– Да тише ты, егоза, руку оторвешь – идём уже… вот сейчас, Фёдор Фомич, ты сам увидишь Наденьку мою непутёвую воочию – никаких фотографий ненужно.
Мы вошли на крылечко, где за самоваром рядом с Аграфеной Петровной сидела необыкновенной красоты молодая женщина. Хотите – верьте, а хотите – нет, Командор, но я был до самого последнего нейрона отвечающего за высокие чувства, потрясен увиденным совершенством черт её лица, бездонной глубиной и неописуемой чистоте изумрудно зелёных глаз, дивными кружевами золотых локонов её волос и вообще той удивительной гармонией, которая она олицетворяла собой. Знаете, у землян есть такое понятие как любовь с первого взгляда, так вот я, – вы уж простите меня в очередной раз, – в нарушении всех инструкций ВВС втюрился в Надежду, что называется, по уши. Вы должны меня понять ведь сердцу не прикажешь. Помните как на вашем 80-летнем юбилее, когда официальные лица уже расползлись кто куда, с избытком перебрав вашей несравненной леивки, вы поведали узкому кругу своих оставшихся друзей, к коим по счастью был причислен и я, трогательную историю первой любви.
Так вот: о любви… В тот роковой момент я не смел себе в этом признаться, ну, а главное – даже и не надеялся на страстно алкаемую мною взаимность. Я с ужасом всей своей сутью безнадёжно осознал, что в её бескрайне искренних, доверчивых глазах, отражаюсь не я, Флудий Аквинский, а некий фантомный Фёдор Фомич Флудов, которого и в природе-то не существует. Таким образом, если даже, Великая Бесконечность, каким-то невероятным чудом подарит мне счастье быть, хотя бы на сотую часть желанным с её стороны, как в свою очередь это испытываю я, то – о горе мне! – я не в праве буду чистосердечно открыться ей.
То есть, нечаянно вспыхнувшая любовь, с тайной надеждой на взаимность в лице остатков разума моего получила ожесточённый отпор: "куда, мол, ты, шарик залётный, суёшься не в свои сани – уймись пока бока не намяли". Поток упрямого сознания и неукротимых чувств настолько переплелись друг с другом, что я растерялся, и, не зная, куда себя деть, нервно перетаптываясь, глупо уставился на лампочку, вокруг который одиноко бился, постоянно обжигаясь, мотылёк, ощущая, что медленно начинаю краснеть. Но к величайшему счастью во Вселенной, любовь, как одно из самых искренних и светлых чувств не подвластна рассудку иначе бы жизнь была серой, нудной и скучной, если вообще возможна. Но всё по порядку, а, то меня опять в беспролазную философию затянет.
– Ну, здравствуй дочка, чего это ты вдруг, без телеграммы? – иронически, но с всё же с некоторым упрёком покашлял Кузьмич, – мы бы тебя с оркестром всей деревней встретили – это ж какая честь для нас, прям праздник какой-то.
– Здравствуй папа, всё шутишь? За Машенькой приехала, середина августа уже – в школу надо собираться, – немного обиделась Наденька.
– А мне, доченька, только и остается, что шутки шутить – слез то уже нет давно – всё с матерью выплакали, пока ты, не путёвая, в городе из угла в угол мыкаешься.
– Пап – не начинай, сколько можно, люди кругом, – впервые робко и, как мне показалось, с любопытством взглянула на меня Надя, заволакивающими горькой влагой глазами, отчего у меня тут же сочувственно съёжилось и без того колотящееся сверх меры сердце.
– И, вправду, дед, чего ты опять заводишься, – вступилась за дочь Аграфена Петровна, – садитесь-ка лучше за стол – вон, глянь, Надюшка чего из Москвы навезла.
– Ладно, после потолкуем, – согласился он тоном, из которого неумолимо следовало, что продолжения разговора в более узком, семейном кругу всё равно не избежать.
– Мам, а бенгальские огни будем искрить? – спросила Машенька, разделавшись, наконец, с большой конфетой.
