Не скажу определенно, когда это произошло в ту ночь и с нами, ибо мы фактически рухнули в пропасть божественной неги Любви. Лишь крайне смутно помню, что за мгновение до этого сладостного, ни с чем несравнимого чуда проникновения друг в друга, мы подошли к невероятно душистому стогу сена, аромата которого окончательно развеял невидимые препятствия между нами и над которым ещё сиял всегда узнаваемый Сириус в уже тускнеющих лучах Луны.
Но одно, уважаемый Мудриус, скажу точно: после той ночи, я до последнего атома своей сути осознал, прочувствовал, если хотите, что, не смотря на относительно молодой возраст, жизнь уже прожил не зря, так как постиг одну из её можно сказать фундаментальных основ, заложенных сами Провидением.
Тогда, в силу того, что холодный и расчётливый разум всегда отступает перед великим и безрассудным чувством любви, я не мог отдавать тогда себя отчёт о возможных негативных последствиях сего действа, о которых вы несомненно догадываетесь, тем не менее – ни на йоту не жалею об этом. Более того, я искренне благодарен Судьбе за то, что она забросила меня с вами на окраину Вселенной, где на маленькой планете со странным именем Земля, я, наконец, встретил свою половинку – Надежду и Счастье в одном изумительно красивом лице. Клянусь Святой Бесконечностью, что только ради одного этого стоило родиться, постоянно претерпевать трудности и невзгоды, которые по жизни так щедро сыплются мне на окаянную голову…
Что-то я снова чрезмерно расчувствовался… Капните, дружище, пожалуйста, ещё немного леивки…Спасибо…что бы я без вас делал…
XI
Только перед самым рассветом обессиленные, но безмерно счастливые мы вернулись домой, при этом, стараясь быть никем незамеченными; и не от того, что мы опасались жалких пересудов, а скорее подсознательно, по давно заведённой традиции, смысл которой русский народ сформулировал следующим образом: "Не буди лихо пока оно тихо"…ну или что-то в этом роде.
В горнице, я счастливейший из смертных, как щука в нерест, нырнул под стёганое одеяло и впервые с момента посещения Земли забылся безмятежным сном, наконец-то увенчанным фантастическим сновидением, в котором вся Вселенная предстала в виде необыкновенной красоты сферы, пульсирующей, словно живое сердце, на наших с Наденькой ладонях. И не смотря на то, что спустя всего два часа Кузьмич, вежливо откашлявшись, разбудил меня, этого с лихвой хватило для полного восстановления истраченных ночью сил и эмоций и предало мне такой импульс вдохновляющей энергии, что я, как легендарный герой, готов был горы свернуть ради любви и поставленной цели.
– Итиху…твою мать…это где ж ты, так Федь, погулял, – удивился егерь, с пристрастием разглядывая мой лилово-пурпурный, пугающий чудовищными размерами, бланш, – не иначе повздорил с кем?!
– Да, нет…что ты, – весело и не принужденно отвечал я, – хочешь – верь, а хочешь – нет, – об пенёк у речки приложился в перелеске, у вас там темень – хоть глаз выколи, одним словом по собственному недоразумению и невнимательности оконфузился.
– Ну-ну…- скептически покачал головой Кузьмич, традиционно прищуриваясь сквозь густые брови и ресницы, как сквозь щель прицела пулемёта, – ты, Фёдор Фомич, хоть замажь чем твоё недоразумение или как-нибудь очками прикрой, а то перед людьми неловко – всё ж начальник, а не пацан какой безусый.
– Спасибо за совет, дружище, так и сделаю – только вот чем…замазать-то? – заёрзал я на кровати, как уж на сковородке, озираясь по сторонам в поисках чего-нибудь эдакого.
– Ладно, не бери в голову, сейчас у Надьки спрошу – у неё всяких кремов и мазей, что у дурака махорки, а ты покамест умойся по-тихому, и жди тут – не высовывайся, будем тебя в божеский вид приводить, – таинственно хихикнул дед, мгновенно растворившись за дверью, тихо буркнув в конце, – Дон Жуан залётный…
Но я уже не удивлялся необъяснимой с точки зрения здравого смысла, страшной проницательности Кузьмича, окончательно решив для себя, что это такой врождённый природный дар и, как мартовский кот, тихо ступая по скрипучим половицам, осматриваясь, но безмерно счастливый, пошел смывать с себя следы волшебной, но, увы, канувшей безвозвратно в прошлое ночи. Вернувшись без приключений в горницу, я всецело доверился опыту и мастерству Кузьмича, который как профессиональный врач-косметолог и гримёр в одном лице, всего лишь за четверть часа скрыл с бедной моей физиономии ужасные остатки вчерашней безалаберности, даже сумев придать физиономии некоторые элементы мужества и шарма.
