Книжки были интересными.
Она и принялась почитывать, когда получалось добыть. После уж и со стариком одним, что книжную лавку держал, сговорилась. Разрешал за пару медяшек приходить и читать, она ведь тихонько, никому не мешая. И дотянула б до Акадэмии… а уж в ней-то он, поди, и не достал бы.
Щучка представляла, как поступит.
Выучится.
И станет могучею магичкой, к которое на кривой козе не подъедешь. И тогда… что тогда, она не очень представляла. Порой видела себя важною, в шелках и атласах, навроде тех боярынь, которые и на рынок жемчугами обвешавшись ходют, и все-то вокруг кланяются угодливо.
И никто не швырнет в такую гнилою картошкой, не обзовет приблудой.
Или вот еще не в шелках, но в мужском строгом наряде да с шаблей на поясе, тогда все узрят, что Щучка - не просто баба, а воительница горделивая. И он десять раз подумает, прежде чем подойти к ней, вспомнит, как шпынял, как бил…
Мечты были сладкими.
Не сбылося.
Ей семнадцатый годок пошел, когда ему вперлась в голову новая блажь: выдать Щучку замуж. Да не просто так. Небось среди своих сыскались бы охотники на царевну такую, но ему вздумалось за благородного.
И богатого.
- Будешь у меня взаправдушней царевной жить. - Он ударил ладонью по кривому креслу, в котором полюбил сиживать. - И мамка твоя… от встретимся, скажу, что вырастил и доглядел. Как умел. И нечего меня попрекать.
И в Щучку, которая ни словечка не сказала, поленом кинул.
Она увернулась.
Сбегла из дому на денек-другой, надеясь, что образумится… а он не образумился.
Приволок женишка.
Точней, прислал Бизюка, которого держал за подлость и проворство, а с ним записочку, чтоб, мол, нарядилась для свадьбы.
Нет, жадным он никогда-то и не был. Платье сам справил. И рубахи шелковые, с шитьем тонким по горлу, с рукавами широченными, с запястьями золотыми, коими этие рукава прихватвались. Летник гладенький, переливчатый, то синим цветом вспыхнет да ярким, что небо весеннее, то спокойною прозеленью. Щучка этакой красоты и не видала, не то что нашивать.
Гаруна, постаревшая, раздавшаяся в боках, только языком цокала.
Ее, значить, в помощь прислали.
Волосы расчесать гребешком густым, чтоб, ежели есть платяные звери, всех выбрать. А заодно и волос распрямить, густой да кучерявый.
Лентами переплесть.
Лицо набелить, а то ж смуглым сделалося от загару. Где это видано, чтоб у девки благородной да лицо смуглявое?
- Может, - сказала, глаза отводя, - и получится чего…
- Чего?
Щучка глядела на себя в зеркало - отыскал же ж для этакого случаю, и не медное, в которое глядись аль нет, но толку мало, а взаправдашнее, которое купцы из-за границы возят. Глядела и не узнавала.
Она ли это?
Лицом округла.
Глаза зелены. Губы пухлы. Румянец и тот имеется. А уж волос рыжий переливается, что шкурка лисья драгоценная.
- Ничего, дорогая… только… - Гаруна вздохнула. - Неспокойно у меня… он, конечно, скотина еще та, но тебя по-своему любит.
Щучка фыркнула.
Такая любовь горше ненависти. Ненависть небось честней.
- Любит, любит… ему ж неможно было жениться. И чтобы дети законные. Не по правде это вашей. - Гаруна волосы заплетала косичками тонюсенькими, из них узор вывязывая. - Ты не знаешь, скольких ему положить пришлось, доказывая, что с вами силы он не утратил. Его и травить пытались. И на нож поднять. Один умелец и амулета прикупил… выдюжил… твою мать любил. Любил, а не сумел простить, что она у меня работала… что с другими, стало быть, была… гордый. Вот и сломали его любовь с гордостью, перекорежили.
Вздохнула и коснулась губами макушки Щучкиной.
- Он тебя хотел отослать к саксонам. Есть у них школы для девочек, я сказывала. Может, и лучше было бы, чтоб поехала. Там бы тебя манерам учили. Себя держать… и всякому другому… но он не нашел сил расстаться. Ты на мать свою очень похожа.
