Помню, Кармен всегда бесила моя слабость к уменьшительно-ласкательным суффиксам. Услышав, как я прошу "бутылочку пива", она могла желчно добавить:
– И еще пачечку жувачечки не забудь.
К сожалению, сегодня лучшая и, по совместительству, видящая меня насквозь сотрудница отсутствовала. Вместо нее прилавок обживали целых две, поэтому толку от них было меньше ровно вдвое. Очередь скопилась на десяток человек. Я занял последнее место, после чего какой-то посетитель лет пятидесяти, с выбритыми насмерть висками, в той же степени загашенный, но отчего-то чистенько одетый, изогнулся наподобие метафорической гиперболы и знаком показал, что между мной и предпоследним "пассажиром" числится он. Я с достоинством кивнул в ответ. Затем клиент, притоварившийся в ту же секунду, отшвартовался от прилавка с жидкой провизией. Замеченный мной первый протянул молитвенно руку навстречу. Отоваренный недобро глянул. Видимо, они друг друга хорошо знали.
– Чего тебе?
Чистенький по-тихому, умоляюще объяснил, сказав нечто вроде:
– Мневнебыхотьтриприврегмоньебта.
Ответчик серьезно задумался, потом в сердцах воскликнул:
– Вот прям щас треснул бы тебе в лоб!..
Но зашарил по карманам в поисках мелочи, кое-что достал, уронил одну из монеток и сам же нагнулся за ней, как подлинный человек.
– Э-э, – сипнул чистенький, принял милостыню и шагнул к прилавку.
Тем временем подошла моя очередь.
– Мне, – говорю, – три штучки. По сто восемь.
От шока чистенький начал выздоравливать буквально на глазах:
– Сколька?!!!!
Но я даже не обернулся в его сторону.
– А… это… что? – не унялся он.
– Пиво, – сквозь зубы пояснил я.
Чистенький постигал.
– Тык… сто восемь… это че?!
– Рублей!!! – встряла продавщица.
Клиента она лишилась. Передвигая нетвердые ноги, чистенький вышел на улицу. С ним произошел тот редкий случай, когда брутальные жизненные обстоятельства затмевают намерение выпить.
Однажды мне пришлось сюда прийти совсем по другому поводу. Наша укромная хатка готовилась к демографическому взрыву. Часть вещей уже отошла в Провинцию. Перевозка вылилась в четырехдневную эпопею с потом, натужением, переговорами и консультациями, сомнениями и опасениями, хотя изначально говорилось по-ангельскому невинно: "Надо бы книжки отсюда перевезти. И шкаф один". Я так и не понял: то ли я стал уже настолько чахл, дряхл, сухл и плохл, что для меня "книжки и шкаф один" превращаются в эпопею, то ли действительно от желаемого до действительного – дистанция огромного размера? Целых два дня ушло только на пакование вещей в коробки, которые я в винном как раз и приобрел. На второй день имеющая со мной дело молоденькая продавщица ярко выраженной азиатской наружности, не удержавшись, спросила:
– А зачем вам столько коробок?
– Да мы переезжаем, – ответил я. – Коробки, чтобы книги паковать.
Она задумалась. Потом с плохо скрываемым волнением задала еще один вопрос:
– А куда переезжаете? За границу?!
Ее коллега за прилавком возмутилась:
– Ох и любопытная же ты! Давай работай!
– Нет, не за границу, – успокоил я азиатскую труженицу, – в Провинцию.
Но ход ее мыслей меня позабавил. Видимо, она пребывала в твердой уверенности, что уезжать из вавилонов могут только ненормальные люди. Однако, по количеству коробок оценив размер моей библиотеки, поняла, что мы – люди нормальные и, более того, уважаемые. А уезжать из вавилонов уважаемые люди могут только за границу. В общем, я порядком озадачил несчастную.
