– Однако, ты и завернул, Фёдор Фомич, – вновь встрял возбуждённый Кузьмич, – я даже чуть сигарку не проглотил. – Это что ж выходит: значит всяких там залётных марсиан как грязи кругом что ли? – Чудно! А я, старый пень, кумекал, что может на какой-нибудь абракадабре тьфу ты чёрт…альфа центавре вроде и мыкаются типа нас гуманоиды горемычные, ну или ещё где-нибудь и шабаш…
– Ну, ни то что бы их во Вселенной как селёдок в бочке, но хватает, – с горем пополам, уклонялся я от конкретики, сокрушаясь о начатом по собственной неосторожности разговоре.
– То-то в этом годе ёжиков развелось, – сыронизировал егерь, вновь многозначительно подмигнув мне весело улыбаясь, – куда не ступишь – везде колючки торчат, все сапоги в дырках и…
– Хорош, Кузьмич, – не смешно! – резко оборвал хихикающего егеря Ломакин. – А от нас они далеко, вы их лично видели?! – отчаянно, как на штурм крепости, в которой скрыты все тайны мира, тут же бросился на меня Ломакин с пылающим от жажды хоть капельки новой информации взором.
– Петь, не пытай ты меня, я и так вам больше чем имел права рассказал – вон спроси лучше у Кузьмича, он их печёнкой, похоже, чует,- кое-как отшутился я, зацепившись за иронию Кузьмича, как за соломинку, с тем, что б закрыть скользкую тему.
– И вы шутите… – как ребёнок расстроился Петя, – а я серьёзно спрашиваю…
– Почему это шучу…я, Петя, много чего на веку повидал, может и встречал марсианских каких, да только не разгадал их – сам слыхал, как маскируются, ироды, – невольно подыграл мне Кузьмич, окончательно впавший в весёлое расположения духа.
– Ладно, Петр, давай так: сегодня уже поздно, – я опять поглядел на часы, – а вот когда операцию закончим, я, может, вам ещё кое-что расскажу. – Так и быть – возьму на себя грех – нарушу инструкцию, будь она не ладна, – обнадёживая, успокаивал я товарища, чья помощь мне была ещё столь необходима, хотя об этом в тот момент я думал в последнюю очередь. – Ну как, такой расклад устроит?
– Ещё бы! – засиял счастливой улыбкой Ломакин.
– Только, чур, как договорились: пока я ещё не решил наверняка, что смогу вам ещё открыть и вообще решусь ли на должностное преступление. Это, братцы, не потому что я вам не доверяю, напротив – я впервые в своей жизни вижу таких честных, добросовестных, трудолюбивых и талантливых людей, чей дружбой искренне дорожу. Тут целый комплекс проблем от психологической устойчивости восприятия информации до нарушения устоявшихся причинно-следственных связей со всеми вытекающими и тому подобное. И потом, не всякие знания приносят радость удовлетворения ими, более того они зачастую не безопасны для их обладателя тем более такого свойства, ибо сказано в книге Екклизиаста: "Во многой мудрости много печали". Одним словом, чтоб потом, – без обид…скажу я вам что-либо или нет.
– Да какие там обиды, Фёдя, нечто что мы не понимаем: сами служили, – видимо почувствовав моё волнение и колебания, как всегда, вовремя и точно подобрал нужные слова мудрый Кузьмич.
– Вот и ладно, спасибо за понимание, друзья, ни секунды не сомневался в вас, – чувственно поблагодарил я свою команду.
– Это вам спасибо, Фёдор Фомич, – то, что вы нам рассказали, и так в голове еле укладывается, просто, сами знаете, всегда хочется побольше узнать…
– Согласен, Петь, но, как говорится, всему своё время, – окончательно утешил я молодой и ненасытный до знаний талант.
– Ну, тогда по домам, ребятушки, сил набираться, – подытожил Кузьмич и мы, распрощавшись с Ломакиным, вышли за ворота кузницы, где во всю земную красоту благоухал чудесным вечером август – самый щедрый на сияние, столь дорогих мне, но временно не досягаемых звёзд месяц в России.