…ага, такая же потаскуха, если ему верить. Хотя Щучка ни с кем еще… да и как тут, если за нею в оба глаза приглядывают. Вон, Макуше, которому вздумалось, что он всех сильней да умелей, живенько руки переломали.
…а ее за Макушины шуточки он головой о стену бил и приговаривал:
- Не смей блудить… я из тебя эту дурь повыбью…
…повыбил.
- И хорошо, что он о тебе заботится. Без его заботы, девонька, ты бы скоро у меня оказалась. Или где похуже. В этом мире женщинам тяжело…
- А если женщина магичка?
Годок всего перетерпеть.
- Магичка? - Гаруна усмехнулась. - Что ж, магичкам, мыслю, легче. Только с силой своей сладить непросто. Да и учиться… думаешь, примут тебя?
- Примут. Всех берут.
- Говорят, что всех берут, - поправила Гаруна. - Но почему-то учатся одни боярские детки. Однако я не о том с тобой хотела. Он отыскал тебе мужа. Это хорошо. Плохо, что парень гнилой.
Щучка закрыла глаза.
Боярские дети?
Пускай… она сумеет… пройдет… станет… кем-нибудь да станет… у нее ведь дар, пусть и дремлет пока, но раскроется. А по правилам и с дремлющим даром брали, помогали… и неслабый ведь… ладно, пусть не в боевые магики, тут она поспешила, но к тем же целительницам.
Целителей везде ценят.
А уж она-то будет стараться. Она уже читает книги про травы всяческие. Правда, сложно… по луне, под луной… сушить как, тереть, резать. В голове это все не умещается. Да и травы она с трудом одну от другой отличает. Но это ничего…
- Он к нам частенько заглядывал. Кутила. Игрок. Проигрывается и пьет, дуреет… девок моих колотить повадился. Силенка у него не та, что у твоего батьки… да и как тебе объяснить. Твоему, когда злость глаза застит, все одно, кто перед ним, хоть сам царь-батюшка. Это честная ярость. От крови ли, от проклятия… не знаю. А этот завсегда понимает, кого цапнуть можно, чтоб зубы уцелели. И горделив-то… боярин он, значит, все дозволено. Мы же вроде как и не люди.
Щучка закрыла глаза.
Ленты зеленые, летник драгоценный. Подарок, стало быть, от тятеньки… и женишок с нутром гнилым. Но ничего, если он послабей будет, то Щучка справится.
Она не потаскушка затурканная, чтобы себя в обиду дать.
- Помни, он тебя любит. Бить бьет, тут ничего не изменишь. Натура у него такая, скотская. Но кому другому пальцем тронуть не позволит. Понимаешь? И если этот твой… женишок вздумает тебе обиду чинить, только слово скажи, и он из него чучело сделает.
…кто бы из него самого чучело сделал. Вот была бы удача.
Щучка даже улыбнулась этакой мысли. И так улыбалась, пока не встретилась с полным презрения взглядом молодого парня.
- Ну что, хорош ли жених? - А он был доволен. И редкое дело - трезв. Он сидел на своем троне подбоченясь, и для случая торжественного, не иначе, шубу на плечи накинул с горностаевым подбоем, которую, по правде если, только особам царское крови носить положено.
- Хорош. - Она давно уже усвоила, что неможно с ним спорить.
Себе дороже выходит.
- И рада ты?
- Рада, батюшка. - Она склонила голову, стараясь скрыть усмешку.
Женишок.
Высок. Тонок. Костляв. Физия беленькая и чистая. Бороденка реденькая кучерявится, усы встопорщены. На кота похож, но домашнего, ухоженного. Говорят, иные боярыни котов на поводках гуляют, будто те собаки.
Этот с поводка, стало быть, утек.
Случается.
Кафтан синий.
Портки парчовые. Сапоги с высокими голенищами да пряжками самоцветными. Чего ж он в счет долга пряжки не отдал? Или самоцветы эти из стекла вареные? Может, и так.
Стоит. Бок рукою подпер.
- Вы права такого не имеете! - А голосок-то дрожит, петуха пускает. И сам он на петуха подобный. Смех один.