– Обязательно будем, доченька, – наконец выдохнув напряжение, с облегчением очаровательно улыбнулась ей и невольно всем нам Наденька.
– Урра!!! – рассыпался хрусталём голос, абсолютно счастливого в эту секунду ребёнка во всей Вселенной…
– Вот ведь, свиристелка – аж уши заложило! Ладно, давай, Надежда, поцелуемся что ли, а то и вправду не по-людски как-то, – начал понемногу оттаивать от привычной строгости в данном вопросе Кузьмич, поочерёдно глядя, то на дочь, то на накрытый стол, где посреди мудрёной городской снеди, вызывающе возвышалась фирменная бутылка Московской особой водки, то на радостную Машеньку, – погостишь хоть?
– Дня три – четыре, наверное, надо успеть форму и учебники купить, – тоже успокаивалась она.
– Ну и на том спасибо, – окончательно "остыл" Кузьмич, трижды, как ребёнка, нежно поцеловав дочь в лоб и щёки.
– Вот и, слава Богу, – перекрестилась Аграфена Петровна, – давайте уже за стол садится, а то картошка стынет, небось, весь день толком неемши: как с утра ушли, так и пропали: всю деревню с Машенькой впустую обошли.
– Ну, я же тебе говорил, какие сороки на хвостах разнесли склоки, – подмигнул мне Кузьмич, – вот знакомься, Наденька, рекомендую тебе Фёдора Фомича Флудова, инже…
– Знаю, знаю, – прервав отца, лукаво улыбнувшись, продолжила она, – инженер-конструктор по ракетам из Москвы.
– Вот что вы бабы, за народ, ничего вам сказать нельзя – всё растреплете! – безнадёжно и с укоризной взглянул егерь в сторону супруги, – разболтала?!
– Больно надо, – обиделась Аграфена Петровна, – ничего я ей не говорила, Надька вообще только час назад приехала.
– О как! Ну и откуда же ты доченька про гостя нашего дорогого знаешь? – искренне удивился Кузьмич.
Я напрягся, как мышь перед мышеловкой.
– Начальник пристани нашей, Степан Егорович рассказал, – победоносно приподняв чудесную головку, таким образом вступаясь за мать, ответила Наденька.
– А этот-то, дырявый поплавок, откуда узнал, – на секунду задумался Кузьмич, вновь укоризненно взглянув на жену, – а впрочем, и так всё ясно: природу не исправишь, – махнул он на неё рукой, сев, наконец, за стол.
– Ворчи, ворчи…старый хрыч, – тихо прошипела хозяйка на мужа, – а, вы, Фёдор Фомич, – громко и нарочито уважительно обратилась она ко мне, – ближе к Наденьке садитесь, вот так… пусть поухаживает за кавалером.
Я робко втиснулся между Кузьмичом и Надеждой, всячески стараясь не смотреть и даже не дышать в её сторону. Сердце моё начало ещё неистовей биться от неожиданной близости к вожделенному плоду только что вспыхнувшей любви, душа безответно пылала, а разум под давлением нахлынувших чувств начинал предательски стопорится, обрывая нити логики и взламывая замки предосторожности.
– Ну, что…- как всегда по-хозяйски уверенно поднял рюмку Кузьмич, – не каждый день и не всякий раз, а исключительно по поводу…
– У тебя, Ванечка, завсегда повод найдётся…- укоризненно, но едва слышно проворчала Аграфена Петровна.
– Цыц, женщина, когда мужчина говорит! – услышал всёпроникающий Кузьмич, – без повода только алкаши пьют, а мы люди работящие, научные…ну, стало быть – за приезд и знакомство! – кивнул он сначала Наденьке, а затем мне.
Я машинально выпил за компанию, так как почти не контролировал себя по вышеупомянутой причине и уже по выработанной на земле привычке начал предвкушать худшее. Но удивительным образом горькая чаша пусть и временно, но минула меня. Видимо, моему организму после вчерашнего "крещения" харловкой с этого фланга бытия уже ничего более не угрожало до конца дней, ну или захлестнувшее чувство любви каким-то чудом сделало мою плоть непробиваемой высоко градусными раздражителям. Так или иначе, Командор, но по факту – московская особая водка была употреблена как обыкновенная вода в один глоток и без заметных сиюминутных последствий для меня.
