Один из каннибалов худой, мне до подбородка, сгорбился как питекантроп, пальцы теребят край плаща, глазищи жадные, язык трется о медные клыки. Имплантированные челюсти из меди не позволяют рту закрыться, с губ текут ручейки слюны. Медные челюсти говорят о низком ранге.
– Давай сожрем прямо здесь, брат Гюнтер! – прохлюпал тощий. – Хочу послушать, как они будут орать!
– Заткнись! – рыкнул второй с сильным акцентом. – А то тебя сожру…
Второй как скала, ладони на поясе, в стальных перчатках с когтями, грудь колесом, взгляд собран, сверкает золото челюстей, они гораздо массивнее, чем у тощего, даже щеки разрезаны, чтобы челюсти помещались, причем клыки у него все тридцать два, а может, и больше, похож на пиранью. Слюна льет рекой. Эти мазохисты носят на поясе бутыль с водой, споласкивать пасть, очень уж быстро высыхает открытая.
Великан Гюнтер снимает с пояса обруч с ключами, вонзает один куда-то в стену рядом с камерой, скрежет, щелчок, и нерводы искранули, я зажмурился на миг, перед глазами поплыли слепые пятна, нерводы расплетаются, края стен всасывают их как спагетти. Кончики, правда, торчат, колышутся, потрескивают, мол, без глупостей…
– На выход! – рыкнул Гюнтер.
Борис переступил шеренгу нерводов, я с опаской следую примеру, кажется, злой куст сейчас воткнется в промежность, но нет. Позади.
Зато впереди – полукольцо волкоршунов и два каннибала. Звероптицы напружинились, как для прыжка, клювы раскрыты, язычки колышутся, предостерегающее шипение…
Гюнтер сжимает и разжимает кулаки, когти лязгают. Тощий сомкнул рукава сутаны, вжик – сверкнули кривые кинжалы с зазубринами, людоед крутанул, острия повернулись вниз. Губы, и без того натянутые, в ухмылке чуть не порвались.
– Этого, – Гюнтер мотнул головой в меня, – в работу, на ферму, а ты…
Шаг к Борису, они бодаются взглядами, Гюнтер на голову выше, но Борис держит улыбку.
– Ты просто создан для арены!
Гигант забрызгал слюной пиджак Бориса.
Нас повели. Слева и справа проплывают камеры, сквозь решетки нерводов и витрины стеклотин вижу заключенных, мужчин больше, чем женщин, вид вполне здоровый, но на лицах безнадега. Вон женщина уткнулась лбом в стену, плачет…
А в одной из камер решетки нет, внутри – у меня перехватило дыхание – лужи крови, человечьи кости с огрызками мяса, кусочки внутренностей. В центре на корточках спиной к нам – культист. Красный глянец плаща и капюшона сливается с багровым болотом, словно вырастает из него кровяной статуей. В петле кишок запутался кинжал с зазубринами. Чавканье, порыкивание…
Гюнтер весело прорычал пирующему по-немецки, я расслышал имя Пьер. В ответ проворчало, кажется, на французском.
Дошли до развилки, нас с Борисом разлучили, Гюнтер и пять волкоршунов повели его влево. Оглядываюсь, но тощий пихает в спину.
– Топай, сладкий, гррр!
Еще и затылок слюной забрызгал, гаденыш. Если бы не пара волкоршунов по обе стороны, я бы этому меднозубому вырвал челюсть. А так пришлось только мысленно занести в картотеку "Замочить при первой возможности".
Спускаемся по винтовой лестнице в огромный двухэтажный зал, конвоир ведет по широкому огороженному карнизу, а я смотрю вниз, открыв рот.
Местечко – смесь ада с заводским цехом. Ритмично шипят паровые струи, грохочут моторы, треск разрядов, в проходах между агрегатами и загонами для монстров бурлят потоки рабов, красных плащей, волкоршуны, скелеты, летают гневные возгласы, вспыхивают удары хлыстов.
Тощий ведет к полукругу площадки с парапетом, оттуда за фермой наблюдает еще один в красном плаще, чуть меньше Гюнтера, но все равно внушительный, подходим к нему в момент, когда запрокинул голову и льет в пасть из фляжки. Клыки золотые, как у Гюнтера, но десны кровоточат, видимо, пересадку сделали недавно. У сапог лужа розовой слюны.