- Какого? - спрашивает тятька. Этому бы примолкнуть, а он только кудрями тряхнул.
- Женить меня на этой… этой вот… - И пальчиком ткнул в Щучку.
Ему пальчик-то и сломали. Вою-то было, будто руки лишился. Разом передумал, но для науки и иные пальцы переломали.
- Дочь мою, - сказал он, на креслице свое возвертаясь, - не вздумай обижать. Узнаю - плохо будет… хуже, чем теперь. Поверь.
Не поверил.
Подвывал, пока венчали. Щучка себе помалкивала, чуяла, что зол он и не время перечить, а женишок разве что не рыдал, руку раненую баюкая. А ведь дали ему макового молочка, чтоб не так болело. И что пальцы… ему ими не работать.
- А вот и приданое… на, девонька, возьми… и иди… - Он протянул Щучке бумаги. Глянула мельком - расписки долговые, да на такие деньги, что и вымолвить страшно. Чем он думал, играючи? - Будь счастлива.
Поцеловал даже.
В щеку.
Никогда-то прежде этакими нежностями он не баловался, а поди ж ты…
…ехали на возку. Женишок глядел с ненавистью, зубы скалил. Но что поделать мог? Жрец-то всамделишний. И обряд всамделишний, на крови вязанный. От иного, может, и откреститься вышло бы…
…встречали.
…выбегла боярыня в годах, седоваласа, лицом устала. И боярин красноносый, красноглазый.
- Ты где был… - замахнулся было, да руку опустил. - Кто это?
- Это… - Парень оглянулся на Щучку и оскалился криво. - А никто… девку вот выиграл… только с гонором она…
Я вынырнула из чужой памяти.
И подала платок.
Слезы катились по Щучкиным щекам, крупные, круглые, что бусины. Плакала она молча, и я молчала, и Станька только ближей подвинулась, забралась под руку. За нынешнюю весну она вытянулась и больше не походила на того заморыша, которым была. Этак, глядишь, и вправду невеста вырастет.
- Чай пей. - Мне было неудобственно, что влезла в этакое.
Дар?
Еська просил?
Так просил-то… могла б отказать, ан нет, полезла в чужую жизнь, разбередила.
- Он… он меня… за волосы и… они смотрели, но ничего не сделали… а он в сараину потянул… я так растерялася, что ничего не могла сказать… совсем ничего, а надо было, что не холопка… а там… служили… при доме… здоровые… он меня им… сказал, что подарок и…
Она сглотнула.
Я ж молча подвинула чашку с чаем остывшим. И Щучка его выпила глотком одним, лицо отерла.
- Кинул, что кость собаке… а я в этом летнике дурацком… и с косой… с одним бы справилась, с двумя… и поняла, что сдохну там… а он стоит и смеется, глядит, как я отбиваюсь. Золотой пообещал тому, кто меня… кто со мной… я и подумала, что если подыхать, то вместе, что… у меня ножик был… привыкла… я его и за оружие-то не считала… какое оружие… перышко, для спокойствия… им и полоснула по руке одного… второму в глаз пырнула… люди слепоты боятся, а пока остальные растерялись, к нему и… я ведь могла просто сбежать. Теперь думаю, что могла бы, а тогда… в голове билось только, что все, не доживу я до Акадэмии, что… и так обидно за все стало… ему по горлу полоснула. Как учили. Кровища веером… кто-то верещит, кто-то орет… меня скрутили… могли б сразу… боярыня воет, что сыночка ее загубила… боярин стоит ни жив, ни мертв… спросил, за что… а я правду, что был его сыночек скотиной редкостною, что по заслугам… я его жена, а он меня… только что боярину? Он за плетку сперва схватился, думала, все, запорет, но нет, сдюжил. Велел стражу звать. И меня им. И на суд… и там требовал, чтоб меня, стало быть, по старому закону. В землю… и клеймо. Каждый знать должен, что я по заслугам.
Станька ей еще чаю налила, подвинула ближе и тихенько по руке погладила.
Жалеет.
И я жалею.
Убила? Так… иных, может, и не великий грех убивать. Нехорошо так думать, ибо кажному воздастся по делам его, так нас жрецы учат. Вот и воздалося.
Справедливо?
