Двумя руками обхватив посох, государь внимательно слушал обличавшего его архимандрита. Едва тот замолк, Иван приподнял брови, всем видом изображая недоумение. Рассмеялся - будто дерево заскрипело.
- Крови, говоришь, пролил много… - Царь покивал, словно соглашаясь. - Слышал я такие речи, еще отроком будучи. Вел их лукавый архиерей, нагонял мороку. Был я кроток и милостив… И что же?!
Иван обвел медлительным взглядом замерших вокруг людей. С губ, сведенных нахлынувшим гневом, сорвалось:
- Одна погибель государству случилась от такой-то мягкости государевой! В монастырях измена завелась! Не Божьи места - норы хориные, крамолы полные!
Гулко стукнул царский посох. Холодным и гибельным светом переливался Волк на его вершине.
- А кто же норы эти разроет, да изменников за хребет ухватит? - продолжал Иван, будто размышляя вслух. - Никто, кроме царя! А кто подсобит в тяжком деле ему? Верные слуги, самим царем выпестованные!
Малюта, стоявший возле дерзкого монаха, сжимал рукоять сабли. Взглядом он буквально объедал лицо архимандрита. Казалось, стоит государю лишь пальцем шевельнуть повелительно - изрубит верный слуга в мелкое крошево церковника-возмутителя.
Но Иван отчего-то медлил, прислушиваясь к доносившимся со двора звукам. Слышны были хохот, свист, улюлюканье, бранные выкрики. Озорничали опричники, готовили там потеху над новгородским владыкой.
"Неспроста Филипку помянул Захаров. Ох, неспроста!.. И с речами он смелый не на пустом месте. По примеру Сильвестра здесь хитрость и колдовство, не иначе. Одного корня все! Пимен от страха, Волком наведенного, все одежды измарал, а эти словно под щитом прячутся… Филька пугался, но дух сохранял, лишь бледнел смертельно. А этот…"
Иван бегло взглянул в глаза монаха. Обыкновенные, крыжовенные, разве что чуть затуманенные недавним кулачным ударом.
- Сказано в Писании: "Ты побиешу его жезлом, душу же его избавиши от смерти", - весомо промолвил царь.
Положив ладонь на вершину посоха, Иван крепко сжал серебристого Волка. Другой рукой он зацепил золотую цепь панагии на груди Захарова. Дернул что было сил. Константин подался вперед. Глаза его, слегка заплывшие из-за мясистых щек, внезапно округлились от ужаса. Он попытался перекреститься, но Федор Басманов клещом вцепился в его локоть - завел руку за спину.
Монах закусил губу, пытаясь сдержать рвущийся из горла крик. Из глаз его полились слезы, тело задрожало.
Царь сорвал с него архимандритский знак. Потрясая зажатой в кулаке панагией, хлестнул Захарова обрывком цепи по лицу. На вздувшейся щеке монаха полосой проступила кровь.
- Взять нечестивца и пытать до завтрашнего дня! - рваным от злобы голосом приказал царь, стукнув по полу посохом. - Дознаться, кто надоумил на дерзость! Разузнать, кто клир и монашество против царской власти толкает!
Малюта, не сводя ненавидящего взгляда с архимандрита, прошипел:
- Лично займусь, государь!
Скуратов накинул на царя шубу и хлопнул в ладоши:
- Захарова на задний двор - там Жигулин сани уже подал! На Торг везите. Игнатке на руки сдать. И пусть меня дожидаются!
Константина поволокли вглубь палаты. Иван проследил, как чертят пол подошвы мягких сапог чернеца. Убрал ладонь с набалдашника и буркнул Малюте:
- Завтра же на кол смутьяна, другим в пример!
Скуратов коротко кивнул, сдерживая довольную ухмылку.
- Что с Пименом прикажешь, государь? - вкрадчиво поинтересовался он. - На дворе ждет.
Иван задумался. На лице его на миг отразилось смятение. Глянул отрешенно, словно не узнавая любимца.
- А?.. - скосоротился, рассеянно огляделся. - Кто?
Малюта обеспокоился:
- Ты здоров ли, Иван Васильевич? Послать за лекарем?
