Наступила эпоха рутины и всеподавляющей апатии. Мы пробовали бороться, невзирая на смену состава игроков. Однажды (уже с Девушкой) решили сесть на мотоцикл и уехать во Владивосток. Не спорю, сидя за рулем гоночного мотоцикла, можно получать большое удовольствие от вождения, но очень скоро бензин закончился, мы все вымокли под дождем, а идущие навстречу люди, которые могли подсказать, где находится ближайшая заправка, давали ложные ориентиры. Мы, как идиоты, толкали мотоцикл из одного микрорайона в другой, с трудом огибая заснувшие светофоры. Город напоминал Воронеж, расположенный к востоку от Хабаровска. Мне в конце концов это надоело, и я сказал Девушке:
– Посмотри на нее!
Она посмотрела на бедную, мокрую, дрожащую от холода шотландскую овчарку, всю дорогу ютившуюся где-то под бензобаком, у нас под ногами.
– Посмотри на нее! – сказал я Девушке. – Она умирает! И она умрет, если мы сейчас же не повернем обратно. Умрет по твоей вине!
Девушке очень не хотелось признавать мою правоту, возвращение означало позор. Однако смерть бессловесного существа, искренне нас любившего и столь же искренне не понимавшего – почему мир так жесток, казалась мне ужаснее любого позора. Стремясь уберечь сердце от пытки жалостью, я бросил все и удалился во двор. Там стоял желтый девятиэтажный дом, на днях отметивший юбилей. По двору ползал младенец. Если на его пути встречались взрослые, он пожирал их. Глотал не жуя. Причем, скрываясь иногда из вида, младенец возникал потом то из дверей какого-нибудь подъезда, то его голова высовывалась из квадратного окошка, ведущего в подвал, то мелькала за стеклом окна на первом этаже. И каждый раз, объявившись, младенец показывал мне очередной трофей: полуобглоданную руку, шмат ягодицы, фрагмент грудной клетки. В очередной раз он даже смог приподнять для демонстрации таз взрослого мужчины с одной обнаженной ногой. Младенец важно откусывал от нее кусочки, не брезгуя густыми, покрывающими ногу до самой ступни черными волосами. Он вел себя точно как обычные нормальные дети, когда подчиняют собственным интересам существование окружающих людей… Не знаю, почему я подумал об этом.
Лифт продолжал движение до полной остановки.
Наружу я вышел в одиночестве. Остался позади длинный коридор, высокая дверь отворилась без стука. В комнате показывали какой-то фильм. Демонстрировали мне лично, по принципу "театра одного актера". Только здесь я был одним зрителем, попавшим даже не на съемочную площадку, а прямо внутрь действия. В жанровом отношении постановка напоминала винегрет, но сюжет закручивался довольно лихо, я еле успевал следить за тем, чтобы не попасться кому-нибудь под горячую руку. Раздавались выстрелы, одного излишне крутого хмыря выкинули через окно с большой высоты, наконец, две неглавные героини, сидя на полу в коридоре, начали выяснять между собой отношения. Я аккуратно примостился рядом. Одна из прелестниц, мулатка, по типажу выглядела "родной сестрой, всю жизнь тревожно ожидающей кровосмешения", другая, скандинавского розлива, внешними данными не уступала. Вполне дружелюбно поговорив, они незаметно переместились в спальню, где стали друг другом заниматься. Я, само собой, увязался следом. Неожиданно что-то в их постельном курлыканье меня смутило. Вскоре я понял что.
– Девочки, – говорю им.
– А?
Девочки замерли.
(Хорошее все-таки кино у нас показывают.)
– Вы, – говорю, – двигаетесь правильно, но… как-то неестественно.
Они внимательно слушали.
