- Ага… - Лойко ягоды собирать не спешил. Сел, корзинку меж колен поставил. Палец в ухо сунул и крутит. Мозга у него свербит?
Или он так, чтоб мысля легче шла?
- Значит, могла она с огнем…
- И с огнем, и с водой…
- Ну, если огня - как этого куста…
- С живой материей работать сложнее всего, - подал голос Емелька, и когда к нему повернулися, покраснел. Я уж поняла, что робок был царевич, стеснителен. И волновался зело, ежель случалась нужда пред всеми говорить. Вона, давече Фрол Аксютович вопросу ему задал, так Емелька хотя ж ответу и знал, но стоял.
Краснел.
Запинался. Еле-еле из себя выдавил. И ныне вот…
- П-пишут, что… что в живой м-материи искра Б-божини… заложена… как чему… в к-какой срок. С-семя, ежель раньше п-прорастет, п-погибнет… и п-потому сдвинуть все… с-сложно. Много сил п-потребуется. Куда больше, чем п-просто стихию заклясть.
Емельян смолк и взгляд в корзинку вперил.
- Ильюшка?
- Не знаю… - задуменно произнес тот. - Я никогда сырой силой не интересовался, способности не те. И опасно это… мне отец рассказывал про… одного студиозуса… то есть ему дядька говорил, а отец уже мне, когда я магией заниматься стал. Дар пытался развить. Интересно было… всякое… а некоторые эксперименты опасны.
Он уже половину корзинки набрал.
А у меня на донышке самом. Заслухалася. Нет бы мне, как прочим, и слухать, и собирать, а я сижу сиднем, рот раззявила, только мух таким и ловить.
Верно говорит Люциана Береславовна.
Несерьезная я.
То и дело отвлекаюся. Только ж я не нарочно! Я вот пытаюся учить, и учу, и думаю… я ж не виновная, что мысли мои, будто коровы на поле разбредаются, одна к лесу, другая к озеру, а третяя и вовсе овраг ищет, чтоб сховаться. Вот и вновь…
- …в Акадэмии… давно уже… парень учился. Никодимом звали… он боярского звания был. Богатый. Гордый. И все хотелось первым стать. А не получалось… тогда-то Фрол наш… он был лучшим. И очень это Никодиму не по нраву было. Фрол-то из простых… только как ни тужься, а из шкуры не выскочишь. Тогда-то Никодим и нашел в библиотеке упоминания о сырой силе… о том, что магики в стародавние времена только с нею и работали. Напрямую. И могущественные были, не чета нынешним. Решил, что тоже станет…
Я ягоды рву.
Укладываю аккуратне - не приведи Божиня, подавятся - тогда-то и корзинку изгваздаю, и перед Марьяной Ивановной опозорюся. Она же вмиг до бабки донесет. И та зудеть станет, что разленилася я, что не об учебе думаю, но про глупости всякие.
И что, коль нету во мне таланту, то и нечего место занимать.
Вот же ж, дух проклятый из бабки вышел, а дурь осталася. И как ее лечить? Ой, мнится мне, что от дури бабьей лекарства во всем мире нетути…
- Он научился работать с сырой силой. Сам. Без подсказок… без учителей… и сошел с ума. - Илья повернулся к другому кусту. - Однажды пришел и вызвал Фрола на поединок. А когда тот образумить попробовал, Никодим и бахнул сырою силой… отец сказывал, что последствия вся Акадэмия разгребала… тогда едва крыло все отстраивать не пришлось… пятеро студиозусов погибли. Многие ранены были… а сам Никодим сгорел, не справился с откатом… а еще эхо такое пошло, что со всей округи мертвяки повставали. Шуму было… вокруг столицы-то кладбищ полно… на Акадэмии защита имеется, но и она не выдержала, разлетелась от удара.
Ильюшка снимал ягоду за ягодой.
Приноровился.
И так ловко у него выходило, будто бы всю жизнь свою он только этим и занимался.
- Отец сказал, что тот парень был по-своему гениален, если сам, без подсказок, методику разработал… уникальную… потом ее по записям его восстановили. И убрали…
- А куда убрали, тебе отец, случайно, не сказывал?
