или чуть больше.
– Ведь это ты – тот варвар, которого вчера привел Воконий? – спросил он, щуря глаза и рассматривая Баранова, имевшего довольно жалкий вид в драном сюковском комбинезоне, со всклокоченными волосами и тем туповато-рассеянным выражением лица, которое выводило из себя самых терпеливых преподавателей интерната.
– Меня зовут Вадим, – сказал он. – Вадим Баранов. Сам ты варвар.
– Так ты говоришь по-латыни? – удивился тот.
– Со словарем, – огрызнулся Дима.
Черноволосый, видимо, не расслышал. Дима с любопытством озирался по сторонам. Они стояли во дворе, довольно просторном. Сооружение отчасти напоминало Гостиный Двор. На галерею второго этажа и в портик первого выходили многочисленные двери, за которыми, судя по всему, были комнатушки, вроде барановской.
– Где это мы? – спросил Дима.
– Это школа Спурия Вокония, – был ответ.
– Школа? – в ужасе переспросил троечник. – С каким уклоном?
– С гладиаторским, – ответил черноволосый. – Раскрой глаза пошире, варвар. Ты теперь просто мясо.
– Что ты несешь? – возмутился Дима.
Тот фыркнул:
– Надеюсь, тебя не отправят в мой отряд.
Дима пожал плечами. Разговор ему решительно не нравился. Черноволосый обозвал его как-то непонятно, плюнул под ноги и пошел прочь. Дима с завистью посмотрел ему вслед. Затем он принялся рассуждать логически. Сейчас утро, сказал он сам себе. Независимо от эпохи, по утрам люди завтракают. Логично? Логично. Умница, Баран…
Ведомый безошибочным детдомовским инстинктом, Дима нашел столовую сразу. В длинной комнате шумно ели человек шестьдесят. Вадим появился там как раз вслед за своим давешним собеседником, которого приветствовали криками могучие молодцы.
– А вот и Кашеед, как волк из басни! – заорал один.
Черноволосый недобро сощурился, пробираясь между скамьями на свое место. Дима остался стоять посреди столовой. Отчетливо пахло едой. Гремели плошки, шаркали ноги, гудели мужественные голоса гладиаторов. Помимо того, раздавались разнообразные другие звуки, и все это было музыкой столовой. Баранов едва не расплакался. Он был смертельно голоден.
– Заснул, новобранец? – сердито сказал неизвестно откуда возникший тип в грязном фартуке и ткнул Диму плошкой в живот. – Садись и ешь, пока предлагают.
Дима взял плошку и огляделся по сторонам в поисках свободного места. Поначалу такового не оказалось, и он сел прямо на пол посреди столовой, зажал плошку коленями и начал есть руками, давясь от жадности. Ему было наплевать, что остальные с любопытством смотрят. Раб в грязном фартуке стоял поодаль и насмешливо качал головой. Проглотив последнюю фасолину, Дима поднял голову и громко сказал:
– Добавки!
Повар в ответ фыркнул:
– Хватит с тебя, обжора-варвар.
Дима поднялся на ноги. Похоже, он действительно влип. Даже кухонный мужик ему хамит. Что предпринять сейчас, Дима решительно не знал. Врезать ему, что ли?
– Дай ему добавки, Мосхид, – сказал черноволосый негромко.
Мосхид сразу завял и поплелся на кухню, а черноволосый подвинулся, освобождая рядом с собой место на скамье, и кивком подозвал Баранова к столу. Дима перелез через лавку и плюхнулся рядом с ним.
Мосхид поставил перед Димой лошадиную порцию фасоли и обиженно исчез. Дима принялся за еду, тихо радуясь, что воспитатель их предгалактического класса не видит, как он тут ест прямо руками. Впрочем, ложек здесь ни у кого не было. И вилок тоже.
Черноволосый встретился с Димой глазами. Взгляд у него был тяжелый. Он дернул ртом, выбрался из-за стола и неторопливо вышел во двор. Дима обернулся к своему соседу – сирийцу, гибкому и тонкому, как ветка.
– Кто это?
– Север, – ответил сириец и добавил: – Гладиатор первого ранга.
– Первого? – переспросил Дима. – А ты какого?
– Четвертого, – сказал сириец.
– Понятно, – заявил Дима с набитым ртом. – Почему он за меня заступился? Он местный альтруист?
Сириец пожал плечами:
– Блажь, значит, такая.
– А почему его назвали "кашеедом"? – не унимался Дима.
– Назвали и назвали. Он не всякому спустит, так что ты лучше забудь об этом навсегда. – Сириец подумал и добавил, чтобы Диме было понятнее: – На арене Север непобедим. И никогда не щадит побежденного.
Дима, черпавший основную информацию о жизни из книг Высокого Гуманизма, всю жизнь полагал, что гладиаторы всячески пытались друг друга спасать и выручать. Некоторое время он жевал молча. Потом продолжил распросы.
– Почему же у него такое мирное прозвище?
– Потому что каша – их национальная еда.
– Да ну! – сказал Дима. – Вот это совпадение! У нас в интернате тоже каждый день каша. И все рубают за милую душу, один я урод какой-то. От перловки у меня вообще судороги делаются.
