Шум за спиной заставил Ификла обернуться.
И даже не шум, а так - холодом потянуло.
Никто, кроме Лукавого (разве что Радужная Ирида, личная вестница Геры), не умел так быстро открывать Дромосы. Призрачное мерцание, вспыхнувшее за спиной Ификла, еще только набирало силу, скручиваясь воронкой, а знакомый силуэт с жезлом-кадуцеем в руке - и еще отчего-то в высоком, лихо заломленном фригийском колпаке - уже выкарабкивался из светящейся паутины, раздвигая нити жезлом.
Когда Гермий освободился и приблизился, Ификл обнаружил в свете до сих пор не захлопнувшегося Дромоса, что его друг Пустышка совершенно голый, если не считать сандалий, дурацкого колпака и жезла; в левой руке Гермий держал за хвосты двух вяленых рыбешек, а щека бога была измазана кровью.
Отчетливый такой отпечаток маленькой пятерни.
Вдобавок по некоторым признакам можно было определить, что голый Гермий только что вскочил с ложа, где явно был не один.
- Ты что, лавагет, сдурел! - заорал Лукавый, подбегая. - Так же заикой оставить можно! Кровавая жертва, да еще прямо по роже - я пока сообразил спросонья!..
Ификлу на миг показалось, что он смотрит на мир глазами Гермия - и видит тускло-размытый силуэт живого мальчишки, вокруг которого сгущается мощная, хмурая тень, гораздо более выразительная, чем теплое существо из плоти и крови.
И еще Ификл подумал о том дне, когда тень и тело уравновесят друг друга.
- Тартар проспишь! - вызверился на бога Амфитрион. - Я, понимаешь, из кожи вон лезу, Одержимую для них ловлю, ее люди мне чуть сына не угробили - а ты еще ворчишь, что не вовремя?! В следующий раз обождать попрошу, пока ты соизволишь долететь!
- Ладно, ладно, - успокаивающе начал Гермий, но тут Галинтиада резко дернулась на плече у Ификла, потом еще раз, и это так напоминало судорогу начинающейся агонии, что Ификл поспешил опустить старуху наземь.
В грязь.
Ножа в бедре карлицы не оказалось - то ли сумела выдернуть по дороге, то ли сам выпал, - ноги старухи были все в крови, струившейся из разорванной бедренной артерии, и бледность Галинтиады была бледностью трупа.
Тем страшней смотрелась счастливая гримаса на острой звериной мордочке.
- Ухожу, - еле слышно прошептала Галинтиада, неотрывно глядя на лже Иолая. - Ухожу… к Павшим. Жертвенным ножом убита, в капище, дважды покойником… ухожу в Тартар. Жертву примите, отцы, пастыри Века Златого… прими… те…
И глаза старухи подернулись мутной пленкой, как у зарезанной курицы.
Ификл, не в силах оторваться, смотрел на умершую, на зеленоватое облачко, начавшее клубиться над покойной; оно сгущалось, подобно только что виденной им тени Амфитриона, из пахнущего плесенью тумана проступило лицо, шея, костлявые плечи… руки, сделавшие непристойный жест…
"Уходит!" - зарницей вспыхнуло в мозгу Ификла.
Рядом с ним взмахнул кадуцеем Гермий - и змеи с жезла шипящим бичом захлестнули тощую шею старухи, трепеща жалами у исказившегося лица.
Чешуйчатые путы натянулись, тень Одержимой рванулась было в сторону, прочь от мертвого тела, служившего ей пристанищем столь долгий срок, прочь от мальчишки, столь ужасно обманувшего ее, прочь от обнаженного бога в крылатых сандалиях…
Тщетно.
Разные души водил в Аид Гермий-Психопомп, и не все они шли туда по доброй воле.
- Владыка велел передать тебе, лавагет, - коротко бросил Лукавый, и на лбу бога вспухла жила, как бывает при большом напряжении, - что он услуг не забывает. А от себя добавлю - и я не забываю. До встречи, лавагет… и спасибо тебе.
Ификл стоял над скорчившимся в грязи трупом Галинтиады и смотрел на исчезающего Гермия, который волочил за собой проклятие Алкида.
Во всяком случае, Ификлу хотелось так думать.
