Подумать только – из-за пристрастия к черному цвету меня тут между делом публично обвинили в совковом мышлении! Как мило... Оказывается, мое нежелание за счет одежды выделяться из толпы и неуважение пестрых и разношерстных "прикидов" есть потенциальный стереотип совкового мышления... Лица, с пеной у рта ратующие за искоренение штампов и ярлыков, так и норовят при первом же удобном случае налепить на тебя ярлык или поставить штамп. Нехорошо, однако. Я разве говорил о том, что ВСЕГДА хожу в вещах черного цвета? Если на дворе стоит жаркий летний день, то я, разумеется, выйду на улицу в белой футболке и светлых джинсах, а не в черном плаще и темных брюках... В реальной жизни я достаточно мрачный человек, а поэтому черный цвет наиболее соответствует моему обычному настроению, в связи с чем я и предпочитаю темные цветовые градации".
Ага, это зануда-меланхолик писал, не иначе!:]
"Просто люблю черный цвет – стройнит, чувствуется строгость и характер, люблю черный в сочетании с красным – страсть и безумие, такое сочетание кого угодно сведет сума...."
Ну, у девчонок только одно на уме!:]
" Черный цвет – мой любимый цвет в одежде, жаль, что летом в черных вещах жарко. Черный цвет – это стильно и элегантно, на его фоне хорошо смотрятся украшения. Когда я надеваю черное, то чувствую себя более независимой и уверенной в себе. Я так люблю черный цвет, что покрасила волосы в черный и постоянно крашу ногти черным лаком. Мне нравится, когда другие тоже носят черное. А еще я люблю черный цвет потому, что я любительница глума, но он мне нравился и до начала моего увлечения этим музыкальным течением".
О, а про это уже было, только другими словами. Глум... Надо будет узнать, что это такое!
И последний пример:
" Черный – очень красивый цвет. Загадочный, таинственный, стильный, цвет ночи... Я очень люблю его. Черные джинсы, черная кофточка, черная куртка, черный лак, черная губнушка, черная подводка... Он как-то изменяет тебя, когда ты носишь его... Мрачная, опасная... Леди вампир... Класс. Можно немного разнообразить черную гамму, к примеру, красным. Красный в обрамлении черного смотрится потрясающе... Черный с белым иногда тоже неплох, но только при правильных комбинациях... Носите черный! Любите себя! Бойтесь себя! Изменяйте себя!"
Опять, что ли, глум? Нет, надо бы разобраться, что это за зверь такой...
* * *
Когда немного остывший от ссоры с Верой Василий вернулся с балкона, его уже ждали. Точнее, ждали не дома, а в подъезде. Удивленная и испуганная Вера крикнула из прихожей:
– Вась, к тебе. Мужики какие-то. Я дверь не открыла. Кто это?
Бутырин глянул в глазок и нахмурился. Четверо в штатском толпились на площадке. То, что это именно "люди в штатском", он понял сразу, как и то, что ошибка исключена. Они – за ним.
Лязгнула открываемая дверь.
– Заходите! – Василий посторонился, пропуская незваных гостей. Старший предъявил муровское удостоверение, уточнил имя, сунул Бутырину под нос ордер на арест и обыск, а потом... А потом на его запястьях впервые в жизни защелкнулись стальные браслеты.
Топая и переговариваясь, двое муровцев, отодвинув потрясенную Веру, прошли в комнату. Один вышел в подъезд и очень быстро "нарыл" пару понятых, сварливую бабку-соседку и молодого мужика с верхнего этажа.
Начался обыск...
В кино Бутырин много раз видел эту процедуру – все в комнатах переворачивается вверх дном, женщины плачут, а оружие и листовки прячут в колыбель к младенцу, чтобы в момент, когда подлые жандармские руки потянутся к ребенку, с ненавистью сказать: "Дите-то хоть пожалейте, ироды!" Ироды, кстати, обычно жалели...
Здесь же все происходило совсем по-другому: старший "поимочной бригады" спросил, где Василий хранит драгоценности, деньги, наркотики, оружие и радиоактивные препараты, и услышав, что нигде, кивнул своим – приступайте.
"Свои" приступили: поворошили белье в шкафу, взбаламутили недра дивана, подняли ковер, на выбор вытащили из стеллажа и пролистали несколько книг, ошарили карманы верхней одежды во встроенном шкафу, заглянули в сливной бачок и под ванну, погромыхали кастрюлями и сковородками на кухне и развели руками – чисто, ничего, мол, нет!
– А в чем меня обвиняют? – поинтересовался Василий у старшего. Тот пожал плечами:
– Следователь объяснит...
