- Ты не думай. - Она на чай подула. - Я не буду красть. Я умею, но не стану. Не по чести это. И не наведу на твой дом никого…
- Тоже не по чести?
- Да.
Сухо. И коротко.
- И его трогать не буду. Если первым не обидит.
Еська бровку этак приподнял. Мол, когда это он девок да обижал?
- А… - Щучка на чай глядела. - Ты магик, да?
- Буду. Если доучуся.
- И… как оно? Учится?
- Тяжко, - призналася я, припоминая, что окромя гагата с ковылем у меня еще цельная глава про младшие руны, коии мы с Люцианою Береславовной переучваем. Разбирать надобно, отчего они младшие и где какую писать можно, а где - нельзя. И отчего нельзя. И что сделать, чтоб все ж можно было.
Замудреная эта наука, магия.
- Но ты же не целительница? - продолжала допытываться Щучка, с меня взгляду не сводячи.
- Нет.
- И значит, можно не на целительский?
- Ну… да… если возьмут.
- Я на целительский не хочу. У меня к этому призвания нет, а сила имеется. И я подумала, что если поступлю, проучусь… магиком стану. Хорошо будет, если стану.
- Чем хорошо?
А Станька ко мне поближе подвинулась и за рукав дернула. Когда ж я наклонилася, то зашептала в самое ухо:
- Не гони ее, Зосенька. Она славная.
- Магики вольно живут. Им никто не указ.
Она подвинула жбанок с вареньем ближе и локтем заслонила, точно я могла передумать вдруг и жбанок отобрать.
- Еська, сходи, погуляй, - велела я.
- Вы, значится, чаевничать, - он поднялся, да только промолчать не сумел. Оно и верно, молчание вовсе не в Еськиной натуре, - а меня за двери. Жестокосердные!
И рученьку к груди прижал, глаза закатил…
- Скоморох, - сказала я, когда за Еською дверь закрылася. - Но не думай, он хороший. Тебя не обидит.
Щучка фыркнула:
- Пусть попробует только.
И вновь замолчала.
Сидим.
Хлебаем каждый из своей чашки. Станька тихенечко вздыхает, жалко ей, не то гостью, не то чай наш. Щучка пьет маленечкими глоточками, кажный варенья ложкою заедая. Я от шумно хлебаю, как кобыла на водопое, ежель Люциане Береславовне верить.
Я-то всяко этую кобылистость в себе изживала.
От и сейчас сижу и хлебануть боюся. Губы трубочкою, и при том надобно, чтоб выражение лица благостным было. А где ж оно благостное, когда губы трубочкою. Тяну, тяну, а оне никак не вытягиваются, чтоб правильно.
- Так ты это… - Щучка первой не сдюжила, поерзала по лавке. - Одна живешь, да?
- С бабкой. Она сейчас хворае…
…и навряд ли, возвернувшися, гостьице этакой обрадуется. У нее и в прежние-то времена норов был не мягонький, а ныне она вовсе переменилася… в слезы ударится?
В крик?
И чего мне делать тогда с ею? Или… бабка еще когда домой возвернется, про тое сама Марьяна Ивановна ведать не ведает. А вот как ведать будет, тогда и печалится стану.
- А родители твои где?
- Померли.
- Повезло тебе, - сказала Щучка, палец облизывая. И прищурилася, до того ей сладко было. - А мой… живой… надеюсь, недолго ему осталось.
У меня и мову заняло.
Как же так, чтоб про своего батьку и… я к Щучке повернулась, не ведая, хочу ли спрашивать и ответы слышать, да за взгляд ее зеленых глаз зацепилась.
…зеленый глаз - дурной.
Так говорят.
Кто?
Говорят. Пахнет паленым. Целый день, и, стало быть, вновь чего-то на заднем дворе жгли. А чего - не скажут, не ее это дело, не Мулькино. Ей бы тихенечко сидеть, что мышка, как мамка велела, но нет же, скучно… он-то ушел. Хорошо б, надолго.
А то и насовсем.
Мулька даже представила, каково это будет, если он насовсем уйдет.
Тишина.