- Нет, да я и не спрашивал, - повинился Илья.
- Это ты зря… нам бы пригодилося… - Лойко поднялся и кое-как отряхнул портки, изгвазданные что соком черноягодника, что давленою травой. - От представь. Идет на нас войско вражье… а я руки к небесам воздел.
- Героически, стало быть?
- Ага… героически… - Лойко руки воздел и пробасил: - Стойте, тати, нет хода вам в Росское царство…
И громко у него вышло.
А Еська, на кустах поерзавши - от мало его покрасило! - тонюсеньким голосочком ответствовал:
- Так мы уже туточки, боярин!
- Вы - это кто? - уточнил Ерема.
- Мы, брате, это зло великое, которое темною тучею на землицу твою родную прется.
Я хихикнула, до того смешно выходило. А Еська мне пальцем погрозил, мол, не до смеху, боярыня, когда зло на землю родную прется.
Оно, конечно, не до смеху. Но это когда зло. А тут же ж Еська.
И Лойко, кулак к небесам поднявши:
- А я так ему молвлю. А не пойти-ка тебе, зло великое, да… - хотел послать, но на меня глянул и добавил чуть тише: - Не пойти ли тебе до лесочку ближайшего?
- Ходил ужо. - Еська осклабился. - Нема того лесочку, боярин… и тебя не станет… вот как подымуся черною тучею… как восстанут из земли мертвые, а живые им позавидуют… и слетится воронье со всех земель. Неба за крылами не станет… волки сбегутся…
Еськины глаза вдруг побелели.
И сам он выгнулся.
Упал бы, когда б Емелька, корзину откинувши, не подхватил бы брата.
- Голову набок клади! - крикнул Ерема.
Еська же рванулся и с легкостью вывернулся из рук Емелькиных.
- И ляжете вы все в землю сырую… прахом к праху, тленом к тлену… трава прорастет сквозь тебя, боярин. - И палец указал на Егора. - Змеи совьют гнездо в твоем черепе…
…это уже Ереме.
- …лисицы растащат кости твои…
Елисей оскалился, но не издал ни звука.
- Пламя тебя обглодает…
Кирей только бровку приподнял, мол, экая новость преудивительная.
- …и не останется из вас никого, кто сказал бы, что жив он…
Еська всхлипнул и, крутанувшись, повалился на землю, скрутился, будто живот его мучит, и застонал.
- Живо ли ты, зло великое? - осторожненько поинтересовался Лойко.
- Н-не знаю, б-боярин… - Еська перевернулся на живот. - Что со мной было?
- Вещал ты. - Ильюшка глядел на Еську с интересом, как бишь там его прозывал Фрол Аксютович? Естествознанным? Или знательским? Сиречь, как на лягуху редкостную огневую аль еще на какую диковинку.
- Хорошее? - без особой надежи спросил Еська.
- Да как сказать… смерть нам пророчил.
Еська лишь крякнул и сел. От Емелькиной руки отмахнулся.
- Извините… я не специально, если что…
- Да мы как бы понимаем…
Еська языком щеку потрогал.
- Саднит… а с чего это мне… я ж раньше вроде… не пророчил… вообще, а не только смерть?
- Ну… - Илья почесал щеку, оставляя на ней черные полосы. - Будем считать, что у тебя новые таланты открываются… развиваешься, стало быть.
Если и желал Еська сказать чего по развитию этакому, то смолчал. И верно. Негоже боярину матюкаться.
ГЛАВА 10
В которое о делах минулых повествуется
- Зослава, в другой раз извольте не опаздывать, - сказала Люциана Береславовна, поднимая чашечку двумя пальчиками. И вот мизинчик не топырит, как иные боярские дочки у нас в столовое, а все одно изящественно выходит.
Может, с того, что чашечки у Люцианы Береславовны махонькие да парпоровые? Их не изящественно и не удержишь, не то что нашие, глиняные? В такую полведра влезет, и поди-ка, удержи ее двумя пальчиками да без натуги. Помнится, боярские дочери сперва-то от этих чашек носу воротили, мол, нехороши. Ничего, пообвыклися ныне. Небось день промаешься на занятиях, и станет ныне не до красот.