Потом он закрыл глаза и прислушался к чему-то в себе.
- Папа, - замороженным голосом сказал Ификл, - ты знаешь, у Алкида приступ. Прямо сейчас.
9
Большую часть обратного пути Ификл пронес Амфитриона на руках, не обращая внимания на слабые протесты последнего; лишь один раз строго пригрозил: "Выпорю!" - и рассмеялся невесело.
К счастью, бывший лавагет был сейчас не тяжелее таланта.
Детское неокрепшее тело, не выдержав напряжения этой сумасшедшей ночи, отказалось служить решительно и бесповоротно, как загнанный конь ложится наземь, и его больше не поднять никакими посулами или побоями; Ификл нес отца, как носят сына, или как один мужчина несет другого.
Еще издалека, почуяв запах гари, оба каким-то седьмым чувством определили, что горит именно их дом. Ификл хрипло вздохнул и прибавил шагу, вспомнив слова лже-Иолая о пожаре двадцатилетней давности, едва не стоившем жизни беременной Алкмене; Амфитрион же подумал о том, что все в жизни повторяется, даже сама жизнь.
Ворота были распахнуты настежь, и во дворе толпились люди.
Было трудно что-либо понять в этой суматохе, кроме того, что призрачные клубы дыма стелются над левым крылом дома, где располагалась детская половина. Визжали рабыни, три служанки хлопотали над бесчувственной Алкменой, ведра и кувшины с водой передавались из рук в руки, но при этом в эпицентр пожара никто особо не стремился, ограничиваясь суетой и криками. С улицы стекались разбуженные соседи, пытаясь задавать вопросы кому угодно, включая и самого Ификла, - так что Ификлу пришлось послать двух-трех зевак к Харону, опустить Амфитриона в безопасном месте у забора и уцепить за край накидки какого-то словоохотливого бородача с пустым кувшином.
Амфитрион не слышал, что говорил его сыну бородач, - он только видел, как Ификл страшно, нечеловечески побледнел, сорвал с человека его плотную шерстяную накидку, закутал ею голову, опрокинул на себя отобранное у кого-то ведро воды и кинулся в дом.
Как изнуренный зноем путник в прохладное озеро.
Бородач выразительно покрутил пальцем у виска и уселся рядом с Амфитрионом, привалившись спиной к забору.
- Если б не знал, что это младшенький, - возбужденно сообщил он, - решил бы, что это Алкид-сумасброд. Везет тебе, Иолай, и на погребальный костер тратиться не надо…
Опустевшее ведро с маху шарахнуло несдержанного на язык бородача по скуле.
- Убью, мразь! - Второй удар ведром лишь краем зацепил отскочившего шутника, тут же скрывшегося в толпе добровольных помощников.
Пытаясь встать, чтобы подойти к до сих пор не пришедшей в себя Алкмене - вспышка гнева сожгла все силы, которые еще оставались, - Амфитрион услышал изумленные крики, донесшиеся от левого крыла. Толпа расступилась - и дымящийся Ификл, словно лев, вцепившийся зубами в зарезанного вепря-секача, выволок наружу огромное тело ("Алкид!" - сразу понял Амфитрион) и, сдав брата на руки челяди, вновь нырнул в огонь.
Секунды пылали одна за другой, громоздясь пеплом минут, - пока в дверях опять не показался шатающийся человек с обгорелой накидкой на голове, слепо идущий на толпу.
На руках он нес женщину, чьи ноги были сильно обожжены, а правая сторона лица представляла собой сплошной кровоподтек.
Женщина прижимала к себе полузадохнувшуюся годовалую девочку.
- Астеропея! - крикнул кто-то из толпы. - Астеропея с дочкой! А Мегара где? Сгорела?!
Крикуну принялись объяснять, что Мегары в доме нет, еще с вечера ушла к матери и там заночевала - но все объяснения прервал грохот рухнувшей крыши.
И Амфитрион зажмурился, представив, как они все сейчас бредут в Аид: сероглазый Теримах, любимец Мегары, крепыш Деикоонт, трехлетний разбойник, очень похожий на Алкида, следом ковыляет впервые замолчавший Креонтиад, по обе стороны от которого неслышно движутся оба сына Ификла от Астеропеи…
И первым в этой сумрачной процессии почему-то шел он сам… нет, не он, а шестилетний Иолай, убитый дедом, посланным жить во второй раз.