– Брат Базиль, свежее мясо! – подхалимски пробулькал тощий.
– Вовремя…
Базиль сажает флягу на пояс, довольный рык.
– У меня как раз на плантации яростков одну дуреху придушили. Жаль, аппетитная была девчонка, планировал ею полакомиться, а теперь только жмых останется… В общем, понял?
– Да, брат Базиль, – кивнул тощий слишком низко. – К яросткам.
Снова пихнул меня в хребет, более грубо.
– Шагай, котлета!
Ну все.
Я развернулся, кулак взлетел в апперкот, смачный хруст, тощего подбросило, перевернуло, грохнулся на пол спиной, изо рта выбил бордовый фонтанчик. Он завалился набок, скулеж прерывается кашлем, пасть сквозь ладони стреляет кровью, под щекой уже набрызгало лужу.
Пыхчу с занесенным кулаком, едва сдерживаюсь, чтобы не пинать ублюдка, и не пойму, зачем. Пинай, все равно волкоршуны порвут…
Кстати, почему не рвут? Должны ведь, слышу, как шипят.
Но управление ими как-то перехватил Базиль, отступили под его ладони, голосят из-под них, но броситься не смеют.
К моему удивлению, Базиль не только не пришел в бешенство, но и расхохотался в потолок, под завывания тощего.
– Да тебя, парень, не на ферму, а на арену! – сказал, отсмеявшись. – Я бы на тебя поставил, по крайней мере, в отборочных битвах. Ладно, доведу до яростков сам.
Базиль, не обращая внимания на тощего, проходит мимо меня, волкоршуны огибают с двух сторон, злобный шелест язычков, щелчки клювов, монстры уходят с новым хозяином. Сплевываю на плащ тощего, тот скукожился, подвывает. Я пошел за Базилем.
Спустились на первый этаж. Базиль расчищает дорогу как ледокол, кручу головой, всюду дворцы механизмов, загоны с тварями. Вот полуголые рабы крутят какие-то рычаги, похожи на гребцов на галере, между ними слоняется культист с рычеметом. Сквозь детали машины проскакивают молнии, наверное, генератор… А с другой стороны бродит раб в резиновых сапогах и перчатках, по колено в чане с кишащими плитожуками, лопата черпает горки яиц, их глотают ведра, которые уносят скелеты. А вот там пленники кормят свежим мясом, рискуя сами стать обедом, волкоршунов-щенков. Или птенцов – как посмотреть. Хочется блевать от запахов крови, пота, навоза, прочих миазмов, но я лишь прокашлялся.
– Пришли, – рыкнул Базиль.
Отступил вбок, и я увидел каменный забор высотой с меня, посередине вход, за ним в тусклом свете настенных нерводов шевелится гуща яростков. Движения говорят, что недавно кого-то поймали, теперь всасывают драгоценные соки.
Яростки… Один такой чуть не отсек мне кисть. Присел я как-то в коридорчике отдохнуть, оперся ладонью на ползучую тонкую лиану, а она возьми да и скрути запястье, еще и шипы выскочили. Хорошо, Борис был рядом.
Борис. Сквозь меня, как призрак, пролетела черная тоска. Где ты сейчас?
– Эй, Лаура! Встречай свежее мясо! – вернул самообладание голос Базиля. – Такое же свирепое, как ты!
Вернулась злоба, обратная сторона заячьего страха, без нее навалил бы в штаны уже тонну, а так вроде как орел. Губы стянулись в узел, я повернул голову и чуть поднял, как Базиль.
На верху стены лежит, как кошка, смуглая женщина с черными пружинами локонов, такими с ног сбить можно, если хорошо крутануть. Плащ красным языком свисает со стены, в кулаке свернут хлыст, плиту чешут когти перчатки. Черное платье до щиколоток, юбка пышная от складок, талию стискивает темно-красный корсет.
Женщина вскочила на корточки, хлыст разматывается, шлепается под стеной, змея веревки упруго закачалась, подметает с плит пыль, теперь женщина в позе горгульи, такими украшают готические соборы.
Прохрипела по-испански. Не понял ни слова, но по интонациям что-то вроде "Наконец-то!".
Челюсти серебряные. Выше рангом, чем меднозубый тощий, но ниже обладателей золотых клыков. Губы, само собой, не смыкаются, с подбородка свисают слюнные нити, щеки надрезаны, края надрезов заклепаны в узорчатые кожухи. В общем, ей будто вживили капкан. Барака из "Мортал Комбат" был бы тут королем.