Но царь упрямо сжал рот и махнул рукой, будто стряхивая с растопыренных пальцев невидимую грязь. Размашистым шагом, едва не уронив шубу с плеч, бросился к выходу. По-кабаньи накренясь и держась за раненый бок, за ним поспешил Скуратов.
На утоптанном снегу Владыческого двора лежал, подплывший кровью и в разорванной одежде, сам владыка. Крепко избитый, он пытался перевернуться со спины на живот, отползти, но толпа царевых людей, окружив несчастного, не пускала. На Пимена сыпались пинки и удары дубинок.
- Глянь-ка, как руками забирает! - дурашливо приседая, хохотал остролицый молодой опричник Петруша Юрьев. - Чисто по воде плывет!
Толпа гоготала:
- Га-га-га! Ишь, как гребет!
- А ногами-то, ногами тоже сучит!
- Эх-ха-ха-а!
- Знамо дело - обмарался со страху, теперь выкупаться просит!
- А мы его и покупаем! За ноги прихватим, да к саням!
- Повозим по улочкам!
- В реку его! Пущай чертей повидает!
- Дык замерзла же!..
- Возле моста видал полыньи какие? Не один десяток таких пролезет!
Петруша, выламываясь, обежал вокруг избитого, вращая шальными глазами. Согнутые руки он прижал к груди и махал локтями, изображая курицу:
- Куд-кудах-тах-тах!
Хохот грохнул с новой силой, разорвал морозный воздух.
При появлении на крыльце государя толпа притихла, расступилась.
Иван неспешно сошел на двор, сумрачно оглядел окровавленного Пимена.
Архиепископ корчился возле ног царя, тянул к нему дрожащие пальцы. Челюсть его тряслась, заставляя бороду мелко колыхаться.
- Ты посмотри на себя… - склонился к нему царь, брезгливо кривясь. - Какой же ты владыка?.. Не подобает тебе им быть!
Пимен лишь надсадно перхал и беспомощно взмыкивал. Руки его походили на лапы умирающей птицы - кожа на них потемнела, посеклась, пальцы скрючились и царапали грязную наледь.
Иван неожиданно развеселился. Распрямился, топнул ногой и рассыпался дребезжащим смешком:
- Ну что, братия, оженим скомороха новгородского?
Толпа опричников радостно загудела:
- Самое то, государь!
- Правильно!
- Давно пора!
- Уже и невеста готова!
Под гогот и свист появился пронырливый Петруша. Подмигивая и приплясывая, опричник вел под узды выпряженную из царских саней кобылку. Та всхрапывала, дергала шеей и прижимала уши, пугаясь шумной толпы.
Иван осклабился, толкнул Пимена ногой и указал посохом на савраску.
- Нечего валяться! Вот твоя супруга, вставай и полезай!
Грубые руки подхватили архиепископа, срывая с него остатки одежды. Пимен, разом превратившийся в жалкого хнычущего старика, на ногах стоять не мог и все время подламывался в коленях.
- Гляньте-ка, приседает! - зашелся смехом Петруша, ведя кобылку кругом и тыча пальцем в свергнутого новгородского владыку.
Толпа подхватила:
- Чисто пляшет!
- Эка коленца-то выделывает!
- Срамом седым трясет!
- Смотреть противно, прикрыть бы надо безобразника!
- Уха-ха-ха!
Упал возле босых ног обомлевшего от ужаса и позора Пимена дерюжный мешок.
- Справляй обновку!
- Наряжайся, жених кобылий!
- Что ступой стоишь?
- Подсобите ему!
Петруша передал савраскину узду одному из регочущих опричников. Поднял дерюгу, вынул из сапога нож и ловкими взмахами проделал в мешке дыры для головы и рук.
Подскочили еще помощники, натянули на Пимена новое одеяние и закинули на не покрытую седлом спину кобылки.
Царь хлопнул себя по бедру, искренне веселясь.
- Хороша ли невеста? - крикнул он Пимену, которого тем временем уже усадили на лошадку задом наперед и прихватили веревками, чтобы не упал. - Помню, ты ее нахваливал в разговоре нашем!
Низвергнутый архиепископ жалко покачивался и хватался за лошадиный круп.