- Извиняйте, - сказала я.
И вздохнула.
Как-то вот… не желала я опаздывать, честное слово, поелику кажная визита этая мне седину в волосы близила и нервов немалых стоила. Но вышло… сперва с ягодами пока разобралися. Как было хлопцев бросить? Ладно, Еська, пророчествовать кинувши, споро корзину набрал. И Емелька справился. Ильюшка… Елисей опять же ж. Он небось ягода к ягоде, как чуял, которая хороша, а которая уже переспела. У одного руки чистые осталися.
А вот у братца его не так споро ладилось.
Евстя и вовсе застыл, никак над корзинкою в медитацию ударившись. Даром, что ли, Архип Полуэктович учил нас, дескать, медитировать в любом месте можно. Может, и можно, да пока этую корзинку набрали, измучалися все.
Там еще Егорова… Лойко… не оставлять же их, бедолажных.
Как и ягоду собранную.
Отнеси.
Перебери, чтоб безо всякого сору и жуков. Жук-то зелье попортить способен, и буде потом Марьяна Ивановна выговаривать, что не стараемся…
…после отмыться надо худо-бедно.
Поужинать.
Нет, конечне, будь я всецело отданая науке, как того Люциана Береславовна желала, я б пожертвовала б ужином во имя пищи духовной, коия душу питает. Однако же, поразмыслив, я решила, что телу питание тако же надобно.
Вот и припозднилася.
- Извиняйте, - пробормотала я, чувствуя, что краснею густенько. Небось мысли мои нехитрые и неупорядоченные наскрозь видны.
И ужин камнем в животе лег.
Особливо пироги.
От пироги, они лишними были… и ватрушечка, в дорогу прихваченная.
Люциана ж Береславовна чашечку на блюдечко примостила. И так аккуратне, что та и не звякнула. Провела ладонями по летнику шелковому.
Вздохнула.
- Зослава, Зослава… порой мне кажется, что вы неисправимы…
Я голову еще нижей наклонила.
- Извините. Когда извиняетесь, надо говорить "извините". А еще лучше, "извините меня, пожалуйста". И вначале надобно человека, к которому вы все же явились, несмотря на опоздание, поприветствовать.
- А я…
- А вы забыли… и чем, позвольте спросить, таким важным вы занимались?
- Ужинала.
Я уже знала, что врать Люциане Береславовне смысла нетушки. Вранье мое она нутром чует, но ничего не говорит, только улыбается этак, препечальненько, с чего на душеньке моей становится жуть до чего неудобственно.
- Ужинали… совсем вас Архип загонял? Присаживайтесь. Чай пить будете?
- Б-буду…
Я присела на краешек резной табуреточки.
За месяц, что минул с похорон, я энти покои изучила, будто родные, пусть и были они куда как поболее родных, да и всяких вещей пречудесного свойствия в них с избытком имелося. Ладно, ковры, к ним я пообвыкла, к узорчатым да полосатым… а те, которые на полу лежали, еще когда сменили. И пол тоже сменили, теперь в покоях Люцианы Береславовны свежею доскою пахнет. Сосновою.
Я энтот запах люблю.
А она морщится. То ли не по нраву сосна ей, то ли пол свежий поскрипывает - он же ж улечься должон, а пока ходит, то от скрипу энтого никакое чародействие не спасет, то ли напоминал он ей о событиях недавних.
Мне от напоминал.
Пусть ужо и отболело, отбоялась, да… все одно…
С того, верно, Люциана Береславовна и переделала все туточки. Кровать вот к другой стеночке передвинула, да не прежнюю, новую поставила, железную и с шишечками блискучими. На кровати этой перины громоздились с одеялами атласными…
Ну я так думаю.
Оно-то не видно было, чего там взаправду громоздилося, поелику все богатствия этие под покрывалом гобеленовым укрывалися. И даже от малое подушечки хвоста не выглядывало. У нас-то в Барсуках кровати тож укрывают, но кажная хозяйка поверх подушки ставит, горою, три аль четыре, иные и по пять, чтоб, ежель заглянет гость, то видел - на пуховых хозяева спят.
А на гору, из подушек сложеную, кружевные накидки вяжут.