Дети шли во мглу, подсвеченную багровыми сполохами.
Бывшие дети.
Тени.
…жертвы.
- Убийца! - прорезался отчаянный вопль, и очнувшийся Амфитрион стал оглядываться, пытаясь понять, что происходит.
Приведенная в чувство Астеропея - дочку уже успели забрать из ее окаменевших рук - просто упала на Алкида, сидевшего на земле и бессмысленно мотавшего головой, и ногтями вцепилась ему в лицо.
- Это он! - голосила истерзанная женщина, в которой невозможно было узнать прежнюю тихую и ласковую Астеропею. - Будь проклят, чудовище! Люди, я остановить его хотела - так разве ж его остановишь, быка бешеного!.. всех, всех убил, безумец проклятый, и костер зажег - люди, бейте его, бейте, во имя невинно погибших! Убийца! Мальчики, мальчики мои…
Все с тем же бессмысленным выражением на расцарапанном лице Алкид вдруг встал и медленно пошел к воротам. Люди расступались перед ним, с испугом глядя на могучие, бессильно повисшие руки, словно ожидая увидеть на них следы детской крови; люди сторонились безумца, шепчась о проклятии богов и неизбежном возмездии.
- Кого Зевс хочет покарать, того он лишает разума, - бросил кто-то совсем рядом с Амфитрионом.
- Зевс? - с сомнением переспросил молодой женский голос. - Скорее уж Гера-мачеха… ой, какая теперь разница! Горе, горе-то горькое…
Алкид вышел со двора, и никто не последовал за ним.
А к утру пропал и Ификл.
10
Погода стояла божественно мерзкая.
Зевс-Громовержец ворочался спросонья, пытаясь натянуть на себя латаное-перелатаное одеяло неба, насквозь промокшее еще за час до рассвета; время от времени налетали пронизывающие порывы ветра, раздраженно сметая листву с зябнущих деревьев, задирая одежду редких прохожих, завывая в пустынных переулках словно вымерших Фив.
Один раз ветер зачем-то свернул на окраину, с воем пронесся между холмами, надавав пощечин обиженно шуршащим кустам, - и замер в удивлении, забыв о врожденной ветрености и дурном настроении.
И то правда - ведь не каждый день встречаешь на пороге невесть откуда взявшейся хибары столь странную парочку: юношу в драной хламиде с капюшоном, из-под которой выглядывает край нарядного щегольского хитона, и угрюмого шестилетнего мальчишку, с головой завернувшегося в женский шерстяной пеплос (у матери отобрал, что ли?!) и сосредоточенно жующего лепешку с чесноком.
Перед юношей и мальчишкой стояли кувшин и два кубка.
Ветер принюхался, поморщившись (мешал запах чеснока), и с некоторым трудом определил, что в кувшине - вино. Причем, судя по силе аромата, не очень-то и разбавленное.
Затаив дыхание, ветер подкрался поближе и стал слушать.
- Кыш отсюда! - негромко сказал юноша в хламиде.
Ветер сделал вид, что не расслышал.
- Я кому сказал?! - прикрикнул юноша, плеснув вином в наветренную сторону. - Ты что, Эвр, думаешь, я тебя не узнал? А ну дуй подальше!
Эвр - а это был именно он - разочарованно вздохнул и полетел прочь.
Ну а поскольку вокруг, кроме ветра, больше никого не было, значит, и удивляться было теперь некому и нечему.
- …ну и что сказал Владыка? - Две жилистые мальчишеские руки высунулись из-под пеплоса и, отложив лепешку, с некоторым усилием приподняли высокий кувшин, украшенный затейливым орнаментом.
- И мне плесни-ка, - голос Гермия звучал скучно и отстраненно. - Владыка… для дяди тени язык развязать - легче легкого. А Галинтиада и без того болтливая. В общем, все догадки подтвердились.
- Про Гигантов?
- Про них. Павшие в Тартаре и впрямь породили новое племя - смертное, но неуязвимое для Семьи. Так что, Амфитрион, скоро жди переполоха. Большущего…
- Как скоро? - Вино, булькая, полилось в кубки.