– Ну нельзя же так... – начала Вера, явно собираясь ввернуть что-нибудь про права человека, но тут один из муровцев взялся за так и лежащую на полу возле двери сумку и выудил из ее глубин шишаковские баксы. Старший группы сразу напрягся, у него даже ноздри затрепетали, и вообще он стал похож на какую-то охотничью собаку, почуявшую дичь. На легавую или сеттера...
Вытащив из кармана блокнот, муровец что-то прочитал в нем, сверил прочитанное с номерами на купюрах и удовлетворенно кивнул своим – они!
Обыск тут же закончился. Понятые расписались там, где положено, и убыли восвояси, бросая на Веру и Бутырина недоуменные взгляды. Оперативники вывели Василия в прихожую, старший велел взять вещи, смену белья, зубную щетку и прочую дребедень, внимательно осмотрел взятое и показал на дверь – иди.
– Ой, мамо-о-очки... – тихо и тоскливо проскулила Вера и вдруг рванулась к Бутырину: – Не-ет! Не отдам! Не пущу!!
– Спокойнее, гражданка! – резко дернул ее за руку оперативник. – Вашего... сожителя обвиняют в убийстве. Так что придержите эмоции, они вам еще понадобятся.
Один из муровцев накинул на скованные руки Бутырина его же куртку, и Василия повели вниз. Машина, обычный "жигуленок"-семерка синего цвета, стояла у подъезда, и он вначале просто не обратил на нее внимания. И только в машине, вдохнув горький дым от водительской сигареты, Бутырин вдруг почувствовал, что он опять падает, падает в темную, бездонную и жуткую пропасть, из которой невозможно подняться...
* * *
Наручники с него сняли в кабинете того самого Городина, небольшой прокуренной комнате без штор, выходящей двумя окнами в узкий внутренний дворик. Старший опергруппы положил перед следователем на стол протокол обыска, доллары и вышел. Они остались одни.
– Ну, здравствуйте, Василий Иосифович! В смысле – еще раз здравствуйте! – чуть насмешливо проговорил Городин, но в лице его, бесстрастном и пустом, не было и намека на смех.
Василий, растирая занемевшие от наручников запястья, только кивнул в ответ, решив – пусть говорит, пусть объяснит ему сперва, почему он здесь и зачем.
Впрочем, с этим вопросом Бутырину и самому было разобраться несложно – Городин подозревает его в убийстве Шишакова. Собственно, а кого еще он мог подозревать? Таинственного незнакомца на серой машине с непонятными номерами, о существовании которого опять же узнал со слов Василия? Наверняка, по логике следователя, это еще бабушка с двумя поговорила, был ли тот незнакомец...
При всем при том у Городина против Василия имелась могучая, железобетонная улика, карта-"небитка", и этой "небиткой" он и начал крыть:
– Василий Иосифович, как вы объясните, что пропавшие после убийства Шишакова деньги, тысяча долларов США, были найдены у вас в сумке?
– А почему вы решили, что это именно те доллары? – глупо спросил Бутырин хриплым голосом.
– А потому, что вдова Шишакова сообщила нам, что у ее мужа в сейфе хранилась довольно значительная сумма, и он на всякий случай переписал номера всех купюр! – отчеканил Городин.
"Мудак ты херов! – ласково "поздравил" себя Василий: – Вот теперь попробуй, докажи этому "следаку", что ты не верблюд!"
Городин между тем продолжал:
– Сейф вы вскрыть не смогли, квалификации нужной не имеете, а вот выложенные хозяином на видное место тысячу долларов заприметили и решили присвоить...
– А как вы узнали, что доллары лежали на видном месте? – опять задал Бутырин вопрос, ожидая услышать в ответ что-то типа: "Здесь вопросы задаю я!", но вместо этого прозвучало:
– Из показаний вдовы. Она утверждает, что муж утром достал деньги из сейфа, положил их на журнальный столик, для того, чтобы взять с собой – к трем дня он собирался поехать в Москву, чтобы встретиться с... ну, неважно с кем...
– Да нет же! – горячо перебил Василий Городина: – Эти деньги он приготовил для меня! Я ехал к нему, чтобы занять тысячу долларов! Мы с ним созванивались, жена Шишакова путает...
Он запнулся на полуслове – Городин смотрел на него с нескрываемой иронией, покачивая в пальцах карандаш:
– Так, так, так... Очень убедительная версия. А как вы можете доказать, что Шишаков собирался дать вам в долг? А? И как вы объясните после этого, что деньги оказались у вас, ведь первоначально вы сообщили сотрудникам милиции, что Шишакова и, кстати, воображаемого убийцу не видели, а только слышали их разговор. Следовательно, деньги вам передать он не мог...