– Ну что: ни дать, не взять – вылитый Джеймс Бонд – забодай его комар? – многозначительно подмигнул Наденьке Кузьмич, когда вывел меня из горницы и подвёл к зеркалу, на ходу нацепив на меня огромные солнцезащитные очки, видимо, также взятые у дочери.
– Похож, только лучше…- не стесняясь своих чувств, согласилась Наденька, улыбаясь и внимательно оглядывая меня с ног до головы, безуспешно пытаясь найти ещё какой-нибудь внешний изъян, что бы тут же его и устранить. Но после Кузьмича славно потрудившимся над моим внешним видом придраться было не к чему: и мы, позавтракав, пошли к кузнице творить неведомое нам будущее, оставив у калитки Надежду, чью нежность и любовь я вот уже как пять часов бережно хранил в своём сердце и также уносил в призрачный лабиринт грядущего. Я невольно обернулся, что бы ещё раз взглянуть в её чарующие глаза, но она как мимолётное виденье уже исчезла в густых яблонях палисадника. Кузьмич, как всегда, заметил мои волнительный взгляд и чрезмерное движение шеи вокруг своей оси, но толи из вежливости толи по иной не ведомой для меня причине не подал виду, лишь по обыкновению хитро прищурив брови и еле заметно, по-старчески нравоучительно, качая седой головой.
А тем временем мы подошли к кузнице, где нас уже ждал Ломакин, который, как знаменитый маятник Фуко, нервно ходил из стороны в сторону, отсчитывая большими шагами примерно равные промежутки пространства и времени.
– Ты чего это Петь, как заводной маешься – случилось чего? – попытался прервать Кузьмич, упругую поступь Ломакина простым, не навязчивым вопросом.
– Да нет, просто извёлся весь…у меня уже всё к испытаниям готово, а вас всё нет и нет: меня всего аж колотит от нетерпения! – продолжал обильно нервничать гениальный кузнец, тем не менее, остановившись.
– Петь, а ты на часы-то смотрел? – ещё даже восьми нет, а ты уже пыль поднимаешь, – продолжал егерь аргументировано охлаждать чрезмерный пыл Ломакина.
– Да?… Хм…действительно: говорю же – распирает всего, даже на часы не посмотрел,- понемногу успокаивался кузнец.
– Да не переживай ты так, Петь, всё будет в лучшем виде – это я тебе как инженер-конструктор со стажем говорю, без всякой ложной скромности – авторитетно, – наконец и я вставил свои пять копеек в импровизированный сеанс психотерапии по приведению возбуждённого лишними эмоциями гения в рабочее состояние.
– Я всё понял, Фёдор Фомич, извините – нервы и всё такое, понимаете ли, но можете за меня не беспокоиться, я полностью взял себя в руки и контролирую ситуацию, – подчёркнуто строго ответил Ломакин, наконец, остановившись.
– Ну, раз так – тогда вы тут летайте, голуби, а я лес проведаю – почитай двое суток не был, а заодно к вечеру братьев приведу, как условились, для уточнения плана.
– Лады, Иван Кузьмич, как управишься, так и приходи с орлами, всё ещё раз обмозгуем, и Бог даст, завтра перекинем, наконец, "малютку" в кузницу на ремонт; ну, а мы с будущим профессором Ломакиным пойдём испытывать чудо техники, которое, несомненно, войдёт в анналы истории Земли, как яркий образчик несомненного таланта его создателя!
Последняя фраза, непроизвольно получившаяся несколько пафосной, вынудила моих друзей обменяться меж собой весьма красноречивыми взглядами, в которых явно читалась гордость за причастность к чему-то очень важному и крайне нужному, хотя по известным причинам реальную подоплёку инициированных мною свершений они не могли знать по определению.
И мы разошлись каждый по своим делам преисполненные вышеупомянутым чувством: Кузьмич – тут же исчез в утренней зелени леса, а я с Петром – в кузнице, где, не смотря на ранее оговоренные секретность операции, меня ожидал очередной "сюрприз", который впрочем, с учётом местных традиций, оказался пустяшным. Но поначалу, я признаться был крайне возмущён увиденным хоть и не показывал этого явно, что бы сгоряча не наломать дров и тем самым испортить отношения с Ломакиным, без помощи которого я бы в итоге не справился в столь сжатые сроки с поставленной задачей. Судите сами, Мудриус, вы как грамотный и опытный руководитель поймете меня, как, пожалуй, никто в радиусе сотню-другую парсек.
