* * *
Разум забился в судорогах дремоты и явил узкое пространство, разделяющее два дома. Между этим домом и тем совсем мало места, два грузовика бы не разъехались, поэтому приходилось сильно наклонять голову, словно курица со свернутой шеей, иначе не разглядеть происходящее наверху. Там, под самой крышей, из окна высовывался кто-то из местных, в затрапезном виде – мужчина под пятьдесят с дряблым, вулканизированным жировыми складками телом, отчасти покрытым грязной майкой, с грязными же, темно-серыми космами волос на голове, с усами, кончики которых давно обтрепались, усы придавали всему лицу выражение суровой осмысленности, становилось понятно, что совершаемые действия имеют большое символическое значение, хотя оставалось непонятным, как он умудряется двумя руками держать на весу сразу трех детей, впрочем, детей маленьких совсем, удивительных, казавшихся очень цветными по сравнению с тем, кто держал их – блеклым, но внушительным человеком, чьих мотивов наверняка достаточно для исполнения задуманного, и он тщательно расходовал силы, поэтому избавился от одного из детей почти сразу, придерживая двух оставшихся – мальчика и девочку – левой рукой, а кисть правой сложил в кулак и направил указательный палец вверх, к небесам; демонстрация восклицательного знака происходила безмолвно, молчали и дети, близость друг к другу придавала им силы выдерживать тянущуюся минуту, еще одну и еще, а в следующую мальчик полетел вниз, быстро и довольно недолго, там шесть этажей всего, кажется, только сейчас девочка осознала в полной мере, какая судьба для нее уготовлена, ручками она провела по лицу, будто бы смахивая с него паутину, или… поправляла волосы, желая перед смертью выглядеть опрятной, ее смерть задерживалась, малышка упала чуть дальше, у стены дома, на небольшую кучу битого кирпича, кто-то из проходящих мимо подобрал брошенную рядом рогожку, укрыв ею тело ребенка, две маленькие босые ноги в сандаликах остались на виду и беспрестанно шевелились, выдавая слабые конвульсии за попытку к бегству, приковывая к себе взгляд, завораживая и ужасая, истязая и мучая вопросом: зачем же так? зачем все это? зачем это все мне? – я не хочу знать это и не хочу видеть, я не могу оставаться безвольным рабом происходящего, избавьте меня от него, не показывайте мне его, не надо, прошу вас, не-на-да-а!..
* * *
Вздрогнув, подскочил. Пошел отлить и увидел паука. Он тихо сидел на дне ванной, разметав вокруг себя длинные тончайшие лапки. Я вспомнил, что человек-паук никого не боится. Одолеть его способен только человек-тапок. Размозжил паука и смыл останки. Вторую пару пива допивал скорее из принципа. Допив, отправился на заключительное отливание. В ванной увидел еще одного паука. Совершенно другого вида. Это насекомое – крупное в теле, темно-коричневое, с лапками короткими, но сильными – принялось метаться с бешеной скоростью. Замочить его удалось лишь с третьего удара.
Я сел на унитаз и крепко задумался. По здравом размышлении такое вторжение инферно не сулит ничего хорошего. Пауки – это намек, легко распознаваемый и поданный с подтверждением. Возможно, свою роль сыграл передоз кошмаров.
Ближе к утру Девушка, вернувшись из туалета, сообщила, что потек полотенцесушитель. Полный бардак! Она подставила тазик, но глубоко в угол он не помещался. Капли падали аккурат на бортик, отчего половина влаги оказывалась на полу. Я решил проявить недюжинную силу и попытался воспользоваться голыми руками вместо разводного ключа. Ритм сто двадцать ударов в минуту, отбиваемый капелью, замедлился примерно на четверть. Часы показывали начало восьмого, вызвать слесаря можно было только через час. В результате я сменил тазик на высокий пивной бокал и отправился досматривать сны, убежденный в том, что бытие моего существования необратимо повреждено. Тем не менее, очнувшись ближе к одиннадцати и заглянув в бокал, я обнаружил в нем влагу толщиной с палец. Водоточение полотенцесушителя прекратилось столь же таинственно, как и началось.