Я невольно обратился взглядом к темнеющему небу, где мириадами всею палитрой цветов спектра проступали огоньки божественных, светил от бесконечного и величественного масштаба которых захватывало дух, и стыла кровь.
– И не говори… – как-то обречённо вздохнул Кузьмич, откликнувшись на моё красноречивое молчание, также задрав голову в безуспешной попытке взглядом объять необъятное, – страсть сколько всего Господь наворотил…
– Факт, Иван Кузьмич, – вышел я из оцепенения бесконечной красоты и с волнением поглядел на часы, боясь опоздать к своей земной тайной мечте.
– Ну, пойдём, что ли к дому…на звёзды хоть всю жизнь смотри – один чёрт ничего не выглядишь в такой бездне, лучше по стопочке харловки с устатку тяпнем и то пользы больше, – по-отцовски, утешил меня практичный егерь.
– Нет, Кузьмич, извини, я – пас, а, то что-то привыкать начал, надо от греха паузу взять…да и кое-чего обдумать надо, у вас тут такая благодать, что новые идеи, как на дрожжах попёрли, – пытался я мягко и без особых подозрений увильнуть от ставшего уже традиционным маршрута: кузница – дом Кузьмича – ужин под рюмочку – пустой сон -похмелье – кузница.
– Хозяин-барин, – несколько расстроился егерь, – а то оставайся насовсем коли так хорошо у нас мысли родятся: хочешь у меня живи, а нет – свой дом ставь – всем миром поможем.
– Спасибо, дружище, я обязательно подумаю, – неуверенно топтался я на месте, торопливо формулируя главный для себя вопрос.
– Думай, Фёдор Иванович, думай, не пожалеешь…
– Слушай, Кузьмич, – наконец решился я, – а как мне до пристани пройти? – как бы невзначай спросил я.
– Чего это ты, вдруг, да ещё на ночь глядя, – удивился он.
– Я ж говорю: подумать надо, ну, и заодно места оглядеть, а то даже Волги не видел.
– Так не видать не рожна, на зорьке-то всяко лучше…
– Не скажи… глянь звезды как разгораются, да и Луна как прожектор светит – так даже сюрреалистичней будет, – ляпнул я не к селу ни к городу.
– А…, – махнул он рукой, – вас городских не поймешь…и вообще странный ты нынче, вон с часов глаз не сводишь – небось свидание…, а то сю…р…ризм какой-то выдумал…и когда только успевают? – пробурчал по-стариковски егерь, по привычке хитро прищуриваясь.
– Да нет…, что ты…просто…природа…вода, всё такое… – невразумительно замямлил я, краснея, как школьник, которого учитель застукал со шпаргалкой, благо, что в наступающих сумерках изменяющийся цвет моего лица было не разглядеть.
– Ну-ну, – покровительственно усмехнулся он, – ладно…не тушуйся – дело молодое, – и подробно рассказал, как дойти до вожделенной пристани.
Сердечно поблагодарив Кузьмича и простившись с ним, мы разошлись в противоположные стороны, как в море корабли. Я уже не стал мучить и угнетать себя безответным вопросом: откуда егерь всё насквозь видит и знает, так как любовь вновь наполняла мои паруса надежды, и я нёсся по упругим волнам настоящего в неведомое, но столь страстно алкаемое мною будущее.
– Федь! – вдруг, как шрапнель раздался прокуренный голос Кузьмича.
– Что?! – вздрогнул я и настороженно обернулся, предвкушая какую-нибудь неприятность.
– Нагуляешься, ключ от крыльца под половицей! – назидательно прокричал предусмотрительный егерь.
– Ладно! – с облегчением крикнул я ему в ответ и как мальчишка рванул по заволакивающей хрустальной росой тропинке к реке, в мгновение, исчезнув с его прищуренных, добрых глаз.