– Да очень просто я это объясню! – громко сказал Бутырин, привстав от охватившего его возбуждения: – Когда... ну, Якова Михайловича... не стало, а убийца, настоящий убийца, а не воображаемый, скрылся, я вошел в дом и взял эти деньги. И именно с журнального столика!
Городин устало посмотрел на красного Василия, закурил, проследив взгляд, сунул и ему сигарету, ширкнул колесиком зажигалки и тихо сказал:
– Либо ты ублюдок, ворующий у мертвых, либо убийца... Я лично большой разницы не вижу. Но я должен выяснить твое участие в этом деле, и я его выясню. А пока я задержу тебя, как главного подозреваемого, и буду с тобой работать... До седьмого пота.
Следователь молча подождал, пока Бутырин докурит, и нажал на боковушке стола кнопку звонка, вызывая конвойного. Потом он набрал номер телефона, дождался ответа и начал говорить, поглядывая на Василия своими быстрыми и какими-то неприятно острыми глазами:
– Здравствуйте, это я! Да, он у меня. Задержал как главного подозреваемого. Да, будет. Думаю, пара недель. Железные улики. Да...
Продолжая говорить, Городин кивнул на задержанного вошедшему конвойному, мол, уводи. Седеющий подтянутый прапорщик угрюмо прошипел Василию:
– Руки!
Вздохнув, Бутырин вытянул руки и на них вновь защелкнулись стальные вороненые браслеты.
– Вперед! – приказал прапорщик, открывая дверь. И уже выходя из кабинета, Василий услышал, как Бородин, явно имея в виду его, сказал своему телефонному собеседнику:
– ...расколется, как миленький! Вы же знаете, у меня СВОИ методы!..
И вот тут Бутырину стало так страшно, что перед глазами все поплыло и по телу пробежала волна панического, обессиливающего жара...
* * *
Дверь камеры распахнулась перед Бутыриным с пронзительным скрипом, и он увидел темное и мрачное помещение с рядами двухъярусных нар у стен. В конце стоял небольшой стол, слева, за кокетливой бело-синей занавесочкой, виднелся унитаз. Тускло светила закопченная лампочка, а в стене напротив двери, почти под потолком, серело забранное частой решеткой небольшое окно. Словом, типичная обитель "униженных и оскорбленных", камера-шестерка, в смысле – рассчитанная на шестерых.
Прапор снял с Василия наручники, толкнул в спину – иди, сунул ему в руки вещи, и дверь за спиной все с тем же выматывающим душу скрипом захлопнулась.
Из газет, телепередач и прочих СМИ Бутырин знал, что сейчас в стране острая нехватка "помещений тюремного типа", что сидят в десятиместных камерах человек по сорок, спят по очереди, и так далее...
В этой же, отныне его, камере, все оказалось иначе. У стола под окном двое – жилистый лысый мужичонка и высокий парень со злым, но красивым лицом, играли в шахматы. Еще один обитатель камеры спал на верхних нарах, положив на лицо полотенце, а последний "сиделец" примостился с табуреткой у нижних нар и что-то быстро писал карандашом в толстой тетради, изредка вскидывая голову с копной черных, вьющихся и довольно чистых волос. Все, больше заключенных в камере не было. Василий оказался пятым.
Еще он знал, на этот раз из книг и фильмов, что каждого нового зэка старожилы обычно придирчиво допрашивают – кто, что, по какой статье, какой масти сам, "кем будешь жить", и прочие блатные навороты. Причем, всплыло в памяти, делать это все должен был то ли какой-то "шнырь", то ли "смотрящий"... А еще у входа клали полотенце и смотрели, наступит новый сокамерник на него или нет, а еще новичков селят у параши, а еще...
– Здравствуй, дорогой товарищ, – прозвучал в тишине голос лысого шахматиста: – Выбирай место да садись, а то там, у двери, дует сильно. Тут болеть никак нельзя – помрешь.
Сказано это было ровным, бесцветным голосом, и снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуканьем переставляемых самодельных фигур о доску да шелестом карандаша по бумаге.
Бутырин подошел к крайним, свободным, судя по отсутствию матраса, нарам, закинул выданный ему худой полосатый мешок, который матрасом можно было назвать с большой натяжкой, наверх и принялся расправлять комковатые складки. Никто его ни о чем не спрашивал, никого не интересовало, какая у его статья, масть и "кем он будет жить".
Так для Василия началась "сизошная" жизнь...