Итак, как говорят в Одессе: "картина маслом". Открыв ворота, я с ужасом узрел, что на большой лавке во дворе кузницы, напротив предполагаемого места испытательной площадки вертолёта, как в театре, предвкушая давно анонсируемую премьеру, плотно в ряд сидело ровно 12 человек словно, прости Господи, апостолы. Правда возраст и пол почитателей таланта Ломакина был крайне пёстр: если на глаз, то, примерно от 3-х до 15 лет у девчонок и мальчишек, и, наверное, от 70 и едва ли не до 100 – у седовласых бабушек и дедушек, причём средний возраст отсутствовал напрочь, видимо, по причине начинающегося рабочего дня. Публика, завидев нас, заметно оживилась и принялась ещё с большим рвением лузгать семечки, но, тем не менее, робея, как-либо иначе выразить своё искреннее к нам почтение. Петр, почувствовав, мой тёплый, дружеский, переходящий в испепеляющий и недоумённо-вопросительный взгляд на своей плоти, сконфуженно опустив глаза, отвёл меня в сторонку, где сбиваясь и краснея, тихо объяснил тайный смысл происходящего, который заключался в том, что, дескать, так издавна повелось – показывать самым родным и близким ему людям финальные плоды своего творчества; мало того – всякий раз, когда происходило завершающее испытание того или иного аппарата прилюдно оно со 100 % вероятностью завершалось успехом, убеждал меня мастер, который, накануне едва не клялся, что абсолютно несуеверен.
И что мне оставалось в такой ситуации делать? Я, скорее для порядка, слегка пожурил Петю и представление, то есть, простите, испытания… начались…
Опущу, уважаемый Мудриус, прозаические подробности сего действа, ибо оно прошло вполне штатно, если не считать того, что при отработке взлёта-посадки мы с Ломакиным по-братски разделили с десяток шишек, а после коллективного обеда – нечаянно срезали лопастями верхушку высоченного дуба, отчего юная часть публики пришла в полный восторг, а пожилая – укоризненно покачала белёсыми головами. Но это сущие пустяки, не правда ли? Испытание похожее на некий технический спектакль или шоу – удалось на славу: зрители довольны, а "актёры" – удовлетворены. Главное ведь результат, а он к вечеру был налицо (в том числе на лице и прочих частях наших измученных тел) – вертолёт был полностью оттестирован и готов к работе.
Взяв с поклонников нашего искусства пилотирования слово, что они неделю будут держать язык за зубами, Пётр, наконец, без особых проблем и лишних вопросов выпроводил их восвояси, поскольку все они были его детьми и роднёй и среди которых Ломакин пользовался заслуженным уважением. Хотя, памятуя, как и с какой скоростью по деревне распространяется информация, я признаться, не особенно надеялся на твердость характеров любознательных отпрысков гения, которых буквально распирало поведать миру об увиденном триумфе летающего винтокрылого аппарата, собранного исключительно из подручных средств, благодаря таланту их отца.
Лишь одно меня утешало в сложившейся ситуации: благодаря тому, что я, предусмотрительно, используя достижения нашей цивилизации, втайне от Ломакина значительно снизил шум лопастей и мотора вертолёта, ибо в противном случае вся операция провалилась бы в тартарары по причине массового "паломничества" народонаселения деревни к самодельному летающему чуду.
Только мы с многодетным отцом было собрались передохнуть от трудов праведных, спровадив за ворота разношёрстную группу возбуждённых свидетелей торжества разума, бурно обсуждающих меж собой перипетии произошедшего, как ворота кузницы вновь распахнулись и пред нами, как три тополя на Плющихе предстали Кузьмич и два чудо-богатыря – братья Удальцовы. Как и ранее, эстетически егерь явно выпадал из статного ряда, находясь между близнецами посередине, но держался как всегда, уверенно и снисходительно по отношению к ним, как строгий дед к любимым внукам и психологически картины не портил.
– Ну, всё ли гениальные инженеры-конструкторы в порядке, не случилось ли чего, а то на вас родимых смотреть больно: помятые какие-то, будто с похмелья!? – по-армейски бодро спросил Кузьмич, хитро переглядываясь с братьями, как бы иронизируя, мол, глядите: выдохлась наука, слабовата супротив нас.
– Не боись, Кузьмич, всё в порядке – аппарат, как ступа с бабой Ягой летает – куда захочешь, ухайдохались только порядком: так что твоя харловка сейчас действительно не помешала бы, а Фёдор Фомич? – подмигнул мне Ломакин так, что бы все и в особенности егерь это обязательно увидели.
– Ишь чего ты Петь, захотел, а впрочем… – тут Кузьмич непроизвольно зачесал нос, – как начальство скажет, – и все восемь неравнодушных глаз впились в меня, словно стрелы в мишень.
