Дочь спала, свернувшись клубочком, длинные ресницы бросали тень на круглые щеки, даже в неверном свете любопытной луны на них темнели веснушки. Мяучар и Бухло не отходили от меня ни на шаг. Шпоры у сержанта звенели, как кузнечики.
Я поцеловал дочку, она только слабо махнула рукой, словно отгоняла комара.
- Пап, ты что? - пробормотала сквозь сон.
- Ничего, дочурка, спи спокойно.
- А чего пришел?
- Проститься. Отправляюсь в Блаблацию.
- Ох, как далеко, - зевнула Кася с закрытыми глазами, чтобы не вынырнуть из пушистого, баюкающего сна. - А мне показалось, что ты стал котом.
Мумик успокоился, улегся около кровати, положил морду на вытянутые лапы - вроде страж, а сам тоже засыпал.
- Она тебя заметила. - Старый артиллерист потянул кота за хвост. - Проснулась бы и устроила переполох.
- Спит крепко, - махнул лапой Мяучар. - Впрочем, она умница, многие папочкины секреты знает… Разумеется, про все знает…
- Про что знает?
- Да где тебя искать, писатель! Достойная дочь своего папаши даже в Блабону дорогу найдет. Волноваться предстоит твоей жене. Идем тем же путем, как пришли. Впрочем, внизу все равно закрыто.
Кот ловко взобрался по веревочной лестнице. Только хвостом ухо мне щекотнул - и нет его. Тут я наконец понял, откуда они свалились. Над крышей темнел огромный воздушный шар, а плетеная, как корзинка, гондола была запрятана в густых виноградных гирляндах.
Я поставил ногу на бамбуковую перекладину - теперь или никогда - и начал спускаться в темный сад.
- Ты куда? Не надейся, от нас не сбежишь! - пыхтел из окна Бухло. - Давай наверх!
Я приложил палец к губам - голос старого солдата гудел, как в колодце. Он, видно, не понял моих знаков и начал спускаться за мной вслед, ухая, как пустая бочка.
Я побежал к тазу с вареньем, поднял крышку. От костра еще тянуло теплом, и сладостно пахло вареньем - подрумяненные венгерки, четвертушки груш и ваниль. Ложка подчеркивала белизну тарелки. Я быстрехонько наполнил банку - приятная тяжесть согревала руку: варенье на память о доме, который покидал, видимо, надолго. В голове навязчиво мельтешило о том, что меня ждет: приключения, борьба за справедливый порядок в королевстве, вражеские засады. Время отступило, словно я освободился от его разрушительной силы.
Варенье загустело, пенка поблескивала в темноте, пришлось постучать о край банки, чтобы стряхнуть с ложки налипшее комочками желе. Этот звук успокоил сержанта: ясно, чем я занят, он только подгонял меня, повиснув на лестнице и прикрыв усатый рот рукой:
- Порезвее, маэстро! Чего долго копаешься? задел ложкой о крышку - зазвенело, как гонг.
В спальне жены открылось окно, она стояла в ночной рубашке и, поправляя очки, пыталась разглядеть, кто это добирается до варенья.
Бухло уже влезал в гондолу, вместе с котом они начали дергать веревку, но якорь увяз в крепких виноградных лозах и не желал отцепиться, только черной метелью сверху сыпались листья.
Я засунул банку в рюкзак, рюкзак закинул за спину. Хотел помочь с якорем, но у меня тоже не получилось. Тогда взобрался по лесенке и всей своей тяжестью встал на якорные лапы. Якорь осел и, разрывая ветки, высвободился из виноградного плена.
- А, так это ты, сластена! - выглянула жена. - До утра мог бы и подождать. Как тебе не стыдно! Марш домой!
Но я только помахал ей, с удивительной легкостью взлетел вверх, оседлав якорь; промчался прямо перед ее открытым окном. Мумик заливался лаем, и мне явственно послышалось:
- Держи его! Держи!
Мария задрала голову, придерживая очки и не веря своим глазам, хотя луна полнеба залила серебром; увидел я и Каську - она подбежала к окну и радостно захлопала в ладоши:
- Упорхнул наш папочка!