– Ваши движения слишком быстры и хаотичны, в жизни так не бывает. А если и бывает, то в результате определенных причин, каковых в данном фильме я не нахожу. Допустим, вы давно не виделись, соскучились, после долгой разлуки восстановили физические отношения – тогда все ваши жесты должны насыщаться страстью. Тут важно: какими глазами вы смотрите друг на друга, с чего начинаете – с долгого жаркого поцелуя или со взаимного раздевания, делаете ли вы это полусидя или одна сразу ложится на другую и так далее. Поскольку в ваших жестах можно усмотреть лишь сухой интерес, напрашивается вывод о том, что происходит встреча обычных знакомых. Причем поверхностно знакомых людей, испытавших сексуальную тягу в форме прихоти. Такое поведение – безусловно формально. Оно непременно сведется к области чисто женской физиопсихологии. А мы знаем, чем характеризуются любовные игры женщин. Вдумчивостью, скрупулезностью, повышенным вниманием к партнеру. Всего вышеперечисленного уж никак нельзя достигнуть впопыхах! Поэтому будьте, пожалуйста, внимательнее. Уберите спешку, добавьте мягкости. Вживаясь в образ, помните о сверхзадаче. Тогда вы угодите любому, кто на вас смотрит. Попробуйте еще раз.
Они попробовали. И действительно – все получилось отлично! Просто отлично! Так я вошел в Искусство. Вошел и поправил его. Одна лишь деталь вызывала раздражение – бумажка, пришпиленная к стене. Перехватив мой взгляд, мулатка подскочила и в два приема сорвала бумажку. "Значит, про нее написано", – догадался я. И проснулся…
Болела левая половина физиономии, на которой лежал. А в спине слева же ныла мышца, словно бы потянутая, не могу даже сказать какая. Продольно-поперечная, наверное. Других ведь не бывает… Глаза, отказываясь воспринимать серый, пачкающий мир, ждущий меня за давно не стиранными кухонными занавесками, поползли кверху и уставились на потолок. Там – далеко-далеко "в небе" – безжизненным мертвым солнцем висело плоское блюдце люстры. Его окружало несколько галогенных светильников-планет.
"Боже ты мой… – подумал я обветшавшим мозгом, – какая тут красота кругом…"
Кажется, я понимаю животных, для которых неволя – смерть, но которые довольно-таки долго умудряются тянуть жалкое существование, прежде чем сдохнут в клетке. "В неволе они еще и размножаются", – говорят. Правильно говорят. Отсюда упадничество, разжиженность, скисшесть и сны – морок, навеянный импотенцией безумия.
День в вавилонах
Минула ночь, прошло и утро. Если можно когда всласть погулять по вавилонам, то только один раз в году – первого января, до обеда, когда толпы разной сволочи, обожравшись и обрыгавшись, завалились наконец спать. Именно тогда вольнолюбивому человеку можно выйти на свежий воздух, чтобы пройтись неспешно туда и сюда, наблюдая повсюду стекло битых бутылок, мятые коробки из-под конфет, кожуру мандаринов, остатки петард, воткнутые в серый от пороха снег, и прочие испражнения роскошной жизни. Дороги пусты, пространства раздвинуты, желание убить ближнего своего никем не возбуждаемо. Это потом уже, ближе к вечеру, оплывшая с похмелья сволочь начнет потихоньку пробуждаться, чтобы отнести поврежденный организм к ближайшему ларьку и купить в нем очередную порцию алкогольного яда. Снова нажрутся, снова встанут на четвереньки, оглядятся вокруг себя, заметят раздвинутые пространства, пустоту дорог и примутся носиться по ним в угаре, издавая неумытыми перевернутыми рожами своими хриплые возгласы "Э!", "У!", "А!", "Ы-Ы!". Гоготать начнут и взвизгивать, дергая друг друга за хвост. И редко какой нормальный субъект при виде такого великолепия не захочет открыть стрельбу, дабы тем самым продлить хоть на сколь-нибудь еще обманчивый покой и желанную справедливость. Но нет автоматов у хороших людей. Нет пулеметов. И огнеметов тоже нет. Руки пусты. Потому и приходится, едва лишь наступит первый вечер нового года, уходить с улицы, прятаться куда подальше, отдавая город на растерзание пьяным обезьянам без стыда и совести, без чести и культуры.