Между тем разговор по мере уменьшения содержимого тульского самовара и столичной казённой бутылки потихонечку разгорался, как долгожданный, зажжённый на привале костерок. Опуская дежурные банальности о погоде и здоровье, обязательные в начале подобных посиделок за рюмкой чая, в итоге, насколько помню, от безобидных искр всё-таки разгорелось остроязычное пламя дискуссии о горькой судьбе Наденьки и что с этим делать. Я же находясь под перекрёстным огнём достаточно бурного семейного спора скорее похожего на небольшую домашнюю ссору, тупо улыбаясь и мало что понимая, как китайский болванчик, кивал опухшей головой поочерёдно обеим сторонам, искренне желая любым способом прервать этот бессмысленный артобстрел так как сердце моё всякий раз буквально останавливалось от жалости и любви к Наденьке, когда мой воспалённый и уже слегка мутноватый взгляд пересекался с её влажными изумрудными усталыми от постоянных пересудов глазами.
Но, увы, мой миротворческий нейтралитет никак не охлаждал возрастающий пыл сторон, где особенно нравоучительно наседал Кузьмич отчего я, и без того потерянный, был в полном отчаянии. И тут…чёрт ли меня дёрнул или напротив – ангел подсказал, но меня словно перезагрузили и я, хлопнув последнюю стопку водки, резко прервал не стихающую перепалку, объявив, что сейчас покажу фокус, который никто никогда не видел и вряд ли увидит в будущем. Публика, в особенности Машенька, которая, не смотря на шум, уже едва не зевала, замерла как кролик перед удавом, впившись в меня ошарашенным взглядом.
Не мешкая ни секунды, я положил на ладонь яблоко и медленно приподнял его над столом так, что б оно было равноудалено от всех. Затем я резко убрал ладонь, а… яблоко осталось висеть в воздухе, как ни в чём не бывало, под моим, сами понимаете, шеф, скрытым от доверчивых глаз землян телепатическим воздействием.
Минуту, а то и две – в доме была воистину космическая тишина, пока Машенька не прервала её своим очаровательным хрустальным голоском: "…оно на ниточке?" Но дедушка, пошарив руками вокруг застывшего над столом фрукта и ничего там не обнаружив, разочарованно выпив остатки водки, начал нервно сворачивать козью ногу, буравя меня немым, но многозначительным, вопросительным взором, как, впрочем, и все остальные. Еще, наверное, около минуты я таинственно улыбался и тянул актёрскую паузу для пущего эффекта, согласно, уже упомянутому мной в начале рассказа учению великого Станиславского, внутренне напрягаясь из последних сил, но оные… меня внезапно, предательски покинули…
Первым всё же упало яблоко, разбив, как потом оказалось, любимую чашку Аграфены Петровны, а секундой позже рухнул и я, бесформенно и постыдно, как потом мне поведал Кузьмич, распластавшись под столом… Не зря говорят, что любовь требует жертв…В общем, занавес: finita la comedia, alles caput, а по-русски – полный звиздец…
Вы не представляете, наимудрейший Мудриус – простите за невольную игру слов – как мне было стыдно за тот вечер, когда ближе к полудню следующего дня Кузьмич напомнил его заключительные подробности, которые моя зависшая память не смогла зафиксировать в момент полной потери контроля над собой ввиду полного истощения сил приведших меня под стол. Мало того, что в очередной раз я нарушил инструкции контактёра, показав наивным аборигенам элементарный для нас, но невероятный для них пример телепатии, завуалировав его фокусом, но что более всего ужасно – я публично пал ниц перед субъектом моей любви – Наденькой, показав ей свою физическую слабость и немощность. Как всегда, я не рассчитал, свою энергию, необходимую для показательного эксперимента с яблоком, наивно положившись на спасительный русский авось, который к тому же был замешан на московской казённой водке. У меня началось даже складываться устойчивое суждение, что под влиянием бескрайней местной природы, богатой культуры, во многом философского общения с гуманоидами я начал более чем нужно перенимать и их повадки, привычки и традиции.