ВРАЖЕСКИЕ КОЗНИ
Судорожно вцепившись в якорную веревку, я возносился к небесам. Дом куда-то провалился вместе с кронами яблонь, мне стало не по себе. В поскрипывающей корзине, откуда выглядывала Бухлова усатая физиономия, я чувствовал бы себя куда спокойнее. Клянусь, мои милые, ни на должность паука, ни на должность ласточки я никогда не претендовал.
Сержант с Мяучаром изо всех сил тянули веревку, только все напрасно: и я сам не из щупленьких, и железный якорь весил предостаточно. Понемногу мои друзья все-таки выбирали веревку, но вот рывок - и я скользнул вниз так, что дух занялся, пока не оседлал лапы якоря. Этим же рывком и кота выволокло из корзины за борт. Я не отрываясь наблюдал за его акробатическими упражнениями, лишь бы не смотреть вниз, в разверзшуюся подо мной бездну.
- Удержался он или домой упорхнул? - доносились громовые раскаты сержантова голоса. - Эй! Маэстро! Где вы?
- Здесь! Спустите лестницу! - орал я в отчаянии. - Чертовски качает!
Лестница раскачивалась с большой амплитудой, и мне никак не удавалось ухватиться за поперечину - мелькнет перед самым носом, и сразу гладкий бамбук выскальзывает из рук. Но вот мокрыми со страху руками я вцепился в ступеньку и начал медленно карабкаться к спасительной гондоле. Когда я ухватился за край корзины, Бухло с Мяучаром поймали меня за руки (кошачьи когти впились в кожу, за что я был крайне признателен Мяучару - держал крепко). Я тяжело перевалился через борт и плюхнулся на моих спасителей. Свалившись друг на друга в кучу-малу, мы хохотали как полоумные - отправились! Хотя жена все еще кричала из окошка:
- Слезай сию же минуту! - и грозила пальцем.
Но подо мной уже раскрылась звездная бездна, и казалось, до луны ближе, чем до земли.
- Она-то думала, ты вспорхнешь с подоблачной качели и, помахивая руками, приземлишься на подоконнике, - гоготал Бухло. - В клетку тебя приманить задумала…
- Да она и так прекрасно знает, что ты за птица, - вторил Мяучар. - Ох, маэстро, маэстро… Разве впервой ты сбежал? Да и не в последний раз, как пить дать.
Старый служака стряхнул меня со своего пуза и рассадил нас с Мяучаром по разным углам, дабы навести порядок.
- Эк вас угораздило, чуть мне перья на шляпе не поломали. - Он расчесывал пальцами перья и раздувал их, чтобы восстановить первозданную пушистость.
Я осторожно выглянул вниз. За легкими вуалями дымков громоздились крутые крыши, старые дубы выглядели сверху как темные грибы, то и дело мигали серебристым оком пруды. Мы летели на такой высоте, что кружилась голова, мне снова стало не по себе. Корзина скрипела, я крепко, до боли, вцепился в стенку.
Мышебрат, прищурив зеленые глазищи, пытался различить что-то на горизонте.
- Летим как надо. - Бухло посмотрел в подзорную трубу. - Вон там змеей серебрится пограничная река Кошмарка.
- А по-моему, пахнет мельницей, - по-кошачьи улыбнулся Мяучар.
Видно, очень уж скучал он по месту, где родился и откуда изгнала его злая судьба. Даже королевский замок не заменил мешков с зерном, сусеков с мукой и звонкого ручья, вращающего мельничное колесо.
- Ну что, пахнуло Блаблацией?
- Да нет, так привычно мышами…
- Это я тут, крестный, вот и пахнет, - послышался тоненький голосок. - Это я, Мышик, с вами полетел!
- Голосишко слышу, а никого не видать, - вознегодовал Бухло. - Где же ты спрятался?
- А я в рукаве у крестного. Он и не почувствовал.
- Ну и вспотел же ты со страху. - Кот подставил лапу, Мышик вылез из рукава и, став навытяжку, отдал честь.
- Осторожно, такого кроху того и гляди за борт сдует, - забеспокоился я. - Экая пушинка…
- Только не тискай меня так - ты котище хоть куда, самому невдомек, какой здоровенный, - просил Мышик.