X
Не чуя под собой ног и, невзирая на сгустившиеся сумерки и не знакомую местность, я едва не летел над тропинкой, сквозь густой перелесок к Волге навстречу своей любви, и, как и следовало ожидать, в очередной раз поплатился за свою беспечность. На одном из поворотов я зацепился за какой-то предательски торчащий корешок, и, описав в воздухе что-то вроде мёртвой петли, точнёхонько спикировал в пенёк и, обняв оного, как случайно встреченного в тёмной подворотне друга пролежал, по-видимому, с минут пять, приходя в сознание. Очнувшись, я ошарашено взглянул на единственный видимые для меня в мироздании источники света – луну и звёзды и тотчас же ощутил, как мой левый глаз буквально заплывает сочной гематомой, границы которой грозили расползтись на вторую половину лица.
Густо внутренне обматерив себя, что случилось со мной впервые, за приобретённую на Земле безалаберность, я привстал и как одноглазый пират, налетевший в ясную погоду судном на скалы со злостью на всё и вся внимательно осмотрелся. По счастью, если к этой не вынужденной травме зрака можно придать смысл этого слова, остальные члены моего бедного тела были целы, если не считать нудящую боль в правом колене, которое через разодранную над ним штанину отсвечивало как свежее надкусанное яблоко. Вопреки фундаментальным принципам уважения к окружающей природе свойственным культурному индивидууму и привитым мне цивилизацией с детства, я плюнул с досады на пень и, стиснув зубы, один из которых безнадёжно шатался, похромал дальше, к пристани аккуратно ступая по извилистой тропинке. Покинув, наконец, оказавшийся для меня фактически прифронтовой полосой перелесок, я с облегчением восхищённо вздохнул, так как передо мной предстала воистину фантастически красивая картина, чувства наслаждения от которой во многом компенсировали мне физические увечья и моральные страдания, так глупо приобретённые с четверть часа назад.
Хоть это, на мой скромный взгляд и не передаваемо адекватно литературным словом, но попробуйте себе представить Мудриус нижеследующий пейзаж. Абсолютно чёрная ночь…такая, что аж глазам больно! – в моём случае это было буквально как минимум на одно око. И вот в этом бездонном мраке всеми цветами радуги искрятся бесчисленные звёзды, отражаются планеты и спутники, фейерверком сгорают в земной атмосфере кометы и прочие, как искусственные, так и естественные тела. А внизу, неспешно переливаясь, словно чистым серебром, еле слышно плескаясь о едва ли не малиновые берега, течёт молчаливая и величавая Волга, в которой это великолепие как в чудесном зеркале отражается. Где-то в камышах чуть шевелится какая-то невидимая живность, а невесть откуда хрусталём сыплется волшебная трель соловьёв. И всё это под невообразимым углом необыкновенно подсвечивается Луной, которая выступала что-то вроде софита во Вселенском театре гармонии смысла и бессмыслицы, красоты и уродства, света и тьмы, добра и зла, начала и конца, жизни и смерти. У берега же, на воде, как некий Ноев ковчег, – это по-местному приданию, что-то вроде нашего Неприкасаемого Куба Будущих Поколений – цепями прикованная к земле, словно символ разума в мироздании хаоса и порядка пришвартовалась пристань, у которой Наденькой мне было назначено долгожданное свидание…
В очередной раз клянусь Святой Бесконечностью, что даже неописуемые вечерние излучины Элиды – ничто по сравнению с увиденным мною! Хотя, как вы, надеюсь, помните, после установления официального цивилизационного контакта с местными гуманоидами, мы, пользуясь заслуженным отпуском после тяжелейшей командировки, взахлёб упившись тамошними красотами, посчитали их самыми совершенными в видимой части трети Вселенной. Ну, ладно, что было – то было, а то я опять кувырнусь в безвозвратный штопор рассуждений и сравнений, бессмысленных хотя бы с той точки зрения, что как говорят древние: "о вкусах не спорят", а между тем время, как асфальтовый каток, неотвратимо накатывалось к вожделенной мною цифре – 23 часам вечера. Очарованный столь удивительным видом природы, я несколько потерялся во времени и пространстве; и только пронзительное верещание будильника предусмотрительно заведённого на ручном атомном хронометре вырвали меня из этого чудесного "плена" миросозерцания, в котором будь моя воля, при прочих равных условиях можно было оставаться добровольным арестантом до конца дней своих.