В день отправки вещей на фоне ожиданий тяжкого труда меня посетила освежающая мысль: а не пригласить ли для погрузки алконавтов из все того же винного? Возник спор о том, сколько надо заплатить. Свалившаяся с Луны Девушка, которая "разбирается" в рынке труда, в том, сколько что стоит, досконально и которую в этом смысле до сих пор никто еще не развенчал, ибо в конечном итоге за все приходится отдуваться мне, заявила, что ста рублей будет предостаточно. Я настаивал на трехстах, поскольку могу легко конвертировать рублевые суммы в реальную валюту, а ту потом мысленно обращать в насущный продукт. Девушка, вздымая очи, категорически выступила против трех сотен. В результате остановились на двух. Естественно, алконавтов, денно и нощно ошивающихся около магазина, в нужный момент на месте не оказалось. Они появились минут через пять, озабоченно неся две большие сумки, – в одной гремела пустая стеклянная тара, на дне второй ютился нехитрый закусон. Я коротко объяснил суть дела:
– Надо бы вещи перенести.
– Где? – последовал столь же деловой в своей краткости вопрос.
– Здесь за углом. Дальний подъезд.
– Когда?
– В полдень. Машина подъедет.
– А щас?
Я посмотрел на часы.
– Щас – десять минут двенадцатого.
– Вещи какие?
– Немного. Три сумки. Полтора десятка коробок. Шкаф один для одежды, но он разобран. И два книжных стеллажа, легкие, из деревяшек сколоченные. Плачу двести рублей.
– Этаж какой?
– Второй! – радостно объявил я, понимая, что данное обстоятельство окончательно решает дело в мою пользу.
За время выяснения подробностей компания алконавтов заметно увеличилась. Я даже смекнул, что придется провести между ними тендер на замещение вакантных должностей. Не мог же я, пока Девушка ездит по делам, одновременно следить за аккуратностью погрузки и контролировать вещи в квартире. Любой из приглашенных хмырей запросто мог сунуть не глядя за пазуху горстку CD или DVD. Типа "там разберемся". А мне потом что? Убивать ветер в поле?
– Второй этаж! – радостно объявил я.
– Не… неохота…
И они, как по команде, начали разбредаться.
У меня отвисла нижняя челюсть. Неужто двести рублей для пропойцы теперь мелочь?! Они берут пол-литра не более чем за пятьдесят. Получается целых два литра! Ну ладно, пусть полтора литра плюс какой-нибудь плебейский сырок. Все равно заслуженно получается. Тем более работы там минут на десять.
– Ну ее на … – флегматично заметил кто-то из алконавтов. – Коробки таскать. А хрен его знает, какие коробки. Может, ее, одну эту коробку, вообще не поднять, ни х…
Разумеется, уточнять вес коробок я не стал – настолько поразился низости этих двуногих, иногда прямоходящих. Подлый люд – вот им блистательная, исчерпывающая характеристика. И не потому подлый, что гадостей успел наделать, а подлый заведомо, изначально, душой потенциально хуже собаки.
Я так думаю, что не водка низвела их до крайности; наоборот – они, задолго до приобщения к дурману, подспудно искали его, стремясь обрести хоть какое-то подобие гармонии между собой и миром вокруг. Потом уже процесс стал двусторонним: воссоздание хама, примитивизация отброса человеческого сделалась необратимой.
Ведь не потому они отказались вещи мои таскать, что денег им показалось мало. Просто начало месяца сейчас, не вся еще зарплата у них пропита. Да и в день субботний, в десять минут двенадцатого часа бодун от вчерашних возлияний наверняка был преодолен, а основание для нового бодуна заложить еще не успели. Какая там работа… Вот если отнять у них деньги и поманить бутылкой – початой даже! – только чтобы на самом донышке чуть-чуть – все бы осуществили, и с песней, и в два раза больше! Кланялись бы, ноги целовали, ненавидя целуемое люто и себя ненавидя еще страшнее!
Вот поэтому – я всегда говорил – очень много живет еще на свете людей, которых следует немедленно уничтожить посредством газовых камер, виселиц, гильотин или хотя бы через побивание камнями.