Благодать. И нет нужды под лавкой хорониться, зарываться в кучу грязных лохмотьев и сидеть, боясь шелохнуться. Ноги и руки наливаются тяжестью, спина каменеет, а после, когда получается выйти, спина и болит, а руки, те вовсе огнем горят.
Но не приведи Божиня заметит. Если в настрое, то еще ладно, а если нет, то закричит.
Или пинком выкинет на свет, а там уже…
…по правде говоря, случались и хорошие дни. Он приходил тверезый и с подарками. Мамке бусы принес одного дня. И еще отрез ткани, мягкой и легкой, скользкой с птицами ласточками. Мамка в нее закуталась, так и ходила… зеркальце подарил… и шкатулку… а Мульке - пряников да куклу с белым лицом. Ее Мулька берегла. Кукла-то небось хрупкая, чуть сдави - и треснет.
Да, подарки он делал хорошие.
Правда, после принял стопочку и озлился и ткань эту на клочья подер, а мамку опять побил, но не сильно…
Мулька выбралась из-под лавки да на подоконник влезала, прижалась к грязному стеклу.
Дымом тянет, а вот чтоб разглядеть чего, так ничегошеньки не видно. Окно не откроешь, намертво застопоренное. А дверь мамка заперла. Или нет? Мулька дверь толкнула. Тяжкая та, старая, на петлях провисших. Ее и не запертую поди отвори, но ничего, справилась.
Выглянула в коридорчик.
Тишиня.
Это потому как утро раннее, все девки и легли спать после долгое-то ночи. Ноне весело было, Мулька слыхала и крики, и песни, и как за стенкою стонали да повизгивали. А он не приходил…
…давно уж не приходил.
Может, вовсе не явится? Может, среди новеньких отыскал кого покраше? Нет, для Мульки краше мамки никого-то не было, но хорошо бы отыскал. Пусть ей носит свои пряники и бусы…
Она шла по стеночке, таясь скорей привычки ради, нежель из опасения.
Когда его не было, опасаться было некого.
Мульку любили.
И девки называли ее подружкой. Давали шляпы примерить. И свои бусы. И еще одна накрасила даже, правда, мамка озлилась крепко, ругаться стала и даже вцепилась Зазе в волосья. Потом помирились, обнялись и плакали.
С чего?
Непонятно.
Она добралась до лестницы и замерла.
- Смотри, Березка, он тебя вовсе со свету сживет, - это говорила Гаруна, старшая. Она уже давно не работала, но только приглядывала за девками. Она вовсе была не из царствия Росского родом, но с другого края земли, про который рассказывала, что там живут люди черные, будто уголь. И звери есть предивные, элефанты и рербюды. У одних нос длиннющий до самое земли и уши огроменные, а другие в жизни воду не пьют.
Чудеса.
Про зверей Мулька верила. А вот про людей - так не очень. Хотя у самой Гаруны шкура была темная, что загорелая. А может, и вправду загорелая.
- Будто я не знаю, - и в голосе матушки такая тоска прозвучала, что сердце Мулькино сжалось. Она отступила к стеночке.
- Уходи.
- Куда?
- Неужто вовсе некуда? - Гаруна носила диковинные наряды, возьмет ткань, обернется и еще волосы закрутит, и так, что ни одного волоска не выбивается.
А на лоб камень цепляла.
Красный.
Нет, не самоцвет, сама сказывала, что стекло сие крашеное, но все одно красиво получалось.
- Сирота я, знаешь ведь. А дядька… он меня сюда и продал… да и… куда бы ни пошла, отыщет ведь. Он любит меня.
- С этакой любовью и зашибет.
- Быть может. - Голос мамкин сделался мягким да ласковым. - А может, и нет… он ведь хороший… на самом деле хороший, просто как выпьет, так и дуреет. Ревнивый…
- Себя не жалеешь, девку пожалей.
Мулька выглянула.
Мамка сидела за столиком, прижимая к лицу кусок сырого мяса. Стало быть, он все ж приходил и не в настрое, если побил. Когда? Мулька заснула? Или он не поднимался?
- Ее он не бросит. Обещал. Дочка ведь… он к магику ходил, носил кровь… и точно знает, что его… а остальное… он ведь мужчина… и какой простит, что жена… здесь… - Мамка рукой обвела.