Все действительно неспроста. Все не от сего мира. Будущее пребывает в тумане. Туман сгущается с каждым годом.
Господи, Господи… Что ждет нас?..
* * *
Ответ поступил вечером того же дня. Заметив, что благодаря случайному шампанскому я изрядно размяк, Девушка сказала:
– А еще, дорогой, у нас с тобой будет ребенок…
На всякий случай я решил подсчитать количество печатных символов в услышанной реплике.
"Тридцать три, – тихо скользнуло в голове. – Точно, тридцать три. Не считая знаков препинания и пробелов".
В соответствующем окошке теста на беременность явственно проступал знак плюс.
– Все ясно, – сказал я.
– Что – ясно?
– Вот это вот. Крест на моей жизни.
– Где?
Забрав у меня бумажную полоску, Девушка присмотрелась к значку на ней.
– Какой же это крест? Это не крест.
– А что же это?
– Плюс, конечно. Плюс твоей жизни.
– Да?!
Забрав у Девушки тест, я присмотрелся к значку:
– Если это плюс… то почему он так похож на украшение могильного холмика?
Девушка ничего не сказала. Она продолжала улыбаться.
Часть третья Окружение кольца
День вне себя
Индустрия воспроизводства кошек работает бесперебойно. На сегодняшний день кошачий прейскурант выглядит так. Кошка Аза – черная гибкая пантерка с рваным ушком. Знаменита тем, что в свое время, уже во взрослом возрасте, избежала процедуры усыпления, применив к экзекуторам грубую физическую силу. Кошка Зоська – темно-бурая, с густым мехом бурундука. Славится автономностью, возведенной в культ. В отличие от других жрет не до тех пор, "пока из всех дыр повалится", а вполне умеренно. К кормушке подходит только после того, как поедят остальные. Даже зимой в общей куче не греется, часами сидит поодаль. О чем думает, не знает сама. К собственным котятам патологически равнодушна, отдает их на воспитание другим кормящим. Есть еще кот Лапоть, названный так потому, что сам он весь черный, кроме кончика одной из задних лап. Я уважаю Лапотка за его манеру выпрашивать лакомство. Он садится рядом, после чего начинает смотреть человеку прямо в глаза. Гипнотизирует. Второго кота зовут Шишок или Шишек-Гашишек. Maman утверждает, что Шишок – "недоделанный". В младенческом возрасте роженица спрятала его под шифером на крыше, где он провел несколько недель в крайне ограниченном пространстве, вследствие чего приобрел столь же лилипутские формы. Попросту говоря, не вырос. Наконец, кошка, к которой я питаю особо теплые чувства, – Сильва. Самая мудрая кошка, блестящая мать, воспитывает всех доступных котят – своих и чужих. Не перестает опекать младших и после достижения ими половозрелого возраста. Сильва по цвету значительно светлее остальных, она рябая. Великая охотница за мышами. Может сутками сидеть, выслеживая мышь, каковую затем пронзает точным ударом острого когтя.