Из толпы посыпались глумливые смешки:
- Ишь какой резвый!
- Эка оглаживает!
- Не успел обжениться еще, а уже бабу щупает!
- Видать, понравилась!
Громче всех потешался сам государь. Лицо его порозовело, даже круги под глазами стали едва видны. Широкий чувственный рот ломался улыбкой, губы разлеплялись, обнажая нечастые зубы.
Иван утер выступившую от смеха слезу и, возбужденно крутя головой, крикнул:
- Дайте ему музыку!
Тотчас, как из небытия, появились гусли - царские приказы исполнялись мгновенно. Десятки рук споро передавали инструмент, пока не дошел он до Петруши Юрьева. Умилительно сморщив лицо, парень провел пальцами по струнам и одобрительно причмокнул:
- Хороши!
Поманил пальцем своего товарища, верзилу Кирилку Иванова, шепнул ему что-то на ухо. Тот осклабился, закивал. Пригнулся, подставляя спину и плечи. Юрьев взгромоздился на него, придерживая "музыку". Кирилко распрямился, Петруша взмыл над головами, оказавшись вровень с понуро сидящим на кобыле Пименом.
Перехватив гусли на манер лаптошной битки, раскрасневшийся от задора опричник звонко выкрикнул, потешая толпу:
- Ах, гусельки, расписные, да с открылком! А ну-ка, осальте старика по затылку!
Размахнувшись, Петруша огрел гуслями несчастного Пимена. Старик вскинул к голове руки. Между пальцев поползли тягучие темные капли.
Толпа снова дернулась в хохоте:
- Славно вдарил!
- Звонко!
- Глянь, за башку как ухватился!
- У него небось ангелы в ней запели!
- Петрушка, не сломай музыку!
- Отдай ему, пущай играет!
Пимену всучили гусли. Он принял их вялыми руками, не поднимая головы.
- Играй, скоморох! - крикнул царь. - Дай веселенькое!
Толпа поддержала:
- А ну, покажь, на что годишься!
- Это тебе не псалмы тянуть!
- Вдарь плясовую!
Поруганный архиепископ сидел на кобыле без движения, точно привязанный мертвец.
Юрьев, покачиваясь на высоком, как колодезный журавль, товарище, хватил старика по спине кулаком.
- Играй, сучье вымя, ежели царь велит!
Пимен царапнул струны непослушными пальцами.
Спрыгнув на землю, Петруша пригрозил:
- Играй громче, не то отсеку клешни твои по локоть! Нечем будет кресты класть!
Задергав плечами в беззвучном плаче, Пимен принялся перебирать струны.
В истеричном веселье Иван прокричал:
- В Москву его! До самой столицы пусть не слезает! А туда прибудет - записать его имя в скоморошие списки. На Пожаре народ развлекать будет!
Кто-то из опричников подхватил лошадку под узды, повел с площади. Вихлял в стороны вислый кобылий задок, моталась облезлая плеть хвоста, жалобно звякали гусли, плыло над толпой бледное, в темных пятнах, лицо архиепископа.
- И чтобы песни пел, всю дорогу! - разорялся вслед жертве Иван, потрясая посохом. - В мою честь не надо! Во славу Жигимонта пусть распевает!
Толпа расступалась, пропуская процессию.
Савраска шлепала разбитыми копытами по наледи, фыркая и кося глазом. Весь свой век таскала она сани да телеги и в поле плуг, пока не отобрали ее у хозяина. Теперь предстояла ей дальняя дорога, да еще с привязанным к спине седоком. К участи своей она была равнодушна, ибо не ведала о ней ничего.
Сидевший на ней задом наперед архиепископ свою судьбу знал. Боль, отчаяние и страх в его глазах уступили место смирению.
На мгновение оторвав руку от струн, Пимен перекрестил наблюдавшую за ним толпу.
Смешки неожиданно стали угасать. Лица тускнели, глаза отводились.
- Скатертью дорога! - хлестнул было чей-то выкрик, но не нашел поддержки.
Тишина воцарилась кругом.
Яркое холодное солнце равнодушно плыло над окровавленной головой низложенного новгородского владыки, над куполами собора, над забитой черным людом площадью, над полузамерзшей рекой - всем великим городом, участь которого была предрешена.