Зала пустая.
На полу солома грязная, скоро будут подметать, убирать, новую сыпать.
Гаруна следит, чтоб чисто было в ее заведении. Будут столы драить, лавки перетягивать… после полудню, зевая и почесываясь, спустятся девки снедать. И со сна, растрепанные, с размазанною краской, будут страшны.
Гаруна заставит их мыться.
И чесаться.
Особливо Жевжату, которая вечно вшей цепляет, но потому как волосья у ней густые-прегустые, такие не кажный гребень возьмет.
- Он ведь женой меня сделал. В храм свел, все по чести… а жена повинна слушать мужа своего, - тихо сказала матушка.
Тогда-то Мулька и решила, что никогда замуж не выйдет.
Будет лучше, как Гаруна… хозяйкою.
…матушка лежит и стонет. Целую ночь стонала и день. И белый с лица человек трогал ее за руки, голову ворочает и хмурится.
Человека он велел позвать.
Он тоже тут. Сел в углу, ногу за ногу закинул. Смотрит, не отрываясь. И Мулька смотрит.
Лицо у мамки и синее, и зеленое, с одной стороны спухло. На щеке кровь. На шее - лиловые пятна… лютовал крепко. А с чего?
Мамка с тем человеком только словечком и перемолвилась. Она и вниз-то за Мулькой пошла, которой не спалося и хотелось глянуть, как Заза танцевать станет. Заза долго училася, чтоб на азарскую манеру. И платье шила с шальварами… интересно же ж.
А мамка ходить не велела.
Мулька ослушалась.
Выскользнула за двери. Она б возвернулась, вот честное слово, возвернулась. Куда ей деваться-то? Но мамка завидела и следом, а тут этот пьяный ее за руку схватил… чего-то говорить стал, цветок свой совать…
Из-за него все.
И из-за Мульки… она сидела, дышать боялася. Никогда больше она не ослушается… никогда… только бы мамка ожила, только бы…
…он того пьяного увидел. И цветок. И мамку… и сразу да кулаком. Пьяному. А мамке - по лицу, но не кулаком, ладонью. Громко получилось, хлестко.
И Гаруна пыталась удержать, объяснить, а он ее оттолкнул. И мамку за волосы ухватил, потянул наверх. Мулька тоже кинулась, но ее Зара схватила. Сказала, что не на что там глядеть. И по волосам гладила. А Гаруна к себе унесла, у ней в комнатах нет ни стульев, ни стола, но лежат на ковре махонькие подушечки, на которых сидеть надобно.
Мулька и сидела.
Грызла пряника, Гаруной оставленного. И все ждала, когда мамка за нею придет. А мамка не пришла. Он явился. И молча Мульку за шкирку ухватил, поволок…
…а мамка лежит вот.
- Боюсь. - Целитель разогнулся и поглядел на него… с неодобрением?
Он хмурится.
Он не привык, чтоб его не одобряли.
Он всегда самый главный, и никто не смеет думать иначе. Или глядеть. Мулька сжалась, дышать ажно перестала - вот сейчас как побьет целителя…
- Боюсь, - тише сказал тот. - Я не в силах помочь. Никто не в силах. У нее череп проломлен. Три ребра. Одно проткнуло легкое. Отбиты почки. И печень скорее всего вот-вот откажет… это чудо, что она еще жива. Единственное, что я способен сделать, - это облегчить ее мучения.
- Так облегчай!
Он вскочил.
И добавил пару слов покрепче, про которые Мулька знала, что слова эти нехорошие и ей их повторять никак не можно.
А он вышел из комнаты и дверью хлопнул. Целитель же подошел к Мульке. Взял за подбородок. В глаза заглянул и глядел долго-долго, пока мошки перед этими глазами не побегли.
- У тебя дар, девочка, - сказал он, наконец. - И неслабый. Но и у твоей матери был дар.
Та застонала.
- Этот дар позволил бы ей жить. Очень неплохо жить. Из нее вышел бы неплохой стихийный маг… полагаю, земли. Земля многое терпит. Она могла бы заклинать поля, выращивать сады. Или вот лес… ее бы уважали и ценили. Платили б за ее умение…
Магик говорил тихо, но каждое его слово Мулька слышала.