Базиль повернулся ко мне, лапа ныряет за спину, под плащ, оттуда вылезает длинный мачете. Базиль подкидывает, ловит за клинок, рукоять подалась ко мне.
– Повеселил ты меня, парень. Дарю.
Я, задушив неуверенность, беру. Есть соблазн испытать клинок на Базиле. Урод, как и все людоеды. За железки не продаюсь. Но вижу, Базиль воин, к такому готов, во взгляде читается: "Не надо".
– В общем, – говорит, – заходишь в огород, рубишь под корень, связываешь в охапки побольше, складываешь снаружи, вот тут. Носить будут другие.
Мотнул головой в сторону Лауры.
– И ее не зли. А то до ужина не доживешь.
Базиль ушел в сопровождении дуэта волкоршунов, Лаура проводила рычанием, гавкнула что-то явно враждебное, мол, валите отсюда, надоели. Взор, которым можно пилить доски, возвращается на меня, лицо изрубили черные морщины, щеки дрожат.
Меня чуть не сдуло штормом слов на все том же темпераментном языке, лоб окропили крошечные брызги, Лаура мотнула головой на ворота, перед моим носом свистнул кнут, я едва успел отшагнуть.
Сука!
Не буду искушать судьбу. Поворачиваюсь к входу, через три шага он меня проглотил, я в тени забора, в синеватом свете настенных нерводов.
Пол искрошен в зерна, пропитан влагой, некое подобие почвы, но такой суровой земли яросткам достаточно, растут и в более жестоких условиях. Хотя здесь их как волос в гриве льва. Свободен лишь пятачок вокруг входа, наверное, расчистила прежняя работница.
А вот, кстати, и она. Скручена лианами так, что не разглядеть, лишь овальный холмик, похож на могилу. На краю свободной полянки – тяпка. Черенок сломан, половинка лежит отдельно. Яростки связали инструмент не слабее, чем бедную девочку. Впрочем, я теперь не с пустыми руками.
Начнем.
Следующие часы поглотили опасной и монотонной работой. Джунгли уже не притворяются мирными стебельками, шипы торчат откровенно, лианы изгибаются, хлещут, пытаются заарканить лодыжки и запястья, колония чувствует угрозу. Я согнулся как зверь, подпрыгиваю, мачете бьет под основание, и тут же прыжок назад. Так, жгут за жгутом, кольцо свободы расширяется. Подгребаю зеленые трупы концом мачете, из них вырастают охапки, перевязываю такими же стеблями, уношу за ограду.
Лаура передышек не дает. Только пробую перевести дух, как позади взрывается испанская ругань, свистит хлыст. Пару раз он меня зацепил, благо на мне жилетка, но даже сквозь нее… будто облили кипятком. Не стесняюсь вслух крыть Лауру матом, все равное не понимает.
От такого темпа адски жарко, да и вообще здесь баня, столько тел в одном, хоть и огромном, каменном ящике, и все пашут как кони, а еще паровые и электрические двигатели, котельные…
Я воткнул мачете в землю, снимаю жилетку, затем свитер, одежда улетела в угол. Лаура, восприняв как попытку бездельничать, спрыгнула на освободившееся от яростков пространство, стартовал очередной испанский сериал, хоть уши затыкай, мегера подошла ближе, но мачете вовремя вернулось в ладонь, хлыст уже полетел по мою душу, точнее, мясо, я успел отшагнуть, клинок махнул, и под ноги упал кончик хлыста длиной с гадюку.
Лаура зарычала, шаг назад, хлыст угрожающе затанцевал, но я не реагирую, лишь холодно смотрю в глаза.
Медленный разворот, возвращаюсь к работе.
Пока лезвие долбит по лианам, оголенная спина ждет удара. Но его нет. Лишь череда выкриков по-испански, да и те без особого напора, появились даже насмешливые нотки. Краем глаза вижу, Лаура уперлась плечом в колонну входа, хлыст поигрывает, глаза следят с интересом. Лаура облизывает клыки, корсет и юбка мокрые от слюны, льется в ямку между грудей, насыщая блеском.