Мнится, у боярыни той своя справедливость была. А у боярина - третья, царскому суду, который скор, все сие ведают, близкая.
- Судили быстро. Клеймили на месте. Закопали… в земле тяжело. Страшно. А ты можешь память забрать? - Она вскинулася, уставилась на меня зелеными глазами. - Если можешь, забери, ладно? Не про него и не про убийство. Кровь - ничего, я к ней давно привыкшая, а вот земля… по горло самое и шелохнуться не можешь. А она давит, давит и мнится, что вот-вот вовсе расплющит тебя, будто муху какую. Силы тянет, холод внутрь лезет, а ты все живешь… день, другой… забери.
- Не умею.
- Жаль… - Щучка мазнула рукой по красной щеке. - Я тогда еще подумала, что лучше б он меня раньше… вместе с мамкой зашиб… чуть бы помучилась, и все… а он пришел… на третий день… я думала, не пойдет, и не просила никого, чтоб весточку отправляли. Зачем? А пришел. Сам. И копал. Матюгался… он-то редко… он раньше, сказывал, при боярском сынке одном приятелем состоял. Чтоб было с кем игры играть. Учили… только тот горячкою помер, а его… его продать решили. Матери напоминал о… не суть… он не сказывал, как к ворам попал. Да и про это… он меня выкапывал сам. И все ругался, ругался. Говорил, что, мол, в жизни, пока она есть, многое поправить можно… и если б я сбегла… или, коль сбечь не выходит, потерпела чутка, он бы все поместье за мою обиду сжег бы, а того ублюдка заставил бы пепел жрать, пока кровяка из горла не хлынет и он этою кровякой не захлебнется.
Я кивнула.
Ох, думается, кто бы ни был батюшкою Щучкиной, зря грозиться не стал бы.
- А я… дура… полезла на рожон… и теперь вот того и гляди окочурюся… выволокли… заместо меня тело прикопали девки одной… и лицо ей попортили… собак пустили, чтоб никто не понял, что это я… по правде ведь, пока не сгниет все, выкапывать неможно. Вот… а он ко мне целителей… меня не били, не ломали, только земля… я спать не могла. Закрою глаза и вижу, что меня копают. И на сей раз с головою… кричу. Он будит, успокаивает. Рассказывать стал про то, как жил дальше… а я ему про Акадэмию. Думала, смеяться станет. Или разгневается… даст оплеуху, а я и помру. Я тогда такая была, что с одной оплеухи и померла бы… а он не смеялся. Говорит, что раньше надо было, не молчать. Он бы мне учителей нанял. А теперь у меня на физии клеймо. И так-то амулет повесить можно, чтоб людей не пугались, но в Акадэмию с амулетом ходу нет. Там его живенько снимут, чтоб не заминал. А без амулету… все клейменые - царевы преступники. И казни повинны. И значит, никто меня не примет. Так-то…
Я роту раскрыла.
И закрыла.
Ладне, меня приняли, но так я ж не преступница. Арей рабом был? Его укрыли. И он как-то так хитро вышло, что не преступник. А вот Щучка - дело иное, тонкое.
Но мыслится, Еська разберется.
- Я потом очухалась… и все как прежде стало… и опять замуж. - Щучка горестно вздохнула. - Но этот… он мне пряника купил. Представляешь?
- Звать-то тебя как?
- Шамульена, - сказала Щучка и пояснила: - Мамка у меня из полонянок была. Из дальних степей.
ГЛАВА 17
Об думах тяжких
- Вот и чего мне с нею делать-то?
Еська сидел на ступеньках, ноги вытянул, локти отставил, чтоб, значится, ступенька в спину не впивалася. Разлегся, почитай, что судак на подносе. И котка наша, приблудная, к нему подобралася, ластится, мурлычет и спину гнет дугою.
- А чего ты хочешь?
Я подала Еське кружку с квасом.
- Ничего не хочу. - Он принял. - Хочу… чтоб мы разошлись хочу. У нее своя дорога, у меня своя… только я вроде как обещался заботиться. Отпусти ее сейчас, пропадет ведь?
Я кивнула.
Пропадет.