- Помню, дали мне его подержать, новорожденного в конверте, вот такусенькую малявочку, - умилился Мышебрат. - Боялся, как бы ему больно не сделать. Теперь-то я научился возиться с малышами…
Огромная луна, подкатившая совсем близко, ярко светила, и мы прекрасно видели, как он осторожно поднял Мышика и поцеловал, а малец притулился к пушистой щеке и погладил кота по усам.
- Ладно, хватит нежничать, - очнулся я от умиления. - Надеюсь, с крохой Мышиком лишних хлопот не будет, много не съест, а доведется давать деру, можно его посадить в карман. Только на привалах чтоб от нас ни на шаг, понял? Матери хочу передать тебя в целости-сохранности. Она там с ума сходит. В постели тебя нет… Теперь небось горюет - сова сыночка унесла…
- Братишка все знает, расскажет домашним. - потер лапки Мышик. - Бабка тут же раскинет карты, глянет, что нас ждет… Уж она-то будет гордиться, как же: нашенская кровь - в деда пошел. А я вернусь со славой!
- Дай-то боже! - вздохнул я тихонько, потому что весьма сомневался, благополучно ли закончится наш поход, вернее, мое похищение. - Может, вы все ж таки поясните, что приключилось в Блаблации, зачем меня вытащили из кровати ночью и чего, собственно, вы от меня ждете?
- Ладно, ладно… Всему свое время. Нам еще далеко лететь, - успокаивал Бухло. - Поедим, выпьем винца, у меня с тощаков совсем живот подвело. Увидишь, настроение сразу получшает. Да и шар полегчает… Ну давай, Мышебрат, действуй!
Однако тут же сам открыл кошелку, раздал салфетки, сунул каждому в лапы нож и вилку, на скатерке расставил толстенькие стакашки. Из оплетенной бутылки налил вина. Мы ломали длинный батон, намазывали затвердевшим на холодке маслом, резали соленый овечий сыр. Так вкусно хрустели солеными огурцами, что аромат чеснока и укропа далеко разносился вокруг. Вино в поднятых стаканах казалось совсем черным.
- За счастливое возвращение! - пропищал Мышик. - Я хоть тост скажу, раз вина мне не дают…
- Еще до места не добрались, а ты про возвращение… Не выходил бы из дому, коли страх уже напал, - фыркнул кот.
- Я ничего не боюсь! Вот увидите! Пускай меня все боятся! - И Мышик надменно заложил конец хвостика за торчащее ухо.
- Надобно рассказать тебе по порядку, с чего все началось, - поудобнее развалился Бухло. - Помнишь, как мы расстались после торжественных похорон капрала Типуна, отважного петуха, он еще был трубачом у короля Бочонка? Мир мы отстояли, и казалось, все идет как нельзя лучше, а между тем уже тогда в воздухе носилось: неладно что-то в королевстве…
Я удобно привалился к стенке плетеной гондолы и набивал трубку табаком, пахнущим черносливом.
- Ну, рассказывай же…
- Так вот, враги в Блабоне уже проникли к королевскому двору, позанимали все посты. Акиимы давно подготовили тайный заговор - мало-помалу продвинули своих людей на все высокие посты, в их ведении многие дела. - Старый артиллерист сжал кулаки.
- Да откуда ж они, черт возьми, взялись? Почему не повытащили их за ушко да на солнышко, не прогнали с должностей, не заклеймили позором?
- Так, признаться, они всегда водились, только что не нагличали, не заносились, а теперь даже король вынужден считаться с ними… - Старый сержант пыхтел от гнева и стискивал кулаки.
- А что король? Ведь храбрый был королище, хоть куда! - доискивался я.
- Совсем не тот стал, всю рыцарскую стать потерял, - мяукнул Мышебрат. - Подданные величают его Кардамоном-охламоном. Глупостями занимается, дела королевства запустил вовсе. Трон в парикмахерское кресло превратил.
- А откуда столько этих акиимов понабралось? Нельзя ли их выпереть за границу, чтоб не вредили?
- Да нет… Ведь они - Аки и Мы, совсем такие же, и попривыкли мы к ним… Поют сладко, мы по горло сыты их завтраками, и щедрая рука, когда надо, не оскудевает - не из своего кармана дают, из чужого. Людишки сами их на посты двигают, вот тогда они, распоясавшись, зубы показывают. Народом помыкают, шкуру живьем дерут, богача и того живехонько без штанов оставят…
- Значит, король Кардамон во всем виноват?