– Ты разве тоже римлянин? – удивился сириец.
– Нет! – отрекся Дима.
Сириец снова пожал плечами.
– Но ведь Север – римлянин, – ответил он. – Разве ты не видишь?
Дима покачал головой:
– Как я могу что-то видеть, когда я на Сицилии-то второй день… – Он вдруг спохватился. – Как же это римлянин угодил в гладиаторы?
– Он осужден уголовным судом.
– Ну и дела, – сказал Дима.
Когда Баранов вышел из столовой, солнышко уже припекало. Во дворе сражались на деревянных мечах четыре пары. Дима стоял посреди двора, засунув руки в карманы и ощущая себя кем-то вроде д'Артаньяна во время его первого визита к де Тревилю. Он машинально перебирал содержимое своих карманов: носовой платок, о котором достоверно знал, что он очень грязен; несколько желудей, завалявшихся с прошлой осени; половинка расчески… В другом кармане у него прижилась ампула пенициллина, большая, как огнетушитель. Дима стянул ее из методического кабинета врачевания со смутной мыслью использовать потом в каких-либо целях.
Баранов поковырял шарик на запаянном конце ампулы. "Что делать?" – как сказал Чернышевский.
Его окликнули. Он увидел невысокого, уже пожилого человека, лысого, с большими ушами.
– Я Арий Келад, – сказал он. – Врач этой школы. Ты Вадим?
– Да, – настороженно ответил Дима, ожидая подвоха.
Арий Келад привел его в тесную, но очень светлую комнату, и велел раздеваться. Дима принялся совлекать с себя изрядно пострадавший серебристый комбинезон. Келад внимательно смотрел, как он вытаскивает ноги из штанин, не снимая ботинок, а потом сказал:
– И ботинки сними.
Голый Дима сел на пол и начал путаться в шнурках.
– Встань, – терпеливо сказал Келад. – Стой ровно.
Он осмотрел барановские зубы, послушал сердце и легкие, потом надавил на живот так, словно хотел прощупать сквозь желудок ребра, и спросил, не больно ли. Дима, наученный опытом многочисленных медосмотров, сцепил зубы и стоически потряс головой.
– Вот и хорошо, – равнодушно сказал Арий Келад и отправил раздетого сюковца к препозиту.
Препозит выдал ему кожаные сапоги, короткую тунику, доспехи, замечательные своей несообразностью, а также деревянный меч и щит, сплетенный из ивовых прутьев. Баранов взгромоздил себе на голову каску с гребнем, обмотал правую руку ремнями, пристроил на талии толстый кожаный пояс с металлическими полосами и почувствовал себя полным идиотом. Некоторое время он стоял, не решаясь показаться в таком виде на люди, но в конце концов ему пришлось это сделать.
"Черт с ним, – подумал Дима, – не глупее, чем писать контрольную по физике с противогазом на морде".
Его отправили к Гемеллину, одному из лучших докторов школы. Старый гладиатор почти мгновенно уловил в новичке военную выправку. Спорт в интернате был настолько вездесущим, что настиг даже Диму Баранова, известного лентяя и прогульщика. Грубыми руками, умело и ловко, Гемеллин подтянул ремни и поправил на Диме доспехи. Дима молча подчинился, хотя дышать стало трудновато.
Гемеллин начал вводную лекцию. Баранов узнал из нее много поучительного. Например, что зрители платят за сражение как таковое и желают видеть не только хитроумные приемы боя и красивые комбинации, но и кровь, а также смерть. Доспехи, специально оставляющие незащищенными спину и грудь, созданы таковыми вовсе не для того, чтобы сохранить жизнь какому-то Баранову. "И это все происходит со мной, – внушал себе Дима тупо. – Это я должен уметь умирать в сражении как таковом…"
Гемеллин, заметив, что Дима отвлекается на посторонние мысли, сильно ударил его в грудь. Баранов закашлялся, поднял на него глаза, но промолчал.
– Тебя защитит только одно – твой щит, – сказал доктор. – Запомни, новобранец: раскрыться – значит, погибнуть.
Жизнь в казарме Спурия Вокония мало походила на роман "Спартак". В частности, в Баранова не влюблялись прекрасные аристократки, а сам он с верными соратниками не крушил отборных римских легионеров. С утра до ночи Гемеллин терзал его тренировками, устраивал учебные бои во дворе казармы или в гимнастическом зале. Баранов ходил в синяках по всему телу, неудержимо худел и жадно набрасывался на стряпню Мосхида, питавшего, как истинный грек, неприязнь к каше – национальному блюду римлян – и потому готовившего ее без всякой души.
У Вадима завелись медные деньги, которые он выигрывал в длинные кости по вечерам в близлежащем кабаке. Он уже знал, что азартные игры недавно в очередной раз запретили, но с чисто гераклейской беспечностью плевал на этот запрет. Среди местной публики новобранец-варвар прославился тем, что в игре никогда не выбрасывал "псов" и вообще был чудовищно удачлив. Благодаря этому встреча с ним почиталась в определенных кругах за хорошую примету.