И в городе, и в селе. От бывают такие люди, которым нигде места нету, будто бы и родиться им не надо было. Нет, может, Щучка, которая и не Щучка вовсе, а Шамульена, не из таких, и блажится мне, что нету у нее своего пути.
Хорошо бы.
- Пусть пока у меня живет, со Станькою… а как бабка вернуться захочет… амулета у нее ведь хорошая?
- Хорошая, - кивнул Еська.
- От и скажем… а что-нибудь да придумаем.
Мысля о том, что бабке врать придется, была дюже неприятственна. До сего дня я, может, чего и прималчивала, когда сказать не могла, но чтоб врать, так того не было. А ведь не примолчишь. И правду не скажешь. Озлится.
Или расстроится.
Или кричать станет, ругаться, и добре б на меня…
- Придумаем. - Еська подвинулся, мне место освобождая. - Я с Михаилом Егоровичем переговорю… может…
- Может.
- И с матушкой… но с ней просто так нельзя и вообще… если узнает, то… она по-своему привыкла решать проблемы. А ведь девчонка хоть и с норовом, но ни в чем не виновата. Да?
- Да…
- И вот я подумал… она у тебя поживет, а там дом снять. Не напрямую… напрямую если, донесут. А вот ты можешь… например, для родственницы дальней…
- И отчего ж родственница эта в моем доме не живет?
- А оттого, Зослава, что… да никто задаваться не станет вопросом. Это у вас там… в… Конюхах…
- В Барсуках, - поправила я.
- В Барсуках принято, чтоб вся родня в одном доме, а тут столица. Тут принято, чтобы каждый своим домом. И вообще, ты у нас невеста просватанная. Просватанная, а не замужняя, понимаешь? К чему тебе конкурентка?
Это он про Щучку, что ль?
- Не сумела родне отказать, но и терпеть рядом с собой не стала. Это поймут. Тут так многие делают. Домик найдем, чтоб в чистом квартале. Подберем кого из прислуги, чтоб не особо любопытный… учителей надо бы найти. Но тут, может, Михайло Егорович присоветует… а то и…
Еська глянул на меня, и блеснули глаза лукаво.
Стало быть, вперлася очередная мысль премудрая в Еськину голову бедовую, и не выпрешь ея оттудова никакою силой.
- У Люцианы спроси!
- Чего?
- Она с тобой занимается, может, и мою красавицу пусть подтянет… я заплачу…
- Я не плачу.
Я договор блюду, сказывая… нет, не обо всем. В последние-то денечки и сказывать нечего. Разве что вот про старца, который в меня глядел, про сон давешний - мало выбралася из него… про… про прочее, чего со мною приключалося.
А Люциана Береславовна слухать слухает, но сама ничего не говорит.
И глядеться в нее не выходит болей.
- А я заплачу… если деньги не нужны, то вот. - Еська достал из карману свиток черные, мятый, ленточкою перевязанный. - Отдай ей. И скажи, что если интересно, у меня еще есть…
- Где взял?
Свиток был холодным. И не из пергаменту, но из материалу неизвестного. Шкура - не шкура, бумага - не бумага. Гладенький. Письменами неведомыми изрисованный. Этакие я видывала в Люцианином альбоме. Скачут знаки, что пауки, и не поймешь. То вроде человечек махонький, то зверь раскорячился, то просто палочки слиплися, не то глаз, не то ухо… не поймешь.
- Где взял, - веско произнес царевич, - там уже нету. И вообще, Зослава, от многих знаний многие печали. Просто порасспроси осторожно… может, получится?
Может, и получится.
Тут же ж так просто и не скажешь.
Многоуважаемый Кеншо-авар восседал на алом ковре, серебряною нитью по краям шитом. На ковер тот подушек наносили столько, что ни шелку, ни нитей не видать.
Сидел он, ноги подогнувши.
Под правою рученькою мальчик с головой обритою скрутился, спину тощенькую подставил. Под левою - подушка длинная да узкая легла. Пятки азарские в стороны торчат, гладки, розовы, что у младенчика. Отчего-то вид этих пяток вызывал отвращение.
Да и сам Кеншо-авар был неприятен.
Должно быть, он в прошлой жизни, которая жизнью была, азар недолюбливал.
А матушка сказала - говорить надобно.
Он и согласился.