- Да нет, - печально мяукнул кот. - Во всяком случае, не он самый виноватый.
- Тогда кто же, черт возьми? Вас всех словно подменили!
- И добрые люди в Блабоне есть, только не умеют сообща голос подать, поддержать друг друга… А в одиночку всяк себя слабаком мнит, на других оглядывается: с чего мне высовываться? Может, кто другой, поважнее меня, за дело примется? Притаится этакий скромник в своем уголку - пересидеть бы лихолетье, тут-то акиимы его и подомнут, слухами задурят и на выю плотно усядутся - пикнуть не смеет… Послушание проявляет, делает, что велят. Многие, что умели и кулаком вдарить, гаркнуть как следует, соседей на подмогу созвать, теперь в одиночку хвосты поджимают. Молчат, служат, а жить никакой возможности больше нету…
- Всяк в командиры метит, в богатеи выбраться норовит, только трудиться некому, всем бы есть-пить да целыми днями под перинами вылеживаться. Король, бывает, и мудрый указ издаст, да, пока указ до низу дотащится, до нашего чванливого народца, по дороге как бы оглупеет, против самого законодателя и обернется… Напрасно Эпикур с ратуши на все четыре стороны света трубит-надрывается, блаблаки трубный глас за петушиное кукареканье принимают, глубже в подушку зарываются и еще громче храпят.
- Ничего не пойму из ваших причитаний! Давайте конкретно! Ведь королевские слабости примечать небось давненько начали и зло не с неба свалилось, не кротом ходы под дерном прорыло, не ветром с тучей саранчи его принесло… Давайте-ка, друзья мои, все по порядку и обстоятельно, - пытался я вникнуть в их беды.
Оба растерянно замолкли, сержант подталкивал Мяучара, а тот сержанта, пора, мол, начинать, только нелегко им было поймать нить за конец, размотать клубок событий.
- Вроде заразу какую ветром надуло, беда в воздухе висела: в уши лезла со всякой околесицей, сорняками буйно принялась… Видывал ли ты молодцов, каковые общественное достояние растаскивали, будто в собственном угодье управлялись: потому, мол, все народное - значит, мое, а ты не в свой огород нос не суй. Не нравится - не гляди, а препятствовать не моги, вот как дорвешься до кресла, тогда и получишь право то да сё прикарманить, то да сё хапануть, - с горечью выкладывал сержант Бухло акиимову мораль. - Мы, старые солдаты, по-другому воспитаны, не про нас открытый разбой…
- Да, зло - что молоко в чугунке на огне. Смотришь, смотришь, огонь вовсю полыхает, а молоко не шелохнется. Притаилось, потому что следишь за ним. Стоит отвернуться, глядь - молоко поднялось и убежало… Чад на весь дом. Бросишься к чугунку, да убежавшее молоко не загонишь обратно. Пропало. А начадило - хоть святых выноси, и каждый считает, будто ты больше всех виноват, - ворчал, нахохлившись, Мышебрат. - У кого совесть осталась, тому стыдно, а бессовестные и рады. Попробуй задень такого или, не дай бог, к ответу притяни… Тут же отговорится: и виноват-то не он, он-де только выполнял приказ сверху, особы неприкосновенной, близкой к трону, - верно, кого-то из акиимов. Зачем выбирали? А когда выбирали, понятия не имели, что за человек…
- Да объясните наконец толком, в чем дело, - попыхивал я трубкой. - Королевство - не чугунок, а жители Блабоны не молоко, умеют глотку драть… Коли на улицы выходят, значит, им углей горячих под задницу насыпали…
Друзья молчали, беспомощно поглядывали друг на друга. Мышебрат кончиком хвоста отер набежавшую слезу. Бухло обеими руками нахлобучил шляпу на лоб. Страусовые перья затрепетали на ветру.
- Правителя бы могутного…
- Все мудрые и честные повывелись, - опустил голову сержант. - Люди только свои интересы блюдут, вот и зашаталось королевство.
- Ну, своих на кулачки не возьмешь, - прошептал я. - Вольному воля.
- А кот что, не таковский? У кота тоже есть воля.