Одним словом я с горечью осознал, что этот казус не мог не подорвать мои шансы на взаимность в её критической женской оценке. И посему надо мной, как топор над плахой, неотвратимо завис извечный русский вопрос: "что делать?" для того что бы хотя бы восстановить свой упавший статус в исходное состояние в глазах Наденьки, а заодно и её семьи. Но ответа, на тот момент, увы, я не находил, отчего уныние, как ненасытный червь переспелый плод, грызло меня изнутри. Впрочем, человек предполагает, а судьба располагает, и слава Великой Бесконечности, что во Вселенной именно так и происходит! Но, не отвлекаясь на рассуждения общего характера, продолжим…
Очнулся я от того, что по щеке назойливо и бесцеремонно, что-то ползало и еле слышно хихикало. "Муха наверное…вот зараза" – сокрушался я, не в силах смахнуть её рукой ибо после неудачной имитации подвига Стаханова в кузнеце мышцы мои и без того весьма рыхлые вдруг налились неподъёмной свинцовой тяжестью и всякая попытка пошевелить перегруженными накануне членами плоти отзывалась нудной и глухой болью. "Стоп. А ведь мухи не смеются…они же не люди…" – продолжал оживать мой мозг, воскресший из небытия и, к слову сказать, третью ночь к ряду не генерировавший абсолютно никаких сновидений. "А почему собственно мухи не могут смеяться? Кто это доказал?" – отчего-то усомнился я и пошевелив усами надеялся прогнать насекомое.
Но не тут-то было: муха лишь вновь хихикнула, даже не соизволив перебазироваться куда-либо прочь. Я начинал медленно и верно раздражаться неописуемой наглости этой летающей бестии, которая, пардон, шляется с утра до ночи по помойкам и отхожим местам, а затем едва ли не в рот норовит залететь. Мой нервная система в ответ на брошенный вызов со стороны фауны, напряглась, и я в отчаянии, наконец, резко раскрыл слипнувшиеся за ночь веки. Но мухи ещё не полностью сфокусировавшиеся зрачки мои не обнаружили, как собственно и лицевые нервы не ощущали щекотливое топтание её грязных лапок на коже. "Свинтила чертовка…как, блин, успела?" – даже обиделся я, так и не увидев своего вредного "будильника", в тайной надежде раздавить её за вопиющее хамство, не смотря на все свои гуманистические убеждения. Но, вдруг, за головой я опять услышал, как неуловимая муха прыснул едва сдерживаемым смехом.
– М…машенька? – искренне удивился я, обернувшись.
– Дядя Федя, а ты на этой верёвочке яблочко вешал? – как ни в чём не бывало, спросила она и показала белую нитку, которой это небесное создание, по-видимому, и водило по моему лицу, и которую я нечаянно принял за назойливую и не воспитанную муху.
– Наверное, – невнятно буркнул я себе под нос, растерявшись неожиданному детскому вопросу.
Машенька, радостно вскочила со стоявшей у изголовья кровати табуретки и, размахивая над головой нитью, как игрушечной сабелькой, выскочила из горницы, крича на весь дом: "Мама, Мама, дядя Федя – фокусник, проснулся…!"
Я же, окончательно прозрев, одолевая боль в мышцах и ощущая уже ставшую привычной похмельную сухость во рту потерянно сел на край постели. И, о реанимационное чудо! – передо мной, как и вчерашним ранним утром, на маленьком столике стояли гранёная стопочка харловки и литровая банка волшебного рассола. "А емкость сосудов Кузьмич – дай Бог ему здоровья – день ото дня уменьшает", – заметил я себе, между прочим, – "интересно: я действительно привыкаю к местным традициям или уже безнадёжно втянулся?" и жадно опрокинул в себя поочерёдно вышеупомянутые жидкости. И живительная влага прервала мои нестройные попытки системного анализа происходящего, вдохнув в поникшую плоть столь и нестройный разум необходимые им импульс жизни, отчего я, покрывшись испариной пота, облегчённо вдохнув свежего воздуха надежды. Но, не успел я, в полной мере, насладится нарастающей упругостью тела, как в дверь постучали.