Итак. Вернувшись в реальность, я взволнованно осмотрелся единственным функционировавшим глазом и, памятуя о глупых причинах такого неудобства, крайне аккуратно, словно по заминированному полю, опираясь на какой-то сук, как столетний дед с клюкой медленно побрёл от перелеска к пристани. Достигнув цели с очевидным антирекордом, я, тем не менее, отбросил палку, служившей мне дополнительной точкой опоры, как лишнюю улику собственной неуклюжести и беспечности в глазах Наденьки. Порванную брючину я кое-как скрепил репейником, который с трудом отыскал в береговой крапиве, ощутив на себе все прелести жгучей флора терапии. С вопиющим же по размерам фингалом дело обстояло куда как сложнее, ибо даже наши достижения в медицине бессильны перед естественностью живой материи, которой для восстановления необходимо время, которого мне катастрофически не хватало. Сами понимаете, шеф, что предстать на первом же свидании в столь непрезентабельном виде значит было вызвать кучу ненужных вопросов и даже усмешек, хотя я ни на секунду не сомневался в добропорядочности Наденьки. И, тем не менее, мой закипающий от напряжения мозг лихорадочно, но безуспешно перебирал варианты минимизации видимой части гематомы, так как мыслительный процесс был прерван донёсшимися со стороны пролеска едва слышными звуками лёгкой поступи и шуршанием платья. Сердце моё раскочегаренное вновь нахлынувшим чувством любви, периодически прерываемое неожиданными несуразными обстоятельствами, неистово заколотилось, как всегда заглушая остатки рассудка.
– Это вы, Наденька…? – робко спросил я ночь, безуспешно вглядываясь одним глазом в чарующую темноту, от волнения опять перейдя с оговорённого ранее "Вы", на "Ты".
– Я…- нежнейшим тембром ответила мне полночь, – извините что опоздала, также, по-видимому, от волнения сбившись на "Вы".
– Да что вы… ты, – спохватился я, – ерунда, подумаешь полчаса – разве это срок, я бы до рассвета тебя ждал…и даже до конца… – в страшном смущении замялся я, не подобрав, а скорее не решившись озвучить достойного поэтического продолжения великолепно начавшейся фразы.
– Как романтично, – вдохнула она полной молодой грудью свежий ночной воздух с такой силой и жаждой, что меня как пылинку перед пылесосом едва не засосало, как мне тогда показалось, в её пока ещё тщательно скрываемое, но искреннее желание быть рядом со мною. Но в тот момент, я гнал от себя эту вожделенную мысль, как невозможный сценарий и, тем не менее, в самых закоулках души, как заядлый любитель бесперспективных с точки зрения выигрыша лотерей, надеясь на его воплощение в реальность.
– Именно так, Наденька, – подхватил я её лирическое настроение, – у вас тут такая красотища кругом, что созерцая её, невольно становишься в душе художником…
– А ты, Федя, действительно редкий человек, – наконец, как звёздочка на небе, появилась она из тьмы подсвеченная золотом Луны, – никогда таких не встречала.
– Возможно…- смутился я, чуть было не вставив в ответе по причине моего вне земного происхождения – "разумеется", при этом старательно пряча от её пронзительного взгляда свой заплывший гематомой несчастный левый глаз. – А я…, – мой голос вновь дрогнул, – никогда, нигде и никого в мире не видел прекраснее тебя, Наденька…
– Скажешь тоже…- скромно улыбнулась она, ослепительно сверкнув белоснежным жемчугом зубов и одарив меня взглядом такой нежности и, возможно, – о Небеса! – ответной Любви, что я, потеряв на мгновение контроль, не мог её в ответ не улыбнуться нахлынувшим счастьем, тем самым полностью обнажив свой расписанный случайным треклятым лесным пнём портрет.