Даже непонятно – где хуже: на земле или под землей. На одной из станций метро по длинному эскалатору с дикими воплями бежала вниз большая дворняга. Возможно, она впервые оказалась в метро или эскалатор увидела впервые. Сунулась на движущиеся ступеньки, ее понесло вперед, и сама она понеслась в бездну, не в силах остановиться – с воплями, завываниями, лаем. Хвост собаки бешено крутился, глаза выпучило. Как назло, пассажиры в основном замороженно плыли на соседнем эскалаторе в противоположную сторону, поэтому вмешаться никто не мог. Несчастное животное неслось мимо, будто бы понукаемое гонимыми вон бесами. Душераздирающие звуки долго еще потом доносились с платформы станции…
В очередной раз вступил на эскалатор, с трудом удерживаясь от желания заткнуть уши. Вдруг на моей ступеньке остановился некто и спросил – что за книжку я читаю. Мельком глянув на собеседника, я содрогнулся. Пьяным он вроде не был, хотя обдолбанных сразу не вычислишь. По форме одежды – кандидат в бомжи. Примерно мой ровесник. Но рожа! Сказать, что крепко битая, значит не сказать ничего. Само собой, фингалы, кровоподтеки, одутловатость, перекошенность. Однако, помимо всего перечисленного, лицо его вдоль и поперек покрывали достаточно свежие ссадины, характер которых… мм… Короче, складывалось впечатление, что несчастного с большой скоростью волочили на веревке лицом вниз сначала километр по железнодорожным шпалам, потом два километра по брусчатке, а потом еще 4,9 километра по не укатанному в гудрон керамзиту.
– Че там, в книжке, у тебя? – спросил он рожей. Впрочем, вполне добродушно.
Я читал дневники Хармса. Карманного формата издание, шрифт мелкий, прозаический текст то и дело перемежается стихами.
– Так… – ответил я неопределенно, – стишки…
– Стишки – это хорошо, – заценил человек с рожей и начал медленно спускаться по лестнице эскалатора.
Немного погодя снизу донеслась звонкая трель милицейского свистка. На платформе я увидел, как побитый стоит, согнувшись буквой "Г", будто собираясь блевать. Милиции рядом не было.
В вагоне, как только я поменял одну книгу на другую, ко мне подсел субчик в форме – нечто среднее между военным прапорщиком и начинающим ментом. Пьяный в хламину. Среди множества свободных вокруг мест он, естественно, выбрал то, которое пустовало рядом со мной. Сел, по инерции привалился боком и свесился над книгой, раскрытой у меня на коленях. Глянул по-птичьи в текст. (Как известно, у большинства птиц глаза расположены там, где у человека уши. Соответственно, для того, чтобы разглядеть предмет, находящийся внизу, птице нужно круто наклонить голову набок.)
– Че за книжка у тебя? – последовал вопрос.
Уворачиваясь от перегара и в зародыше подавляя стон, я молча показал обложку. На обложке золотым по синему крупно стояло: "ИОСИФ БРОДСКИЙ".
Вполне закономерно прапорщик заткнулся. На целых полминуты. Затем прозвучал вопрос номер два:
– А кто это?
"За-ши-бись!" – подумалось тут же.
Как назло, перегон между двумя станциями оказался длинным. Пришлось ответствовать.
– Поэт.
– А-а… – воспринял прапорщик. – А (вопрос номер три) че он писал?
Я наспех оценил ситуацию на предмет возникновения драки в случае аутентичного ответа. Вроде все нормально.
– Че писал-то поэт? – не унимался прапорщик.
С трудом я выдавил:
– Стихи.
Тут бухарь в форме заткнулся на целую минуту. Мы уже подъезжали к станции, и можно было укладываться; в любом случае я собирался поменять поезд и добираться на следующем. Но тут прозвучал вопрос номер четыре, в какой-то степени роковой для меня.
– А о чем стихи?
Я вышел из вагона, забыв вернуть пустой рот в исходное положение.
Подождал следующего поезда и поехал на нем. По случайности рядом оказался довольно мерзкий субъект. Я и посмотреть-то на него толком не успел, но он уже сам привлек мое к себе внимание тем, что булькал носом, забитым соплями. Всю дорогу он пытался втянуть сопли поглубже, перекачать их в глотку и проглотить. Мерзейшая процедура! Сопровождал он ее звуками "хр-р…", "хр-р-р…".