Красота.
Но Люциана Береславовна от этакой красоты далека была. И хоть сама руками умела, как ныне сие ведаю, а в покоях ейных ни единой, самой малой салфеточки я не видывала.
Вот тот же столик.
Гладенький.
До того гладенький, что себя в нем узреть можно. Его б скатерочкой укрыть, чтоб не попортился, но нет, не укрытый, стоит, переливается на позднем солнышке. Дерево черное. Дерево красное. Дерево ружовое. И костяные кругляши, коии называть надобно медальонами.
В пару к столику - стульчики, которые и трогать боязно, а ну поломятся?
На полочках же - а их прибыло с последнего моего визиту - не посуд серебряный да золотой, но всякие штукенции непонятного призначения. Вот вроде бы кубок, а с крышкою. Иль лев каменный с крылами да пастью щербленою… иль крохотные чашечки, которые только куклам и годные, но, чуется, стоят немалых денег, может, за одну такую все Барсуки купить можне.
А то и не одныя.
Про вещи мне Люциана Береславовна порою расповедывала, дескать, вот сосуд из страны Шемет, которая на самом краю мира стоит. И не просто сосуд, но сотворен он был многие годы тому для магика и потомка великого бога Ра, коий есть солнце. Наполняли оный сосуд маслами особыми и хранили в гробнице, сиречь, в месте, куда мертвого магика положили, поелику верили, что воскреснет тот.
Вернется душа в тело.
А раз так, то и масла ему понадобятся.
Мне-то сие предивно было. Ну вот ежель и вправду возвернется… видела я умертвие медведевое, так ведь оное не про масла думало, если вовсе способное было думать.
Неужто магик тот стародавний стал бы маслами натираться?
С этое страны у Люцианы Береславовны много всяких вещей было. И камень треугольный, на котором всякие закорючки выбитые были. И лев тот крылатый. И еще кувшин кривобокий. И…
…и внове мысли мои ушли туда, куда им ходить не надобно.
От о нынешних бы делах мне подумать, а не о том, какие некогда магики были за краем мира.
- Вам с мятой? Или душицу предпочитаете?
- М-мята…
Ежель Люциана Береславовна и заприметила мою рассеянность нонешнюю - и положа руку на сердце, не только нонешнюю, а завсегдашнюю, - то ни словечка не сказала. Поставила блюдце передо мною с каемочкой золотой. Чашечку.
Чайник взяла.
На ладонь белую поставила.
Подняла, будто любуясь…
- У вас сегодня практикум был… - сказала она, на меня не глядючи. - У Марьяны Ивановны… что делали? Если, конечно, это не великая тайна…
- Не тайна.
Я спину распрямила. Уж больно Люциана Береславовна не любила, когда я горбилася. Одного разу как дала линейкою по хребту… линейка та и поломилася.
- Черноягодень собирали.
- Черноягодень…
Чай из чайничка полился, побежал по парпоровому краю чашечки. Духмяный. Прозрачный. С липою, чуется. Липовый цвет я люблю. Сладость от него приходит, а еще полезный он зело от легочных болезней всяческих, от простуд и немочей. Его и старым запаривать можно, и деткам.
- Помнится, говорила она, что с черноягодня невелика прибыль… кровоостанавливающее зелье будете делать? Конечно, что еще… простенькое заклятье… высмотрите, Зослава. У Марьяны Ивановны многому научиться можно. Но будьте осторожны. Говорят, она очень с вашей родственницей сдружилась.
От что правда, то правда.
Как ни загляну к целителям, так сидят удвух, воркуют, что голубки престарелые. Одна другой пересказывают, какие такие предивные болезни видывать случалось.
Аль о том, до чего славно жилося в былые времена.
Аль еще, что ноне молодые люди вовсе страх потеряли, не говоря уже о почтении. Прежде-то девка и думать не могла, чтоб своею волею мужа искать… и ведь громко говорили, да не с глухоты своей, а чтоб слышала я да прониклася.
Почтением.
Я слышала, а проникаться не получалося.
- Видите ли, Зослава… - Люциана Береславовна чашечку мою подняла.
На блюдце.