День с Ромой
Утром зашел к Роме. Мы договорились пойти сфотографироваться для документов. Каждый – для своих. Раньше эта мастерская, известная нам с детства, славилась не только качеством снимков, но и древним аппаратом, с помощью которого снимки делались. Громадный деревянный ящик на треноге, выдвигающийся объектив на гофрированном шасси. Фотограф покрывал голову и спину черной тряпкой, после чего, сняв колпачок с объектива, заученным движением рисовал им в воздухе круг.
Теперь – все другое. Аппарат уменьшился до размеров эскимо. Сходство усиливается еще и благодаря палочке снизу, за нее аппарат держат перед собой. Камера цифровая, вспышка технотронная, издаваемый ею "пук" вообще не человеческий, зато процесс многократно ускорился – причем без потери качества.
Между прочим, у Ромы принтер домашний способен печатать на фотобумаге. Осталось только наладить съемочный процесс.
– Почему бы тебе не снимать порносессии? – предложил я. – Быстро и с хорошим качеством.
– Да?
Рома ухмыльнулся несколько двусмысленно. Видимо, не понимая – куда я клоню. Но я никуда не клонил. Не намекал даже.
– Начнешь размещать их в Интернете, на платном сайте. Выгодное дельце.
– А у тебя в школе порнография была? – поинтересовался Рома.
– Конечно!
– Черно-белая? По рублю карточка?
– Нет. Я не покупал никогда. Само как-то доставалось.
– Много?
– Не очень. Хотя по содержанию – отменные.
– А у меня много было. Целая пачка. Родители вечно какие-нибудь находили.
– Да ну! И как?
А получалось так, что Рома – человек от рождения откровенный – не мог любоваться грязным трахом в одиночку. Его друзьям, латентным вуайеристам, то и дело перепадала честь ознакомиться с различными подробностями половой жизни взрослых. Хотя нередко знакомство приводило ко вполне предсказуемому для такого возраста обеспамятствованию. Народ, попросту говоря, терялся и оставлял улики на месте преступления. Родители потом подступали к несовершеннолетнему Роме со скорбными масками вместо лиц, сложив брови траурным домиком, избороздив лбы волнами морщин. Подступали со следующим уведомлением, произносимым вслух:
– Роман! Нам очень жаль. Но мы нашли у тебя открытки крайне неприличного содержания. И на эту тему нам следует очень серьезно поговорить. Откуда ты их взял?
Рома, как человек от рождения не только откровенный, но и внимательный, тщательно выслушав родительские слова, задумывался над ними. "Открытки… – думал он. – Что же это могут быть за открытки?.."
– А-а! – вспоминал он, к общей радости окружающих. – Те самые открытки!
– Да, – строго, но с зарождающейся надеждой в голосе указывали родители. – Те самые.
– Так я их купил!
– Где?
– Там… в газетном киоске.
– Где??!!
– В киоске! В беспроигрышную лотерею! Там тетя продавала!
Родители мрачнели на порядок. Столь конструктивная, казалось бы, беседа начинала отчетливо попахивать глумлением. Или, на худой конец, цинизмом. Однако допускать в одном и том же ребенке соседство оголтелого цинизма с типичной порядочностью, с глубоко укорененной внимательностью не представлялось возможным уж совсем. И родители делали еще одну попытку.
– Роман! – еще раз говорили они. – Мы хотим разобраться. Мы призываем тебя подумать. Подумай и вспомни. Откуда у тебя эти открытки?
– Так я и говорю! – не сдавался Рома. – Из киоска!
– И… из киоска?
– Да! Там беспроигрышная лотерея. Тетя продавала билеты. За сорок копеек. Я купил. И выиграл открытку. Это моя открытка!
– Так вот, значит, какая твоя открытка?!! Вот эта?!! – свирепо восклицали родители, в качестве последнего убийственного аргумента предъявляя своему отпрыску крамолу.