Без одежды легче, но опаснее. Число ранок на теле резко возрастает. Стебли часто достают шипами, а то и вовсе скручивают конечность, я спотыкаюсь, падаю, брыкаюсь в плену, под дьявольский хохот Лауры рублю хищную зелень, и приходится ждать, пока оковы растений умрут совсем, лишь тогда выдираю из мяса.
Под стену огорода рухнула двадцать третья связка яростков. Поле очищено. Лишь могилу предшественницы трогать не стал.
Лаура ходит вокруг меня пьяной пантерой, бедра качаются, туфли давят сок из волокон, смешавшихся с крошевом камней, ее ругань теперь с иным оттенком, я чем-то ее забавляю. Голое по пояс тело в ручейках крови, бордовых бороздах, не опасно, но вид как у Брюса Уиллиса в финале "Крепкого орешка". Да и мускулы ближе к киношным, чем в первый день в Руинах. Все-таки здешняя жизнь, да еще под руководством Бориса, он похлеще Лауры, когда учит, незаметно закалила.
Лаура осматривает как-то странно, и тон изменился, хоть и рычит, а все равно… нежнее, что ли…
И тут до меня, кретина, дошло: людоедка же! А я весь в крови, как елка в игрушках! То-то из нее слюна как из водопада, ходит, облизывается…
Но я устал, у инстинкта нет сил впрыснуть в жилы даже каплю гормона страха. Доковылял до ограды, спина упала на стену, раны ожгло, но отлипнуть от желанной опоры – ни за что. Я чуть не осел, мачете из пальцев выпало.
Усталость сморит раньше всяких там каннибалов.
Лаура подошла, хлыст упал рядом с мачете дохлой змеюкой, смуглянка, порыкивая что-то на своем, водит пальцами по моему телу, ладонь и когтистая перчатка окрасились в блестящий багр. Глядя мне в глаза, облизывает то ладонь, то перчатку, я беру с ее пояса фляжку, пить хочется так, что хоть режьте. Я выпил почти все, остатки пролились в серебряную пасть чудовища в юбке, фляга упала к хлысту и мачете. Лаура прильнула ко мне, с наслаждением вылизывает раны, как собака, иногда взмахом ресничных крыльев томный взгляд поднимается ко мне.
Сам не знаю, что на меня нашло, я оказался у нее за спиной, прижал к стене, плащ сорвался с плеч, руки мои, как голодные пауки, зашуршали складками юбки, звякнула ременная бляшка. Я ощутил жар тугих ягодиц, и все человеческое во мне умерло, осталась древняя сила, замурованная в гены миллиарды лет назад, когда предок микроб знал безошибочно, что делать с микробихой, даже если никто не учил.
Лаура вжалась щекой в забор, рычит утробно, как тигрица перед смертельной битвой, когти царапают плиты до черных борозд, но вырваться не пытается, слюна течет по стене, низкое рычание все выше и выше, наполняется сладостью.
Раб, таскающий тюки с яростками, украдкой заглянул внутрь, глаза его разбухли, как вареные, Лаура рявкнула, когти метнули из-за гнезда корсета стилет, любопытная морда исчезла.
Настал миг, и зарычал я, после чего иссяк, навалился на Лауру отяжелевшим мешком. Та зашипела, сбросила как разъяренная кошка, я откатился к дальней стене с легкостью мячика. Подол юбки рухнул к лодыжкам, Лаура подбирает плащ, хлыст, флягу, каждая вещь возвращается на место.
Чудо, что нашел силы застегнуть молнию, даже ремень. Под испанское бормотание, ворчливое, но довольное, проваливаюсь в небытие.
Наверное, умираю. Хорошо бы. Все лучше, чем на столе Гюнтера.
Глава 17
– Эй, Казанова, подъем.
Мягко, но настойчиво толкают в плечо. Лежу на спине. Состояние как с тяжелого похмелья. Хотя его не было никогда, не пью ничего крепче пива, но уверен, похмелоуин наступает именно так.
Веки расклеиваются с болезненным жжением. Перед глазами потолок. И улыбка Бориса.
– Смотри-ка, живой.
– Боря…
Голос мой как у простуженной вороны. В глотке огненная пустыня только что рванувшей Хиросимы.
– Боря, мне снилась жуть. Будто мы попали в логово каннибалов. Нас держали в тюрьме, потом отдали в рабство, и я вкалывал на ферме. А потом трахнул людоедку-надзирательницу… Прикинь!