- Человек не мяч, его пинками не подгонишь, - согласился я.
Под нами проплывали облака, посеребренные лунным светом. Похолодало так, что дрожь пробирала.
- Блабону не узнать. Нету тебе ни ароматов жаркого на вертеле, ни розового варенья и ванили, обыкновенные фрукты и те с лотков исчезли. В лавках зияют пустотой голые полки, товары будто корова языком слизнула! В закромах хлеба - одни поскребыши, а в глухих глубоких подвалах, где всегда дремало вино, - жаловался старый сержант, - теперь бочка, разбуженная рукоятью пистоли, в ответ бубном грянет, потому как пустая. Затычку вырвешь - в нос уксусом шибанет…
Юный Мышик в удивлении покачал головой - поверить трудно. Знал Блабону по бабушкиным сказаниям, столица была богатая, добра всякого хоть пруд пруди, постоялые дворы всегда гостям рады, а жители радушны и приветливы. Оттого Мышик и в путешествие отправился. А тут такое… и усики у него задрожали, словно от подавленного плача. Не хотелось больше в страну детских мечтаний, коли там опустели обильные некогда закрома, а исхудалые коты стерегут любой едва слышный шелест в старых смятых бумагах - вдруг да убереглась в королевских канцеляриях какая-нибудь мышка.
- И от всех богатств ничего больше не осталось? И перепачканные мукой пекари не угощают прохожих сладким пирогом, посыпанным ароматной крошкой, чтобы заманить к себе в булочную? И нет больше приветливых толстощеких трактирщиков? И веселые блики от огня не пляшут больше на медных кастрюлях об одной ручке? - спросил я огорченно. - Что же, черт побери, тогда осталось?
- Беда! - согласным хором ответили мои друзья. - Самая настоящая страшная беда!
- А ведь все складывалось вроде неплохо, - недоумевал я; струйки дыма из моей трубки мгновенно сливались с синевой неба. - Люди нахвалиться не могли правлением короля Кардамона, почитали заслуги королевского совета.
- Это нас и сгубило, - признался старый служака. - Блаблаки почили на лаврах: все хорошо, чего же еще хлопотать… Сначала за столом развалились, а там, глядь, и улеглись, где кому по душе: один в тенечке под деревьями, другие по альковам на ложе. А работу, едва начав, забросили. Невдомек, что весь мир в гонке торопится-спешит - кто кого, кто больше товаров на рынок выбросит, а мы, почивая, в хвосте застряли… Соседи нас обгоняли, а нам что: пусть их стараются, мы вот поднатужимся-поднапружимся да как рванем - вмиг догоним. Так и упустили то, что никак наверстать не удается, - время.
Ежели по крутой тропинке в гору катишь валун, не останавливайся: камень все тяжелее, все сильнее давит, а поскользнешься, чуть расслабишься, камень сам вниз, в долину, покатится. Разгонится - не остановишь; одно остается - отпрыгнуть, отбежать, не то раздавит… Так с нами и случилось. Преходящий успех, тяжко доставшийся, мы на веки вечные себе приписали. Не обеспечили благоденствия постоянным упорным трудом. Всяк на другого оглядывался, а сам только и норовил увильнуть да на приволье вздремнуть. Весело и малость спросонья любовались мы нашим хозяйством, садами плодоносными, колосящимися нивами, а чего нам беспокоиться?
Находились, само собой, головушки - предостерегали, да разве кто их слушал… Отвяжитесь, махали мы рукой и пренебрегали советами. "Вишь, мстится им что, небось от обжорства взгрустнулось". И не успели спохватиться, ан поздно уже.
Теперь только ты, наш летописец, властен нас спасти!
- А в чем, кроме писанины, я силен? Встарь пророка, гибель вещавшего, призывавшего к добровольному самопожертвованию, к служению, не жалея живота своего, на благо Отчизны, забрасывали каменьями. Сегодня и клеветы довольно… Оговор куда как забористей: и усилий никаких, и совесть не беспокоит… Камнем и впрямь честнее. Все видели, кто бросил. А я чем же вам помогу?
- В твоей хронике есть ненаписанные страницы, сделай их по-своему, подбрось добрых событий, высеки в сердцах искру взаимного доброжелательства - засей надежду! Напиши, что мы спасемся!