Венцом этого разгула мракобесия стал визит некоей Гиспуллы Пандемос, которая явилась к нему после совершения ею обряда поклонения Мужской Фортуне и застенчиво попросила изготовить для нее приворотное зелье, поскольку она задумала обольстить ланисту Вокония. С собою прелестная дева предусмотрительно захватила довольно вместительный сосуд. Увидев сосуд, Баранов застонал.
– Мисс Пандемос, – сказал он, – вы принимаете меня за кого-то другого.
Гиспулла продолжала упрашивать. Кончилось тем, что Баранов, ругаясь на средневековой кухонной латыни медиков, выставил ее вон. Уходя, она пригрозила ему немилостями Мужской Фортуны, каковая немилость обрушилась на Диму вечером того же дня.
Солнце спускалось к невидимому морю, белые стены внутреннего двора казармы наливались синевой, каракули и надписи на них тускнели, растворяясь в сумерках.
Дима Баранов сидел в казарме, и ему было очень хорошо. Впервые в жизни у Димы была своя комната, а не койка в общей спальне. К имевшимся там надписям, вроде: "Астианакс – мясо!" Дима добавил свои: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" и "Здесь был Баранов".
В раскрытые двери он видел вытоптанный двор с жалкими сухими клочьями травы по углам, шатающихся по двору гладиаторов – одни собирались идти спать, другие отправлялись в город.
Баранов посмотрел на свои ноги в шнурованных кожаных сапогах и пошевелил пальцами. Это были его собственные ноги, нет сомнений. Вадим Баранов, гладиатор, ха! Очень захотелось, чтобы его увидел кто-нибудь из интернатских.
Сейчас, наверное, там суета, готовятся встретить 1 Мая. В актовом зале по вечерам репетирует агитбригада. Дима закрыл глаза и от переполнявших его чувств негромко запел:
Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами,
Грозитесь свирепой тюрьмой, кандалами!
Голос у Баранова глухой, ломкий, петь он никогда особенно не умел. Единственный раз он попал на сцену, когда девочки решили инсценировать песню "Как родная меня мать провожала, тут и вся моя родня набежала". По замыслу режиссера, на роль красноармейца требовался воспитанник, максимально приближенный к деревенскому типажу. "Мне нужен тупица!" – вдохновенно ерошил волосы режиссер. Среди сюковцев таковым был только Дима. Его обрядили в шинель с "разговорами" и велели пропеть только одну фразу: "Не скулите вы по мне, ради бога". Что он и сделал, от волнения забыл мотив и после концерта получил устный выговор.
Сейчас же, когда его никто не слышал, Дима расслабился и выводил по-приютски слезливо:
Кровавые слезы потоком струятся,
Враги беспощадно над слабым глумятся…
– Эй, – позвал кто-то со двора.
Дима открыл глаза и, увидев в дверном проеме две фигуры, покраснел.
– Иди-ка сюда, – велел голос.
Дима нехотя вылез из комнатушки. Оказалось, что его пением наслаждались двое: Север и сам Спурий Воконий.
– Что это ты тут распеваешь? – спросил Воконий.
– Так… родина вспомнилась, – уклончиво ответил Дима. – Разве петь нельзя? Многие поют…
– Что ты пел о "тиранах"?
Вот черт, мелькнула мысль. "Тиран" – греческое слово. Вслух же Дима произнес как можно небрежнее:
– Ничего особенного…
– Переведи, – приказал Воконий.
Запинаясь, Баранов честно перевел свою песнь, стараясь сохранить все особенности стиля. По мере того, как он углублялся в перевод, Воконий все больше темнел лицом.
– "Ничего особенного"? – спросил он зловеще. – И это ты называешь "ничего особенного"?
– А что? – удивился Дима.
Воконий ударил его по лицу.
– Поешь подстрекательские песни? Какие это "тираны"? О чем это, а?
– Да ни о чем, – ответил Дима, утираясь. – Это национальные песни моего народа. Мы их на праздниках поем, прямо на улицах…
– И как относятся к этому ваши правители? – спросил Воконий, словно не решаясь поверить столь чудовищной лжи.
– Положительно относятся, конечно. Они стоят на трибуне, когда мы проходим мимо с этими песнями, и машут нам рукой.
– Тираны одобряют подобные песни? – Воконий, видимо, желал дать завравшемуся новобранцу последний шанс оправдаться.
– Какие еще тираны? – в свою очередь переспросил Дима. – У нас давно нет никаких тиранов.
– Тогда зачем вам такие песни?
Дима пожал плечами. Он никогда не задавался подобными вопросами.
– Ты лгун и подстрекатель, – сказал Воконий. – И к тому же наглец. Иди за мной.
Дима повиновался, бросив через плечо взгляд на Севера, и ему показалось, что римлянина забавляет вся эта история.
Воконий привел Диму в маленький внутренний дворик за кухней и призвал Мосхида.
– В колодки его на всю ночь, – распорядился Воконий, после чего удалился. Баранов остался стоять с полуоткрытым ртом. Мосхид толкнул его.
– Ты что, заснул? – спросил грек без всякого сострадания. – Не знаю уж, что ты там натворил, но спать тебе сегодня не придется.