Покинула веселость и царя. Притихшая толпа вызывала в нем беспокойство.
Едва кобылка с привязанным к ней Пименом скрылась из виду, Иван пасмурным взглядом окинул близстоящих и покачал головой:
- Так-то вы, окаянные, царю служите! Псы безродные! В потехе первые молодцы, в забавах старательны! А как придет черед грехи на душу взять - по щелям, как тараканы от свечи! Знаю я вас!
Ладонь Ивана подрагивала возле украшения его посоха, словно в сомнении - накрыть ли серебристую фигурку.
- Знаю! - продолжал Иван, горестно изгибая губы. - До озорства охочи! А чуть что - не на вас, мол, вина, по велению государя все сотворено… Ему и ответ держать перед миром и Господом!
Никто не решался подать голос.
Даже Скуратов стоял, склонив голову.
На шее царя задрожали вздутые жилы.
- Пожалели епископа! Изменника и польского лизоблюда! А он - жалел ли кого?! Разве он Филиппа, митрополита московского, жаловал?! Наветами сгубил, с места сверг! И все для чего? Ослабить столицу желал. Филиппа в монастырь чужими руками сослать, а царя - извести порешили! Сами под поляков метнуться пожелали, а на престол московский посадить чучело слабовольное, кто и пискнуть не посмеет против!
Белесыми от гнева глазами царь оглядел кирпичные стены детинца.
- Стоять лагерем будем в Торге! Претит мне с изменниками одним воздухом дышать, по одной земле ходить. Покуда не очищу от крамолы - не ступлю более в кремль новгородский!
Глава седьмая
МАСТЕРСТВО
По всему Торгу горели костры.
На рыночной площади возле церкви было светло, весело, жарко.
Желтый свет бойко плясал по бревенчатым и кирпичным стенам, разгонял холодную синеву вечера.
Хорошо подкрепившись вином и обильной едой - весь день резали живность у горожан, - возле огня грелись и забавлялись царские слуги.
Неутомимый на веселье Петруша Юрьев задорно выкрикивал, хлопая себя по ляжкам:
Портки мои синие
Разорвали свиньи!
Туды клок, сюды клок -
Я остался без порток!
- Аха-ха-ха! Ге-ге-ге! - реготали луженые глотки.
Хохот и озорное пение беспечно летели в морозную высь вместе с быстрыми желтыми искрами.
Стукнула дверь.
Опричники встрепенулись.
Сам Григорий Лукьяныч показался в дверях. Постоял в проеме, упираясь руками в косяки. Вздохнул. Вышел на двор.
Несколько человек кинулись было от костра, помочь, угодить, но Малюта поднял руку.
- Сам, сам… - хмурясь, проворчал в рыжую бороду.
Осторожно ступая, сделал пару шагов.
Крепко ему досталось в Торжке, когда по тверскому примеру заявился он с отрядом в крепость за пленными татарами - выволочь на двор да посрубать головы. Видя, что настал их последний час, татары набросились на опешивших опричников с голыми руками, отняли у нескольких из них ножи и сабли. Троих зарезали насмерть, а Малюту пырнули в живот - так что кольчужные кольца лопнули и чуть было требуха не вылезла. Пришлось отступать и бежать за стрельцами. Стыдно сказать - басурман всего полтора десятка и было.
Узнав, что ранен его любимец Малюта, государь пришел в неописуемую ярость. Схватив посох, кинулся вслед за стрельцами к крепостной ограде. Пленные к тому времени взяли в свои руки всю крепость, и выкурить их оттуда задачей было непростой. Уже и пушки думали выкатить или пожар устроить. Но стоило царю забраться на стену, как татары сами выбежали на внутренний двор, побросали оружие и упали на колени, завывая на своем языке. Так и не поднялись - перестреляли бунтарей из пищалей. Немчик Штаден особо отличился - пять раз выстрелил, ни разу не промахнулся, пятерых уложил.
Григорий Лукьяныч, к удивлению многих, не только не умер в Торжке от раны, но и резво поправлялся. Поговаривали то о чудодейственных снадобьях лекаря Арнульфа, то о колдовстве.