– А-а, это… – заметно сникал Рома. – Так какая же это открытка?.. Это карточка…
С годами детство из моего приятеля не выветрилось. Неожиданно, без всякого внешнего повода он отчебучил себе подарок: купил электрическую железную дорогу.
– Нормально! – признал я. – Ты теперь – железнодорожный Абрамович.
– Точно. "Рома, верни деньги!"
– Ха-ха-ха!
– Напрасно смеешься. Я теперь не знаю, чем своим рабочим буду платить. Все на дорогу ушло.
– О-о, это не достижение. Почти у каждого частного предпринимателя в России такая фигня.
Дорога и в самом деле, как говорится, "внушает". На громадной полке шириной в комнату закольцованы рельсы, по ним бегает с соответствующим звуком и горящими фарами локомотив. К локомотиву прицеплен один почтовый вагон и два пассажирских. Причем последние делятся на классы – первый и второй. Уже закуплена станция, фонари и лавочки для нее. Есть специальный грунт нескольких сортов – делать насыпь. Допускаются различные уровни полотна, развилки и тупики. Допускается вообще все: различные ландшафты со всевозможной растительностью и временами года. Хочешь – заснеженные Альпы. А хочешь – индустриальный городок, с магазинами, бензоколонками, различной инфраструктурой. Люди самых разных специальностей по отмашке начнут жить в городке и работать, приходить на станцию, уходить со станции. Делать покупки, посещать кафе и рестораны, нарушать правила дорожного движения, попадать в полицию, устраивать митинги протеста. Банды подростков начнут громить родной стадион после проигрыша любимой команды, а потом примутся увечить друг друга. Политики в преддверии выборов оросят улицы завлекательными прокламациями. Традиционно понаобещают рай на земле и ничего, конечно, не выполнят. Вспыхнут волнения. Пулеметы застрочат. Закапают водометы. И того мало! Четыреста девятьсот восемь частных автомобилей сожгут за одну ночь. Хаос. Комендантский час. Вокзал заняли национал-большевики. Один из поездов (с валютой и золотыми слитками) пущен под откос. Святыни попраны. А под конец всего и вся из ближайшего горного тоннеля вылезет бен Ладен и, потрясая ядерной дымовой шашкой, скажет: "А я предупреждал…"
По достоинству оценив приобретение, я заметил:
– Но ты же понимаешь – с таким хобби можно возиться до бесконечности. Это все равно что ребенка родить.
– Понимаю, – ответил Рома. – Есть только маленький нюанс.
– От железной дороги всегда можно отказаться, – первым сказал я.
– От железной дороги можно отказаться, – повторил Рома. – А от ребенка не откажешься.
Да – это факт.
Грузин – водитель машины, которую мы поймали, – согласился отвезти нас всего за двести рублей. Из сломанного бардачка в машине торчал старый номер журнала, который я редактирую. Рома, конечно, не мог пройти мимо такого совпадения и с гордостью сообщил – кто является уважаемым пассажиром. Грузин сразу начал возбуждаться:
– Вах! (Или "вай!", точно не разобрал.) Дорогой! Ты правда там работаешь?!
– Правда.
Я с трудом удержался от того, чтобы дать Роме подзатыльник.
– Прямо там вот пишешь все?! – не унимался грузин.
– И читаю…
– Вай! (Или все-таки "вах!"?)
Он замолк, но только на минуту.
– Слушай, дорогой! А ты, когда вот… статьи свои. Про политику, экономику тоже делаешь?
– Конечно… Что важно, про то и пишем.
– И про Грузию?!!
– И про Грузию тоже.
– Слушай, дорогой! – подскочил грузин. – Я тебе так скажу: Саакашвили не тот, за кого себя выдавает!