Я испытал прилив бешенства.
– Хр-р… хр-р-р…
"Вот ведь подлец!" – думаю.
– Хрр-ррр-рхх-р…
"Убить!" – думаю.
Решил было глянуть на него, чтобы хоть понять, с какой он рожей стоит, но больно гадостно делалось внутри. К тому же я ведь не просто так ехал. Я уже читал записи со съемочной площадки "Андрея Рублева", и там приводятся такие слова иконописца, сказанные им Феофану Греку: "Да разве не простит таких Всевышний? Разве не простит им темноты их? Сам знаешь, не получится иногда что-нибудь или устал, измучился и ничего тебе облегчения не приносит, и вдруг с чьим-то взглядом, простым человеческим взглядом в толпе встретишься – и словно причастился. И все легче сразу".
– Хр-р… хр-р-р…
Ладно, думаю, хрен с тобой. Все-таки посмотрю. Встречусь взглядом и причащусь как-нибудь.
Оборачиваюсь… а это негр! Мойдодыр отдыхает!
Посмотрел на меня встречно – просто до тупости и по-человечески мертво посмотрел.
– Гррм… Рр-рхх-рррргмррр…
"А-фи-геть… – думаю. – Простит ему Всевышний? Темноту его…"
Вышел на поверхность и – первым делом – уткнулся носом в свежеоткрывшийся sex-shop. Поскольку я заметил его слишком близко, меня, как пылесосом, затянуло внутрь. Представьте: посреди до горизонта необъятного рынка, толп абсолютно вторсырьевых людей, каких-то хачиков, старушек, несметно отъезжающих с венками на кладбище, в середине бесконечной вереницы коммерческих ларьков, изученных мной вдоль и поперек, возникает еще один, с надписью Sex-Shop. Представьте.
Мне чем-то дорого это место. Я помню его в виде ровного чистого поля с автобусными конечными остановками. Ведь ничего раньше не было. Ничего… Долгие годы – тишина и покой от пространств…
А потом появилось. Содом. И Гоморра. Директора само собой своевременно застрелили. Я имею в виду, директора рынка. А теперь вот возник он, sex-shop. Естественно, я не мог оставаться в стороне и зашел внутрь.
Изнутри убранство напоминало аптеку. Слишком много снадобий. Чрезвычайно богатый ассортимент. На стеклянных полочках друг под другом, в ряд, стояли десятки приспособлений и умащиваний, по внешнему виду напоминающих петарды и шутихи. Если б не маститые половые органы (мужские), торчащие повсюду, я и в самом деле подумал бы, что попал в магазин пиротехники. Какое там! Кругом одни бездарные члены! Наиболее королевский из них – толщиной с Девушкину руку (м-да…). Плюс несколько накладных сисек и одна жопа до такой степени задристанной выделки, что в перевернутом виде вполне сошла бы за блевательницу. Продавщица довольно трэшового облика, почему-то убравшая почти все свое забойное мясо тела под одежду, немедленно поинтересовалась: чем она может мне помочь? Эх-х!.. Для виду я попросил показать мне DVD с соответствующим репертуаром, просмотрел картинки (к сожалению, везде на месте гениталий сияли звезды) и пообещал впредь непременно зайти…
Вот же день! Решил плюнуть судьбе в лицо и зашел отлить в центральный вавилонский "Mакдоналдс". Был крайне обескуражен изменениями в его интерьере. "Крупнейший ресторан быстрого обслуживания в Восточной Европе", как его представляли со дня открытия, полностью сменил дизайн и даже планировку. На вид стало дороже, все окрасилось в темно-бордовые тона.
До сих пор испытываю сложные чувства к этому заведению, поскольку именно в нем когда-то начинал пожизненную карьеру Простого Служащего. Впечатляюсь до сих пор: потогонная система, взмокшие тела молодых девочек под одинаковой бесполой униформой, декларированные улыбки, несанкционированная закладка пирожков, умыкание пластиков сыра. Каждый развлекался по-своему. Одного парнишку уволили за недостачу купюр, которых в кассе не было изначально. Еще двоих – за то, что, играясь со своей коллегой, они в шутку закинули ее на морозильный шкаф.