Осмелюсь признаться, что, я оказался в весьма щекотливом положении: судите сами. Согласно местным традициям – обмыть успех того или иного успешного события, (как впрочем и – неудачного: так сказать – уже с горя) – дело без кавычек – святое, но с другой стороны завтра предстоял решающий день операции по спасению "малютки" и я не имел права рисковать всей миссией в связи с неминуемым похмельем. Скажу лишь, не без ложной скромности, что мне пришлось приложить немало интеллектуальных усилий, что бы в течении минут пяти аргументировано и без обид убедить товарищей перенести празднование ввода в эксплуатацию вертолёта на завтра и заодно совместить его с окончанием крайне важного государственного задания – извлечением секретного аппарата из грунта Земли на свет Божий. Хотя…если уж говорить совсем на чистоту, то полагаю, что стоило бы в свою очередь кому-нибудь более или менее обоснованно мне возразить, то я бы не устоял – и согласился бы посредством алкоголя снять накопившиеся за чрезвычайно бурные сутки усталость и эмоциональное перенапряжение, даже не смотря неминуемые негативные последствия. Но по счастью друзья, несмотря на трудно скрываемое разочарование, вежливо промолчали и мы, каждый по своему перекурив, приступили к уточнению завтрашних действий согласно ранее утверждённому плану.
Расписав поминутно: что, в какой последовательности и когда действует каждый из нас, на что ушло порядка часа, мы, наконец, пожелав друг другу покойной ночи и удачи, разошлись да утра. Время сбора для начала долгожданной операции было определено на 5-ть утра, а место – уже традиционно – у ворот кузницы.
Кузьмич был в явно хорошем расположении духа и всю дорогу до дома иронизировал по-поводу происхождения моего тщательно замаскированного бланша под глазом. Впрочем, из его уст это, как всегда, звучало по-доброму и, как мне казалось, без какой-либо задней мысли; также он допытывался, не пойду ли я снова осматривать местные красоты и достопримечательности, настойчиво предлагая на всякий случай взять фонарик или себя в гиды; и так далее и тому подобное. Я как мог, пытался то же отшучиваться, но по существу – не знал, что ответить, так как впопыхах утреннего расставания с Наденькой мы не договорились о планах на вечер интуитивно понимая, что она попросту не может не состояться после всего того что с нами произошло минувшей ночью.
Так, переливая из пустого в порожние шутки да прибаутки, мы почти дошли до дома егеря, как неожиданно, во всяком случае, для меня, дорогу нам перегодил председатель, подвижное лице которого выражало плохо скрываемое волнение.
– Борь, ты что ли?! – прищурился в сгущающиеся августовские сумерки Кузьмич.
– Я, Иван Кузьмич…кто ж еще…- смутился председатель, стараясь не глядеть нам в глаза, виновато перетаптываясь на месте, чем изрядно удивил егеря, видевшего его таким едва не первый раз с момента избрания на руководящую должность.
– А я думал чёрт какой из кустов вышел…тёмно уже, – по инерции продолжал шутить лесник, – ты так гуляешь или по делу пересёкся?
– Да мне вот с Федором Фомичем потолковать надо…- запнулся он, -…с глазу на глаз…
– Эвано что, – насторожился егерь, – с чего вдруг: ты ему кум, сват аль родной брат; один глаз уже отсвечивает, не твоя ли работа? – показал он сначала пальцем на мои чёрные очки, а потом, спрятав его в кулак, укоризненно и явно недружелюбно обратился к Борису.
– Кузьмич, ну что ты на него набросился: я ж тебе сказал, что на пенёк напоролся, а человеку может действительно что-то от меня важное надо, – сказал я машинально, что бы хоть как-то разрядить накаляющуюся по неизвестной для меня причине обстановку, слабо соображая, о чем собственно вообще идёт речь.
– Что ему надо я тебе, Федь, уже говорил, так что пущай лучше колесует от греха подальше. Я не погляжу что ты, Борис, в должности – окрещу вон скамейкой – мало не покажется, сам знаешь – за мной не заржавеет! – уже не на шутку заводился егерь.
– Зря ты так, Кузьмич: я-то тут причём? – обиделся председатель, брезгливо взглянув исподлобья на мою "шедевральную" гематому не помещающуюся за краями огромных чёрных очков. – И вообще – я сугубо по личному вопросу…
– Правда, Кузьмич, ну что ты, ей Богу, как Фома не верующий, – добавил я, продолжая тяжело втекать в сущность происходящего.
– А ну вас к лешему, пеньки малолетние, – делайте что хотите: вам, что кол на голове теши: всё едино по-своему сделаете! – и в сердцах сплюнув на землю, также, в свою очередь, обидевшись на выказанное недоверие со стороны издавна нелюбимого им председателя и моё пассивное отношение к этому, твёрдо направился к дому.
Всё произошло настолько быстро, что я несколько растерялся и стоял как вопросительный знак, ссутулившись неожиданно свалившимися невесть откуда непонятными пока обстоятельствами; но интуитивно я уже начал ощущать как от них уже веяло какой-то гнусностью и, как водится, предчувствие меня не обмануло.