Это было началом конца. Первые десять минут водитель еще как-то дозировал политинформацию, но потом разошелся не на шутку. Он сыпал цифрами, разворачивал подоплеку, обращался к истории, заклинал прогрессивное человечество "поиметь совесть". Оценка проблем с поставками оружия сменялась вопросами обустройства диаспоры, а геополитические особенности кавказцев – социальной ассимиляцией избранных. Разумеется, такие слова, из-за отсутствия их в рабочем лексиконе, он не употреблял, однако щедро компенсировал пробелы словарного запаса обилием междометий, экспрессией, жестикуляцией и элементарными криками, с каждой минутой все более напоминавшими вопли. Энергия от него исходила такая, что мне периодически казалось, будто машину изнутри озаряют всполохи мертвенно-белого света. Мы двигались рывками, толчками, забывая переключать скорости, вихляя из стороны в сторону. Через какое-то время, когда милицейский пикап уже откровенно прижал нас к бордюру, заставив остановиться, я догадался, что белый свет происходил от мигающих сзади фар. Милиция долго убеждала нас обратить на себя внимание, однако сирену и громкоговорители почему-то не использовала. Наверное, наблюдая за нами со стороны, они решили, что в "жигулях" раскатывают обдолбанные маньяки. Нас окружили пять или шесть представителей правоохранительных органов, которые вели себя на удивление мягко. Водитель принялся разворачивать простыни доверенностей, прав и регистраций. Меня тоже попросили предъявить документ. Я предъявил. Отпустили нас довольно быстро. Вторая часть кавказской лекции оказалась не слабее первой. По выходе из машины я не поленился поблагодарить Рому во всех матерных выражениях, которые смог вспомнить, но он слушал не меня, а трубку мобильного телефона. Выслушал и нажал кнопку отбоя. Лицо его заметно омрачилось.
– Нужно срочно подъехать на стройку… Ты ведь меня не бросишь?
Это прозвучало трогательно.
– Не брошу, – ответил я.
И мы поехали.
"Стройкой" называлась большая ремонтируемая квартира в одном из новых небоскребов. Вавилоны с каждым годом обзаводятся все большим количеством высотных жилых домов, которые зачастую кучкуются друг подле друга, образуя, по замыслу их архитекторов, некое подобие гармонии из стекла и камня. Конечно, по сравнению с высотками какого-нибудь Манхэттена наши небоскребы – халупы-поскребыши. Но для моего хрущевского сознания и сорока пяти этажей вполне достаточно.
– Ой-ой… – по достоинству оценил я строение. – И сколько же здесь квадратный метр стоит?
– Сейчас – от пяти с половиной тысяч, – буднично ответил Рома.
– А самая маленькая квартира – какая?
– Сто квадратов.
– И что же… покупают?!
– Этажами.
От осознания собственной неполноценности я потупил очи.
Перед проходом на охраняемую территорию Рома сунул мне официального вида бумажку, попросив вложить ее в паспорт, однако показывать издалека и вскользь, с видом озабоченным и само собой разумеющимся. Я посмотрел на бумажку. Это был пропуск, выписанный на какого-то там Магомеда Тирьямтирьямовича Разразимагомедова. По территории везде сновали сплошь нерусские работяги. Я, разумеется, не возражал, хотя столь однобокая этническая селекция копила неприятный осадок на душе. Как было бы славно, думал я, увидеть на строительстве домов в вавилонах англичан, например, и разных прочих шведов. Но – нет. Все турки одни да высланцы с постсоветского юга. И у Ромы такие же. Хорошие. Вздумали долбить монолит в ночь с пятницы на субботу, после чего оказались на крючке у нового коменданта здания (старый проворовался на семьдесят пять тысяч долларов США). Комендант инкриминировал бригаде две статьи: нарушение регламента и повреждение несущих инженерных конструкций, что в свою очередь, не считая штрафа, сулило серьезные административные осложнения, вплоть до разбирательств с заказчиком.
– А оно, б…, нам надо?! – спрашивал Рома у подчиненных, удерживая себя на средней громкости, дабы не сорваться в фальцет. – Вам было сказано – когда и что делать! Какого х… вы полезли?!