Maman иногда жалуется на обилие "черноты" в доме, имея в виду масть обретающегося подле кошачьего стада. Количество кошек за последние годы варьировалось от пяти до девяти, а с некоторых пор к ним добавилась собака. И разумеется, тоже черная. Были пятнистые зверьки, трехцветные, дымчатые, "с проталинами", но надолго они не задерживались. Есть здесь какая-то потусторонняя логика, скрытый от человеческих глаз, однако крайне жесткий порядок. Согласно ему, допускается наличие у тех же кошек крохотных белых пятнышек – на груди или на кончике лапки – и только лишь. Но сегодня я увидел новую, серо-белую особь. Она сразу пошла ко мне в руки, стала ласкаться, заигрывать, настойчиво добиваясь внимания. Конечно, я не мог отказать, поскольку вообще люблю подобный такт . Стал гладить ее, заглядывать в глаза, говорить о чем-то, пока не понял, что она мне жутко симпатична. Можно сказать, меня не на шутку к ней повлекло. Я быстро распознал остроты в ее реакции, своеобразную канву интеллекта. Да и внешне она производила сильное по контрасту впечатление. Почти что девочка еще, школьница, подросток коротко стриженный, а грудь… о-о! Грудь кормящей женщины! Полная бродящего сока. Глаза лучились неким особым знанием взрослой жизни, словно бы инициацию незнакомка пройти успела. С большим успехом прошла. И ей понравилось! Мы расположились на кровати перед телевизором (почему-то сегодня у родителей перед телевизором стояла готовая разобранная кровать) и, трогая друг друга, знакомились. Говорили о пустяках. Так всегда происходит, когда взаимная, быстро и лихо вспыхнувшая связь превращает разумные речи в интимный танец, па в котором – мысли, сюжеты, обрывки фраз, возгласы – имеют логику только для двоих, тех, кто впервые в жизни танцует друг с другом. Помнится, я параллельно думал о личной несвободе, очень сильно отвлекался, поэтому даже не заметил, как остался на кровати в исподнем. Девочка тоже во многом была готова, хотя, расстегнув все пуговицы на одежде, снимать ее не торопилась. Заигрывала, наверное.
С минуты на минуту в комнату могла зайти maman. Я решил на всякий случай восстановить порядок и принялся уговаривать свою новую подругу перенести нашу замечательную встречу на самое ближайшее время, устроив ее на нейтральной территории. В действительности же мне требовалось разобраться с сердцем. Вилка между долгом и страстью имела чересчур остро заточенные концы, оба они терзали мое нутро.
Девочка решила оставить номер телефона. Написание цифр давалось ей трудно; рука не слушалась, будто скованная морозом.
Я вышел из дома, чтобы отправиться в присутствие , но вместо того побрел куда-то в противоположную сторону, напряженно размышляя о намеченной встрече. И чем дольше размышлял, тем меньшее испытывал желание ехать. Мне хотелось вновь увидеть сегодняшнюю гостью, хотелось встретиться с ней немедленно. Слишком редкие, почти забытые чувства она во мне пробудила.
Добравшись до первого же переговорного пункта, я встал в очередь и отдался смятению. Меня томила причудливая смесь ожиданий, сомнений, преждевременного раскаяния и отчаянной тяги к разрыву пут, которыми вяжет нас обыденная жизнь. Я стоял, украдкой запустив пальцы в карман, где лежала записка с номером телефона. Недвусмысленный призыв в виде полученного автографа возбуждал до крайности. Отмычка к заветной двери получена. Многозначительная в своей тяжести, она находилась между мной и чаемым возрождением – наверняка гибельным по результатам, зато таким упоительным благодаря процессу, свершению революции, выходу за пределы тюрьмы, в которую всегда превращается для творческого человека любая обязанность, любое благоразумие и нередко даже честь. Удивительно, что записка с координатами, когда я вынул ее из кармана, оказалась коробочкой, по форме напоминавшей пачку сигарет или большую упаковку спичек. На коробке имелись кнопки с цифрами, но, повторяю, цифры были написаны слишком неуверенно. Какие-то из них выглядели исправленными, другие старательно вывели заново, поверх старых. Я нажимал на кнопки почти вслепую, думая, к примеру, что набираю три, а нужно восемь. Мои попытки соединиться с незнакомкой через расстояние потерпели фиаско. Но я не расстроился, поскольку догадывался, куда она может прийти. В двух кварталах отсюда находился современный дом культуры и отдыха. Сейчас там начинается действо. Отлично! Значит, мы встретимся на представлении и продолжим наш разговор.