- …и она прожила бы долго. А еще сумела бы защититься от этого урода. Не повторяй ее ошибок, девочка.
- Ты возьмешь меня с собой?
- Нет.
- Почему?
Магик не сразу ответил. Взгляд отвел.
Вздохнул.
- Во-первых, у тебя есть отец. И каким бы подонком он ни был, Правда на его стороне. Во-вторых… я не настолько добр, чтобы, поддавшись порыву, связывать себя такими обязательствами. В-третьих, не настолько глуп. Твой отец не похож на человека, который просто расстается с тем, что считает своим. И он тебя вернет. А меня… я не так уж силен. И если в прямой стычке выстоял бы, то от удара в спину… нет, девочка, тебе придется самой жить свою жизнь. Просто помни, что я сказал. В Акадэмию берут с восемнадцати лет…
Она запомнила.
…похороны.
И жрец поет отходную дребезжащим голосом. Он зол. Он стоит рядом, и пальцы впиваются в Мулькино плечо, а она и шелохнуться боится, чтобы не сделать хуже.
- Она сама виновата, - это были первые его слова. - П-потаскуха…
Он напился.
И, напившись, отвесил Мульке оплеуху.
- И ты потаскухой будешь… нет, не будешь. - Он засмеялся. - Не дам. Чтоб моя дочь - и в потаскухи… пусть делу учат.
И отдал кривоглазому старику.
Делу учили в подвале.
Темно.
И страшно.
Повсюду веревки натянуты с колокольцами, заденешь такую и зазвенит. Мулька сперва задевала, все не понимала, почему нельзя просто подойти к чучелу, в дальнем конце комнаты поставленному. Да и другие толкали, норовили подножку поставить.
Или просто, стоило на тропу встать, за веревку дергали.
Нарочно.
Старик был полуслеп, но видел.
И ничего не делал. Разве что, когда кто-то оказывался слишком уж близко, мог перетянуть по плечам кривою лозиной, приговаривая:
- Не подставляйся…
Мульку приводил отец. Он же и забирал. Остальные ночевали в той же комнатушке, на грязном полу. А у нее отец был. И что с того, что сама Мулька с радостью променяла б отца на самый дальний и темный угол комнатушки?
Иногда он был добр.
- Ничего, поначалу ни у кого не выходит, зато потом… пойдет. Моя порода. Смотри, не подведи.
Она старалась. Не потому, что не хотела подводить, но боялась, что стариковой трости, что его гнева. Она быстро сообразила - хвалить не станут. Даже если она будет лучше всех, все одно не станут. Зато отцепятся, и это уже хорошо.
И вскоре она тенью скользила по подвалу.
И с глазами закрытыми, сутью своей ощущая, где натянуты веревки. Научилась подходить к чучелу и отступать, едва коснувшись, но унося с собой драгоценный кусок хлеба.
Ее вывели на улицу вместе с другими.
Сперва - на лобное место, поглядеть, как казнят неудачливого вора. Назидательное зрелище, от которого занемели руки. Но разве это ж повод, чтобы не работать? Бояться оно полезно. А кошельки собирать - и того полезней.
Мулькин улов был мал.
И он, ожидавший, что Мулька соберет больше всех, обозлился.
- Что, в шлюхи захотела? - Он вцепился в волосы, как делал с мамкой, когда наказать желал. И приложил об угол. В голове разом загудело. - Или работай нормально, или быстро определю, не посмотрю, что ты моя дочка…
…до этого дня он только оплеухи отвешивал. А оплеухи - дело не страшное, их легко перетерпеть.
Тут же он головой в угол впечатал. И что-то хрустнуло, то ли в голове, то ли в носу… юшка полилась. А заодно уж… Мулька сумела вывернуться, ее и этому учили, полоснула по руке его заточенною монеткой.
…надо было по горлу, но она еще боялась убивать.
- Сука, - сказал он, но как-то… с удовольствием. - Знаешь, что я с тобой сделаю?
- Убьешь, как маму?
Она отступила к углу, понимая, что бежать некуда.