Борис чешет в затылке, взгляд, задумчивый и чуть смущенный, в сторону.
– Видишь ли… Именно эта клыкастая сеньорита тебя сюда и приволокла.
– Что?!
Меня аж подбросило, но в следующий миг схватился за поясницу, губы в трубочку. Радикулит просто сказка по сравнению с тем, что испытало тело в этот момент. Кажись, я вчера подорвал бедный организм. Болит все. Даже совесть.
– Тише, тише, – Борис аккуратно укладывает обратно на циновку и сверток меха вместо подушки, – лежи, регенься.
– Выходит, – стону я, – мы в самом деле в логове каннибалов? Какой ужас…
– Поверь, бывают вещи страшнее.
– Например?
– Оказаться в брюхе каннибала.
– Но если первое правда, то второе – вопрос времени.
– Логично. Главное, временем грамотно распорядиться.
– И как?
– Не переживай. Мы над этим работаем.
– Кто "мы"?
– Скоро увидишь… О, к нам топает завтрак! Вот теперь, Владик, есть резон подняться.
Я кое-как повернул голову, за решеткой мелькают старые кости, скелет поставил железную миску на пол, костяшки ног пихнули, посуда скользнула между корнями нервода, кнутики хлестнули, оставив пару царапинок, но миска теперь на нашей половине, Борис вытягивает из зоны поражения.
Вслед за миской вкатилась пузатая бутыль. Скелет уходит, а я наконец-то, превозмогая боль, поднимаю туловище. Мы в той же камере, откуда нас забрали. Борис, как и я, голый по пояс, в синяках, ссадинах, бороздах, мускулатура явно выразительнее моей, хоть и я далеко не глист. Раны мои запеклись, почернели, но все равно жгут при любом движении, некоторые чуть треснули, в разломчиках блестят свежие алые пленки.
В миске – фрикадельки под соусом. Сглатываю. Надеюсь, не из человечины. Видимо, опасения написаны на лице, Борис похлопал по плечу.
– Не бойся, фарш крысиный. Гидрокрысиный, если точнее. А соус… Не знаю, но не из человечьей крови. Все человечье эти уроды берегут для себя. Между прочим, тебя вчерашний ужин дожидается. Ты же в отключке провалялся.
Борис тычет подбородком в угол камеры, там миска, внутри горка желтых горошин.
– Кукуруза? – спросил я.
– Вареные яйца плитожуков.
Я закашлял от одного лишь вмешательства в мысли сего сомнительного деликатеса.
– Питательная штука, – сказал Борис. – На вкус как орехи, только мягкие.
– Верю, – говорю сдавленно, – но я лучше фрикадельки. По фиг, что из человечины…
– Да не из человечины! Из гидрокрыс, на ферме разводят, должен был видеть!
– А ты-то знаешь откуда?
– Людоеды тоже не прочь поболтать, даже с потенциальным бифштексом.
Мы уселись вокруг миски по-турецки, фрикадельки исчезают одна за другой. Жаль, что без хлеба.
– А ты вчера был где? – спросил я с набитым ртом.
– На арене. Победил четырех рабов. И культиста. Все, кто ставил против меня, потеряли кучу денег и, как понимаешь, возненавидели. Впрочем, ставившие на меня, обогатились, так что баланс кармы в целом сохранился.
– Офигеть. И что, не проиграл ни разу?
– Если бы проиграл, с тобой бы щас не разговаривал. У тамошних чемпионов счетчик поражений равен нулю, ибо драка до смерти.
Челюсти от жевания отвлеклись, мозг занялся перевариванием инфы, гляжу на Бориса, на его невозмутимость, бодрый настрой.
– И ты вот так спокойно убивал? Ну ладно, хрен с ним, с культистом, туда ему и дорога, но рабы… Они такие же, как мы!
– Да как сказать… Видок у них был далеко не пацифистский. У трех из четырех минимум одна победа на арене. И во всех четырех битвах первыми нападали они. Выбор был как на войне: либо я, либо меня.
– Черт. Лучше уж на ферме…
– И не надейся, герой. О тебе уже слухи разлетелись. Мало того, что Хрящу рожу сломал, но это ладно, невелика птица… Но что Лауру прям на грядках осчастливил! Чувак, ты теперь хошь не хошь знаменитость.
Я скис.
– Серьезно?