Я устремился к цели. У самого входа в клуб, среди больших, вычурно исполненных статуй, толпились люди. Они останавливали каждого прохожего. В толпе находилось много торговцев сушками и лимонадом, священники собирали пожертвования для отправляющихся воевать, раскидывались листовки, шел сбор подписей, громко хлопали от ветра плакаты, где-то высоко сизый воздух колебался от призывов, источаемых репродуктором. Приходилось что-то доказывать, перед кем-то отчитываться, разводить руками, делая отвлеченный вид. В какой-то момент мне показалось, что все собравшиеся участвуют в заговоре против меня. Их задача – не дать мне воссоединиться с человеком, которого втайне я уже был готов выбрать. Таинственная она , успев приблизить меня к новому повороту в судьбе, пока ни о чем не догадывалась, и только я мог объявить правду, скрепив действиями наши отношения.
Оказавшись внутри клуба, я прошел в гулкий мрачный зал, вмещающий сотни приглашенных, отыскал друзей и уселся среди них. Моя избранница подошла тотчас же. Ее рассматривали все присутствующие, настолько вызывающе просто и откровенно она была одета. Ток, связующий нас, усилился, очевидно раскрылся. Тем не менее люди вокруг старались удерживаться от комментариев. В частности, сидевший рядом NN хранил молчание, но я видел в нем средоточие мудрости, позволяющей замечать больше, чем допускает ситуация. Девочка легко и быстро расправилась со стеснением, опережающим ее радость от встречи. Причудливым образом увиваясь, она сказала:
– Извини, я хочу…
Стихийная восторженность растянула мои губы в улыбку.
– Я хочу попросить немного денег.
– Что? – спросил я, по инерции продолжая счастливо улыбаться.
– Мне нужны деньги, – повторила девочка.
Ее груди свободно играли под платьем, оставаясь, впрочем, в рамках видимого всеми приличия.
– Дай мне денег расплатиться здесь. Еще мне нужно сходить в магазин. Да, а еще нужны деньги для врача! И кроме того…
Я начал привставать со своего места.
– Понял, понял…
Мои руки сами собой молитвенно сложились.
– Сейчас… подожди…
Я поспешил выйти из клуба. Темную площадь перед ним освещали редкие фонари, воздух чертили ассиметричные снежинки. Я отправился прочь, тропя снег легкими туфлями, которые ношу с лета. Под белым покровом угадывалось множество деревянных лотков с клубникой, абрикосами и персиками.
Хроническая нехватка денег привела к тому, что на рынок пришлось ехать в инвалидной коляске. Электромоторчик ее так и не отыскался, я воспользовался педалями. Должные перемещаться взад-вперед, педали ходили только вверх-вниз. Никакого нормального движения не получалось. Я стеснялся окружающих до чрезвычайности. Пытаясь отвлечь их внимание, усиленно занимался рулевыми поручнями: складывал их, раскладывал; предназначение этих хромированных до блеска ручек оставалось загадкой. Ни один настоящий инвалид, по сравнению со мной, не вызывал бы столько жалости и отвращения. Наконец я плюнул на все и вернулся в наш детский, наполненный известными людьми двор. Все известные люди равномерно гуляли. Двор уподобился живописному полотну Босха. Впрочем, вели себя гуляющие чинно, каждый занимал строго отведенную позицию. Одна лишь бабка носилась туда-сюда, пытаясь за ограниченное время собрать как можно больше телефонных номеров, чтобы звонить потом беспрестанно, снова и снова объясняя ничего не подозревающим слушателям, какие такие ее родственники сволочи.
Неожиданно промелькнула Девушка, на ходу запахивая полы демисезонного плаща; беременность следовало утаивать от бабки, во избежание порчи и дурного глаза. Тут же я заметил чету Домодедовых. Жена шла в подвенечном платье маловероятной красоты. Она была ростом со своего мужа, то есть гигантская. Сам Домодедов выступал в блестящем маслиновой чернотой фраке, даже знаменитый "ласточкин хвост" у фрака казался сейчас уместным. Супружеская пара остановилась. Они отвернулись буквально на полминуты, сблизив головы, после чего пошли дальше. Лицо Домодедова засияло младенческой чистотой, лицо его жены, напротив, украшали теперь изящные борода и усы.