– Да…да… входите, – тем не менее, ловко предал я голосу утраченную ночью строгость и деловитость в соответствии с выбранным для легенды статусом главного инженера-конструктора секретного предприятия.
– Проснулись уже, а я вам рубашку с брюками принесла, – держите, – ангельским голосом сказала появившаяся как свежий весенний ветерок в дверном проёме Наденька.
От неожиданности я едва не поперхнулся воздухом и начал, как всегда, от стыда и тайной любви багроветь. Ну, представьте себе, Командор, всю неловкость моего положения: перед молодой, красивой женщиной в огромных, равнобедренных, семейных трусах и ещё более нелепой выцветшей майке, на взъерошенной кровати сидел плохо бритый, едва похмелившийся, фактически незнакомый ей мужчина, с трудом соображающий о чём идёт речь, а посему не смеющий посмотреть в её чистые, как после прошедшей грозы небо, глаза.
– Да не волнуйтесь вы так – малиновое варенье почти отстиралось – еле видно, – продолжала она, – вот посмотрите…
– Спасибо вам Наденька, – наконец, дрогнувшим голосом, вымолвил я, бестолково вглядываясь в чисто отстиранную и отутюженную одежду, так и не смея поднять головы.
– Не за что… папа велел, как встанете, чаем вас напоить и проводить до Кузницы, так что приводите себя в порядок, а я буду ждать на крыльце…
– Наденька, вы…уж извините меня, если я вчера набедокурил чего или, не дай Бог, обидел вас, – повинно молвил я, робко взглянув в её наполненные заведомым прощением ставшие для меня бесценными глаза.
– Что вы…напротив, это вам спасибо, за чудо…Машенька просто в восторге… и вообще, – продолжила она, чуть смутившись, голосом, нежный тембр которого меня буквально наэлектризовал долгожданным чувством надежды на взаимность, – мне кажется, что вы очень интересный человек и такой таинственный, словно… из другого мира…
Завершив абсолютно неожиданным для меня образом столь драгоценную фразу, она еще раз обнадёжила изумрудным взглядом мою начинающуюся переполняться чувствами и энергией, было отчаявшуюся персону, тут же исчезнув, как мимолётное видение за дверью горницы. В этом взгляде, я впервые заметил тот еле уловимый огонёк, ради которого во все времена и в любых цивилизациях мужскими особями большей частью совершаются безумные в своём безрассудстве, а иногда даже и великие поступки, память о которых навсегда остаются в истории Вселенной как образчики искреннего чувства благородной любви.
Сказать, что я был обескуражен, шокирован – значит полностью девальвировать самоё понятие этих слов, а другого, более ёмкого, если исключить местные нецензурные выражения, я до сих пор не подобрал, что бы наиболее точно передать то новое для меня состояние души. Сущность моя едва не возопила в голос от, вдруг, пролившегося на неё, дождя счастливой надежды ответной любви, которая, как пустыня истомилась в тайне алкая хотя бы каплю влаги.
Кое-как переварив нахлынувшие чувства, я оделся и, посмотрев на часы, с ужасом осознал, что проспал в небытие до полудня и тем самым подвёл своих товарищей, которые сейчас в поте лица своего трудятся для моего же спасения, но без моего обещанного участия. "Всё! Баста! Больше местного алкоголя не пью – так и до греха не долго" – поклялся я в очередной раз. Наскоро умывшись, оставив бритьё на потом, я перекусил свежевыпеченной ватрушкой с чаем и мы с Наденькой вышли из дома, весьма поспешно направляясь к кузнице.