И так, что пускай и до краев оная чашечка налита была, а ни капелюшечки не расплескалася. У меня этак не выйдет.
- Не хотелось бы вас волновать, но… люди, подвергшиеся воздействию извне… я имею в виду ментальное воздействие, очень долгое время сохраняют повышенную чувствительность к… к подобным воздействиям. И даже при отсутствии оных они очень внушаемы.
- Спасибо.
Чашечку я взяла. И хотя ж старалася, как Люциана Береславовна учила, осторожне, но крепко, да дрогнула рука и чай пролился.
Добре, что вовсе не вывернула на колени.
- Пейте… вам, пожалуй, стоит отдохнуть. Да и нет у меня сегодня настроения с вами возиться. Уж извините, Зослава…
Я кивнула.
Чего уж тут… оно, верно, не великая радость. Может, ноне я и больше ведала про Люциану Береславовну, а она, взявшися учить меня, учила, да любови меж нами не прибыло.
Да и откудова ей взяться?
Холодна она.
А я… как была собою, так и осталася. Немашечки во мне ни изящества урожденного, ни политесности, ничего… чай вон и тот пью да прихлебываю.
- Если что интересно, спрашивайте. Молчание в последнее время тяготить стало. - Люциана Береславовна к своему чаю и не притрагивалася. - Весна так действует… черемуха вот перецвела уже.
Сидит.
Глядит в окошко будто бы.
А в глазах - тоска.
И ведаю я, что не в весне дело, не в черемухе. А в девицах тех, которые померли туточки, и в бабке моей, и в словах, что сказаны были… в давней вине и в новое.
- Так… - Об чем спросить, я не ведала. Уж точно не о том, для чего она дух энтот злопакостный на волю выпустила. И кого известь желала. И… и об том, что промеж нею и Фролом Аксютовичем приключилось. Не моего сие ума дело. - А… сказывали… тут в былые годы… случилось, что студиозус один… ума вовсе лишился…
Вновь не то.
Люциана Береславовна ко мне повернулась.
- Вам это, Зослава, поверьте, не грозит.
Ага, уж не с того ли, что ума у меня немашеньки, а стало быть, и лишаться нечему.
- Нам Марьяна Ивановна про сырую силу сказывала… а Илья…
И языка прикусила. Может, конечне, тайно то невеликая, а все ж поменьше говорить надобно. Но чего поделать, когда язык мой поперед меня думает?
- Илья, стало быть… конечно… он ведь родственник… как он себя чувствует?
- Илья?
- Илья, - с некоторым раздражением повторила Люциана Береславовна. - Мы ведь о нем говорим, кажется?
- Так… нормально… чувствует. - Я поерзала и замерла: стульчик подо мной заскрипел преподозрительно. А ну как развалится? Тогда-то Люциана Береславовна точно меня прочь погонит, не поглядит на тайну, которую я ведаю. - Здоровый…
- И замечательно… помнится, жаловался батюшка его, когда жив был, жаловался, что кашляет Ильюшка. И такой кашель поганого свойства, почти чахоточный. Я его смотрела. Не было чахотки, а… не важно.
Она свою чашечку оставила.
Ложечку взяла.
Серебряную. Легонькую. Махонькую. Под стать чашке.
- Стало быть, про Никодима… и вам любопытно стало?
Я кивнула.
Лучше уж кивать, чем говорить.
- Неприятная история, но поучительная, пожалуй. И тайны нет. - Она будто бы с собою говорила. - С другой стороны… ваш дар все еще не поддается контролю? Нет? Что ж, надо исправлять… одними медитациями жив не будешь.
И ко мне повернулась.
Бледна.
Горделива. И только тени под глазами легли. Да морщинки прорисовалися. А ведь годков-то ей немного, для магички, само собою.
- Что ж… если вам действительно любопытно, - мизинчик коснулся синей жилки на виске и замер, - смотрите. Что увидите, то ваше.
- А если…
- Если увидите иное что, скажем, скрытого свойства, то… одной тайной больше, одной - меньше. Невелика беда… иные тайны, Зослава… это уголь в груди. - Люциана Береславовна усмехнулась, а я вдруг поняла, что она не спала, и давно.
С похорон.