…и с восемнадцати берут, а ей лишь четырнадцать. Ко всему дар у нее имеется, это она проверяла, но спящий. А проснется или нет - большой вопрос.
- Осмелела, значит?
В его руке ножик появился, а с ножиком, как Мулька успела убедиться, он управлялся изрядно.
- Сюда иди, - велел он.
И ножиком качнул.
- Нет.
Пусть режет.
Пусть хоть на куски порежет, но терпеть такое Мулька не станет. Она не мать…
…первый удар она пропустила.
Согнулась, отлетела к скамье и о скамью ударилась спиною, только монетку не выпустила, и когда он подскочил, сама ударила, только рука разом онемела. Ничего, вцепилась в ладонь его зубами, стиснула, как умела, и держала… держала…
- Цепкая ты, - сказал он, когда к Мульке сознание вернулось. - Щучкой будешь.
Она хотела сказать, что у нее имя имеется, но не сумела издать ни звука. Только стон из горла вырвался.
- Радуйся, дурища, что совсем не зашиб. - Он приподнял голову и напиться помог. - Я ж, когда не в настрое, дурею. Сама виновата. Чего под руку полезла?
Он привел целителя, старенького, но умелого, и тот составил переломанную руку. Он мазал синяки пахучей мазью, наполнял Мулькино тело силой, которая ей казалась колючей, что молодая солома. Он же и присоветовал:
- Не зли его, девонька…
Когда б сие было просто.
Нет, пока Мулька оправлялась, он был добр. Привел девку, не Гарунину, та б не стала держать таких размалеванных и наглых, но его девка побаивалась. И худо-бедно за Мулькой ходила. Помогала обтереть тело. Подняться.
До ведра дойти.
И это самое ведро выносила.
На него девка глядела с каким-то собачьим восторгом, едва ль не стелилась, чтоб угодить. А он это видел. Ему это нравилось. И девка как-то обмолвилась, что ей свезло, что теперь, глядишь, ее оставят тут. Лучше, чем на улице…
Мулька не стала ее разочаровывать.
Она бы улицу выбрала…
…он избил девку на четвертый день, когда пришел подпивший и злой, видать, проигрался в кости. А эта дура ничего не поняла.
- Бьет - значит, любит, - сказала она на другой день, замазывая лиловый синяк пудрой.
Точно дура.
…и ее он залюбил до смерти.
- И с тобой так будет. - Он не стал звать целителя, но просто вышвырнул девку подыхать на улицу. - Если кочевряжиться станешь. Баба должна быть покорна мужской воле.
Воровала Мулька недолго.
Не сказать, чтобы сие занятие вовсе было ей отвратительно. Да и получалось у нее, а чужие деньги в руках давали ощущение собственной власти, хотя Мулька, которую он упрямо продолжал называть Щучкой - и попробуй не отзовись, - прекрасно понимала. Никакой такой власти у нее нет.
Захочет - прогонит.
И на улицу, и с улицы.
Захочет - вернет… будет желание - вовсе горло перережет и бросит подыхать, а то еще к потаскухам отправит, как грозился.
Одного разу она рискнула из города сбегчи… вернули. На семый день, когда она сама уж подумывала вернуться. За городом все иначей оказалось. Ни толпы тебе, в которой удобно прятаться, ни улочек узких, где Щучка могла б скрыться от любой погони, ни кошелей со звонким золотом на поясах. Всякий новый человек что на ладони.
В другой город какой податься?
Так там свои ж… и примут ли они Щучку? А если примут, то кем? Она уже не была столь наивна, чтобы полагать, будто бы ее где-то ждут с хлебом и солью. Хорошо, если дозволят на улицах промышлять старым знакомым делом. А если и вправду в дом дурной отправят?
Нет уж…
Чем больше думала, тем ясней понимала, что не так много у нее дорог. Одна в могилу ведет, ежель он сорвется, а Щучка не успеет спрятаться. Другая - на плаху, где девку не пощадят, третья - в Акадэмию…
…восемнадцати дождаться б.
Она бы сумела. Она читать научилась и писать, благо, он в кои-то веки не стал говорить, что нечего голову лишним забивать. Даже книжек каких-никаких принес, кинул, что кость собаке, сказав:
- На от, может, в голове чего и появится.