– Ой, что это!? – ужаснулась она суровому реализму "кисти" самой природы, столь мастерски отразившемуся на моей физиономии.
– Где? – глупо спросил я, рассеянно оборачиваясь по сторонам, словно она обращалась не ко мне.
– Синяк под глазом…это Бориска тебя так?! – страдальчески разглядывала она мою гематому.
– Какой ещё Бориска? – удивился я по-настоящему.
– Известно какой – председатель, который сегодня в кусты с велосипедом угодил, помнишь…
– Ну, помню, конечно, но какая связь? – продолжал я искренне не понимать женскую земную логику.
– Прямая, – очаровательно нахмурилась Наденька, – это я из-за него к тебе опоздала: только вышла из дома, а он, проклятый, тут как тут с букетом цветов дожидается…
– Зачем это? – насторожился я, чувствуя как внутри меня, начинают возбуждаться первые нейроны, отвечающие за слепое чувство ревности, которое мне было практически не знакомо.
– Да всё в женихи набивается, еле отбилась, вот я и подумала – может это он тебя так раскрасил или кого подослал из ревности, – сокрушалась моя любовь, жалостливо разглядывая моё заплывшее опухолью око.
– Да нет, Наденька, всё гораздо проще, ты, может быть, не поверишь, но, буквально с час назад я тут в лесочке по собственной неосторожности споткнулся и в темноте об пень приложился – черт бы его задрал: вон – ещё и брючина порвалась, – признался я ей, испытав при этом внутреннее, словно после исповеди, облегчение.
– Ну и, слава Богу… – обрадовалась она, – ой…то есть хорошо что не драка я имела ввиду, – всматриваясь в репейники, хаотично облепившие мою брючину, посредством которых я кое-как скрыл ушибленную голень.
– Да какая Надь к лешему драка, обыкновенная беспечность…расслабился на природе, вот и результат на лице, – как можно спокойней ответил я.
– Я верю тебе, Федя, верю, другому, может быть, не поверила бы, а тебе – сама не знаю отчего – верю, только надо срочно к доктору идти, – едва не простонала она, сочувственно всматриваясь, то в торчащее из под колючек разодранное колено, то в подбитый глаз, – бедненький…
"Бедненький" – произнесла она так тепло и жалостливо, что я едва сдержал слезы умиления и, несмотря на все свои нудящие увечья благодаря искренним чувствам человеческой сочувствия и, возможно, её Любви буквально всею плотью ощущал, что на мне, как на побитой, но ласкаемой заботливым хозяином собаке, неспешно, но неумолимо затягиваются раны.
– Ерунда, пройдёт – это я тебя как в некотором смысле практикующий врач говорю, – успокаивал я Наденьку, взбодрённый происходящим.
– Ну, пойдём тогда хотя бы к реке раны промоем, – не унималась она.
– А вот это можно и даже нужно, – согласился я и она, как больного ребёнка нежно обхватив меня, аккуратно повела к воде.
Промыв целительной водой верхней Волги искалеченные превратностью судьбы глаз и колено, наложив на них подорожники, мы неспешно пошли вдоль берега, восхищаясь окружающим нас волшебным миром. Поначалу мы робко и бессвязно говорили о всяких пустяках, но затем по мере нахождения общих для нас ценностных точек диалог перерос в нечто большее. Фонтан схожих мыслей и эмоций, в котором мы едва не захлёбывались, стараясь наперебой донести друг другу то, что давно копилась в каждом из нас, но до поры сдерживался, вырвался наружу с невероятной энергией. Так неистово спорят между собой учёные, когда сквозь тернии бесчисленных размышлений и исследований вплотную приближаются к алкаемой ими истине, ровно также не могут наговориться и влюблённые всех времён и цивилизаций когда они вот-вот с головой готовы кинуться в объятия друг друга и там навечно слиться в единое целое.