* * *
Голая и пыльная лампочка под грязным камерным потолком едва-едва теплилась, и тонкий ее волосок светился, словно уголек потухающего костра. Бутырин лежал на жестких нарах и пытался заснуть, но сон не шел. Лишь стоило ему закрыть глаза, как начинались видения: мертвый Шишаков, доллары на журнальном столике, заплаканное лицо вдовы, осуждающее – Веры. А потом – гладкая рожа Городина, мерзковатые лица сокамерников, и голоса, настырно звучащие голоса: "...Деньги надо вернуть", – это Верин. "...Буду с тобой работать! ...СВОИ методы!" – Городина.
Василий вновь, уже в который раз, открыл глаза и уставился на пыльную лампочку. Черт, три часа ночи, а он, похоже, так и не сможет уснуть...
Однако измученный организм все же нашел в себе силы расслабиться, и уже перед рассветом Бутырин забылся тяжелым, свинцовым каким-то сном, но и во сне видел все те же лица и слышал все те же голоса...
Еще сквозь дремотный омут ему почудился лязг и скрип отпираемой двери, какое-то шушукание, а может, Василий просто подсознательно ждал, что кто-то придет за ним, вытащит на допрос или еще куда. Сложно сказать...
– Эй, сиделец! – чья-то рука грубо ткнула Бутырина в плечо, да так, что он едва не навернулся с нар.
– А?! Что?! – сползя на пол, Василий ошарашенно озирался, слабо понимая, что происходит. Вокруг стояли четверо его сокамерников, и лица их не предвещали ничего хорошего.
– Дрыхнешь долго! – присвистывая, сказал лысый и вдруг быстро, не размахиваясь, врубил кулаком под дых. От резкой, удушающей боли Бутырин застонал, сложившись пополам и ловя ртом воздух, словно вытащенная на берег рыба. Тут же последовал сильный удар по спине. Василий упал на вонючий пол и успел инстинктивно прикрыть голову руками.
Его били и пинали молча, с непонятным тупым остервенением, но без злобы. Василию даже показалось, что эти... просто выполняли работу, не особо приятную, но и не тяжелую – еще бы, вчетвером на одного, козлы!
Сопротивляться было глупо, да и бессмысленно, а еще – страшно. Страшно, что своими попытками дать сдачи он всерьез разозлит их и тогда его просто забьют до смерти.
Вспышки боли во всем теле ломали и корежили Василия, но "отрубиться" ему не давали и по голове не били. Видать, опыта у бивших имелось – хоть отбавляй...
Наконец, практически запинав Бутырина под нары, сокамерники оставили его в покое и разошлись. Кто сел у стола, отдуваясь и закуривая, кто пошел к раковине умыться, кто пристроился у параши.
Василий лежал под нарами, весь в слезах и соплях, и никак не мог понять – за что?! Малейшее движение отзывалось болью по всему телу, на запястьях и ладонях, которыми он пытался прикрываться, наливались темные кровоподтеки.
– Э-э, притырок! Вылазь, хватит косить, а то еще добавим! – крикнул ему самый здоровый. Пришлось подчиниться – судя по всему, за добавкой тут не заржавеет.
– За что... за что вы меня? – еле шевеля губами, пробормотал Бутырин, медленно выбрался из-под нар и встал на ноги.
– Ах ты, гнида! – кучерявый, тот, что вчера весь вечер писал, сиганул к нему от умывальника и профессионально ударил ногой в голову. Василий кулем свалился на пол. В ушах звенело, перед глазами вперемежку с какими-то пятнами вертелись ноги обступивших его людей...
– Твою мать, Мирза! Был же базар – по колгану не бить, чтоб следов не оставалось! Че, пенек совсем? Безбашенный, да? Начало нас на запчасти разберет после такого. Или ты в общую захотел? Гляди, я шепну словечко, а там тебя ждут уже, маляву-то твои подельники давно перекинули. Притыка тебя ждет, Мирза. Понял, чурка гребаная?
Бутырин слышал эти слова как сквозь вату. Вокруг него топтались, потом чьи-то руки подхватили ставшее тряпочным тело и швырнули на нары.
– Лежи, козел! – это, кажется, Лысый. Он у них главный, "пахан", или вроде того. "Ох, больно-то как! Что ж я маленьким не сдох..." – попытался хотя бы мысленно подбодрить себя Василий.
– Ему к уху полотенце мокрое надо приложить, – озабоченно посоветовал здоровый, которого Бутырин про себя назвал Бугаем: – Эй, Мирза! Давай твое произведение!
Вскоре на горящее после удара ухо легло мокрое полотенце, и приятная прохлада утихомирила боль. Василий прикрыл глаза и завис между обмороком и явью, но тут с иезуитски противным скрежетом распахнулась дверь и зычный голос произнес:
– Бутырин Василий Иосифович! К следователю.