В обязанности рядовых сотрудников входила замена мусорных мешков по всему периметру площади. Однажды в паре с еще одним "членом бригады" заниматься мусором выпало и мне.
– Мне пох! – всю дорогу трындел этот малый. – Понимаешь? Пох! Я панк!
"А я тогда кто?" – тоскливо мыслилось в ответ…
Зашел на старое место работы просто отлить, проведать, так сказать, до слез знакомое предприятие, каждый закоулок в котором, каждый закуток узнаю с закрытыми глазами.
Вот и заветная комната для справления нужд сильного пола. Кстати, раньше она называлась "комнатой для пеленания ребенка". Я не глядя распахнул тугую дверь и оказался в мужском туалете… битком набитом женщинами!
Эти уроды зачем-то поменяли туалеты местами!!!
– Здрасти… извините… – пролепетал я, толкаясь задом в противоположном направлении.
Воплей не случилось. Смеха, впрочем, тоже. Хотя несколько приветливых и, как показалось, одобряющих улыбок я все же поймать успел. После чего в некотором ополоумении вышел в общий тамбур и двинулся в дверь напротив. Там находились свои. Я зашел в кабинку, вынул член и принялся уговаривать себя помочиться. Это, учитывая сложившийся эмоциональный фон, оказалось совсем не просто. Тем не менее процесс вскоре пошел. Наружу я выбрался вдвойне удовлетворенный, ведь все-таки облегчился хоть и в мужском формально туалете, но который раньше годами являлся женским и в каком-то ментальном смысле, в смысле определенной "намоленности", таковым оставался до сих пор. Если бы не аромат новеньких стройматериалов, которые использовали ремонтники, запах, характерный для именно женских отходов жизнедеятельности, долго-долго бы еще витал здесь. С ним очень трудно бороться, с запахом.
По контрасту, гуляя вечером по разным улочкам с их агрессивно-пресной архитектурой, ощущая тьму, холод, неуверенность в твердости почвы под ногами, да и вообще любую неуверенность, наблюдая мешанину транспорта, усугубляемую броуновским движением толп, замечая множество лиц, поврежденных одной и той же снулостью апатии пополам с бесцельной, спорадически вспыхивающей злобой, я должен был не только думать о качестве заполняющего мою жизнь говна, но и как-то на него реагировать, симметрично откликаться, хотя бы только для того, чтобы себе самому доказать – я-то нормальный, я-то все понимаю, все чувствую, как нужно ощущаю, ибо жив покамест и, наверное, хочу жить еще какое-то время. Но вместо этого я тихо, отчужденно плелся вперед, набирая снежные сугробы на своей голове и плечах.
Стоит ли жаловаться? Я вне категорий "жертва" и "преступник", ибо животного во мне намного больше, чем ангельского. Возможно, я – наиболее совершенная часть общества. Человеческое лишь напоминает мне о смерти, все остальное продиктовано тщательно законспирированным зверем внутри.
Хорошенько обдумав все это в течение дня, я почувствовал тишину вокруг, горечь. Пустоты внутри зияли, требуя наполнения. Прискорбность разума сподвигла меня на покупку пива по цене сто восемь рублей за бутылку. В пик вечернего отоваривания обошел стороной супермаркеты и направил стопы в сторону того крохотного магазинчика, где меня всегда узнают с порога и в ответ на "добрый вечер-утро" отвечают "вам как обычно?". Мне рады во всех ближайших магазинах, торгующих спиртным. Когда я захожу, представители обслуживающего персонала здороваются первыми, улыбаются приветливо и подают именно то пиво, которое я предпочитаю, – без лишних слов и с явным удовольствием, поскольку уважают, помнят, чтят, можно сказать, верного клиента. А выдрессировать продавцов очень просто. Просто, выбрав место, нужно посещать его в одно и то же время, приходить ежедневно, говорить обязательно "добрый день" (или "вечер"), на прощание не забыть сказать "всего доброго", заказ делать внятно и четко, хорошо поставленным голосом.
– Будьте добры, – говорю я обычно, – мне, пожалуйста, четыре бутылочки пол-литровых и одну ноль тридцать три.