Вдруг я увидел Кармен. С закутанным в одеяло младенцем на руках она бежала к нашему подъезду. Бежала, согнувшись в три погибели, закрывая свою ношу руками – так, словно бы шла война, они попали под артиллерийский обстрел, и бомбы сыпались вокруг, и не было никакой возможности скрыться, спастись от смерти. На ступеньках лестницы перед подъездом лежал кусок рубероида – на первых трех утоптанный, а на последней, четвертой, большей по высоте, вспученный горбом. Кармен – в опасении, что она может упасть и выпустить ребенка из рук, – замерла на середине лестницы. Мгновенно, опережая мою мысль, Домодедов в три прыжка оказался у подъезда и помог Кармен войти. Я только плечами передернул: снова на пустом месте опаскудился. Сколько раз встречал нуждающихся в помощи и понимал, что нахожусь к ним ближе, значит, и помочь могу раньше остальных, но все время сдерживался, выжидая, предпочитал наблюдать, пока кто-нибудь еще не проявит инициативу, заставив меня от неудобности момента слепо ежиться. Между тем другое соображение тотчас же сгладило мою досаду. К кому Кармен могла нести ребенка? К кому из живущих в этом подъезде? Ко мне – вне всяких сомнений. Я заметил, что и бабка обо всем догадалась. Мы с ней устремились к подъезду наперегонки.
Кармен ждала у лифта.
Лифт имел три стены, он выглядел как ящик, поставленный на попа. В пустом проеме неслись мимо бетонные выступы, разные по длине: один ближе, другой дальше. Если попадался слишком выдающийся, то, оказавшись внутри кабины, он успевал ловко убраться назад, чтобы не проломить пол. Несколько этажей Кармен ехала, выставив из лифта голову; она любила играть у смерти на нервах, каждый раз оставляя ее ни с чем. Потом выпрямилась, прислонилась к стене левым плечом и взглянула на меня.
– Послушай… – сказала она.
Лифт нещадно гудел и трясся.
– Послушай, тебе ведь никто в жизни не нужен, – сказала Кармен.
Я догадывался, какое впечатление произведет на нее правда, поэтому солгал:
– Ошибаешься…
Бабка стояла как вкопанная, с отсутствующим видом. Она наслаждалась спектаклем, мясорубкой жующим занятые в нем действующие лица.
– Никто, – повторила Кармен, – только ты сам.
Глаза ее, нос, губы, все черты лица (все – черные) складывались в трагический образ.
Пусти мне сейчас кто-нибудь кровь, я бы истек раскаянием. Я понял – за что и как могу любить эту женщину. Но мое чувство пришло слишком поздно, когда ничего уже не изменишь.
О, Кармен! Соратница Че Гевары (везде, где я тянул на Че). Как мы пили раньше! Валились, не раздеваясь, на постель и навзничь лежали до утра, не в силах даже отойти в отхожее место. Первый год совместной жизни был отмечен лютой бедностью. Перед покупкой хлеба – хлеба! – нам приходилось долго и обстоятельно размышлять. Если выбирали черный, жарили его с луком на подсолнечном масле. Если белый, могли употребить чай с вареньем. И только спиртное позволяли себе всегда. Кармен любила крепленые вина, мы загружались "Сальвитой", покупали на вечер несколько "огнетушителей". В остальное время неплохо шло пиво. В выходные учинялся пир: курица гриль, две трехлитровые банки разливного беспонтового пойла и в каждую – по двести граммов самой дешевой водки. Йухууу – танцевали на столе! Особенно весело получалось, когда жили вчетвером. Времена и нравы в нашем жилище периодически сливались в причудливом тандеме. Девочки принимали совместные ванны. Мальчики наблюдали за омовением, подобно роденовским мыслителям, растиражированным в гипсе. Потом каждый вытирал свою пассию бархатным полотенцем, воздух полнил эротический звон, мокрые волосы путались, юницы, не ведая конечной остановки в движении помыслов, оргиастически смеялись. Хорошо тогда жилось… Сейчас-то, конечно, наши милые подруги смяты семьями и детьми. Так исполненные природой яйца, будучи расколотыми, превращаются в тривиальный омлетик…