Как бы то ни было, а Малюта, хотя и бледный видом, уже мог сам выйти на воздух, присесть на лавке возле двери, продышаться на вечернем морозце. Привалившись к бревенчатой стене и вытянув ноги, Малюта хмурил брови, смотрел на закатное небо и размышлял о чем-то. Оттого и не сразу заметил стоящего чуть поодаль заплечных дел мастера.
Кат - низкорослый, но плечистый мужик с косматым, как у черта, лицом - застенчиво топтался возле Малюты.
- Чего тебе? - покосился на него царский любимец.
Палач же, едва на него обратили внимание, чуть не подпрыгнул от радости, как исскучавшаяся собачонка при виде хозяина.
Палача Скуратов недолюбливал. Называя самого себя псом государевым, слыл и среди товарищей - лютым, сильным и верным, не лишенным звериного достоинства. Даже в пытошной, когда приходилось жечь, ломать и рвать, Малюта ощущал себя прежде всего радетелем державы и лично ответственным перед царем. А таких, как этот заплечник, держали за искусность и сноровку в своем деле, но уважения к этой породе не было. Им все равно кого кромсать, кому служить - лишь бы похлебка полагалась.
Подергав себя за неопрятную бородищу, кат подобострастно уставился на своего начальника.
- Мне бы ученичка какого… Самое оно, для учебы-то. В Москву ведь когда вернемся, дел и вовсе невпроворот будет. А я, глядишь, и подготовил бы уже себе на подхват человечка.
Скуратов хмыкнул, разглядывая ката. Заросший, рукастый, кряжистый, мясистый палач приплясывал на коротких кривых ногах, моргал слезящимися на морозе глазками - будто не человечьими, а от медведя взятыми, маленькими и темными.
- Что, поди уж, и присмотрел кого? - сощурился Малюта.
Палач повеселел:
- Все-то ты, Григорий Лукьяныч, примечаешь! Все-то знаешь!
- Служба такая… - хмурясь, обронил Малюта. - Ну, говори, кого приметил.
Кивнув в сторону собравшихся возле костра, кат забубнил:
- Да вот мальца того. Возничего, Егорку.
- Жигулина? - удивился Малюта.
Кат закивал:
- Его, его самого.
Малюта глянул на гомонящих у огня опричников, выискал глазами щуплого парня в теплой чуге. Безусое лицо, губастое, совсем юное.
- Не жидковат ли? - с сомнением спросил палача.
Тот решительно помотал башкой:
- Нутряная в нем сила, чую. Ее пробудить да направить лишь. Нету к людям жалости у него, но и лютости нет. Со спящей душой человек. Для нашей работы - самое то!
Малюта задумался.
- Ну что ж, бери, коли так. Когда учить начнешь?
Палач поскреб бороду. Подергал, будто проверяя, прочна ли.
- Да вот и начнем завтра с утра, не отлагая. Игумена Константина-то на виске уже обо всем допросили. Нового ничего не поведает больше - нечем. Дело за малым осталось - за злонравие и бесноватую дерзость государь его приговорил на шесток, пущай оттуда и поучает!
Малюта задумчиво погладил свою бороду и чертыхнулся про себя:
"Тьфу, дьявол, перенял у этого…"
- На острый или на кругляшок? - деловито спросил подчиненного.
Кат оживился, приосанился, заблестел глазками:
- На кругляшочек, Григорий Лукьяныч. И согреть велено.
Скуратов кивнул.
- Бери мальца, учи службе. Головой отвечаешь.
Поклонившись, палач отошел от скамьи и отправился к пылавшему на дворе костру.
- Эй, паря! - негромко позвал он.
Опричники, гоготавшие над чьим-то рассказом, разом смолкли и посторонились. Желтые отсветы пламени плясали на их напряженных лицах. Множество настороженных глаз уставилось на незваного косматого гостя.
Кат ткнул в Егорку коротким толстым пальцем и несколько раз его согнул - будто показывая, как насаженный на иглу червяк корчится.
Жигулин поправил шапку, глянул на товарищей и боязливо подошел.
- Пойдем, - коротко сказал палач.
Глаза парня тревожно блеснули.