Создавалось впечатление, что Амфитрион задает вопросы только для поддержания беседы и ответы Гермия его мало интересуют; но так ли это было на самом деле, неизвестно.
- Как скоро, спрашиваю?
- Не знаю. И Аид не знает. Скоро. Лет через десять. Или через двадцать. Или через сто.
Некоторое время мальчик и юноша молчали, не глядя друг на друга.
- Что там твоя… Алкмена? - осведомился наконец Лукавый, по-прежнему глядя в сторону и вертя в руке наполовину опустевший кубок.
- Да так… замуж собирается. Говорит, хочу старость спокойно прожить.
- За кого?
- Приехал тут один… Радамант-законник. Сватается. Наверное, скоро свадьба будет…
- А-а… знаю. Это его с Крита изгнали - вот он в Беотию и перебрался.
- Человек-то он хоть какой? Как думаешь, Гермий?
- Человек? Да вроде ничего. Во всяком случае, честный.
- И то хорошо. Его что, за честность с Крита турнули?
- Угу, - кивнул Гермий.
- Ясно. Был у Алкмены муж Амфитрион-Изгнанник, теперь будет Радамант-Изгнанник, и дотянут они до смерти… спокойно.
- Дотянут. А как дальше - не знаю. У дяди на этого Радаманта свои виды. В судьи, говорит, его к себе возьму. Хорошие судьи, говорит, только из людей получаются… и то лишь после смерти.
Помолчали.
Отхлебнули.
Амфитрион доел лепешку, извлек откуда-то из складок пеплоса другую и стал сосредоточенно натирать ее припасенной долькой чеснока, посыпая сверху крупной зернистой солью.
- Про Алкида что-нибудь слышно? - как бы между прочим спросил он.
- Сразу про двух. Один, рассказывают, по Пелопоннесу бродит, другой уже три месяца, как на "Арго" из Иолка уплыл. И оба - Алкиды.
- Подробнее, - не то попросил, не то приказал Амфитрион.
- Куда уж подробнее… Говорю, один сперва у вашего знакомца Теспия объявился. Теспий его очистил от скверны - как басилей и по старой дружбе, - а Алкид возьми и исчезни к вечеру. Не впрок, видать, очищение пошло…
- А тебе - впрок? Тебе бы после такого впрок пошло, Лукавый?! Отвечай!
- Не злись, Амфитрион. Говорю, что знаю. А знаю, что один Алкид от Теспия ушел, а второй сейчас на "Арго". Где-то возле Мизии плывет.
- Ты его видел? - Амфитрион плотнее завернулся в шерстяной пеплос, которого вполне хватило бы на две накидки для шестилетних мальчишек.
- Видел… только не пойму - которого?! Смурной весь, неразговорчивый, любовника себе завел - тихий такой мальчик, Гиласом зовут. На Лемносе остановку делали - там одни бабы, мужиков нет, местные красавицы под Пана лечь готовы! - так нет, даже на берег не сошел, все с этим Гиласом возился. Я, конечно, понимаю - бывает… у меня у самого от этой дуры Афродиты сын - Гермафродит…
- Ничего ты не понимаешь, бог, - хрипло бросил Амфитрион. - Просто от мальчиков детей не бывает. Которых можно убить. Ификл это… который на "Арго".
- Ты уверен? Почему он тогда назвался Алкидом?
- Уверен. Каждый из них винит себя. Алкид - сам знаешь, за что… А Ификл, спасая меня, убил двоих служителей Тартара у алтаря в момент принесения жертвы. И теперь он считает, что это и была та жертва, из-за которой… короче, Ификл считает себя виновным. И знает, что, пока оскверненный Алкид-безумец бродит по Элладе, - найдется немало желающих убить его, снискав славу и милость богов.
- А так?
- А так - Алкид уплыл на "Арго". Ищи-свищи! Брата он прикрывает, вот что…
- Так Теспий же его очистил!
- А многие об этом знают?
Помолчали.
Гермий, собравшийся было вновь наполнить свой кубок, передумал и сделал большой глоток прямо из кувшина.
Потом еще один.
- А что Зевс? - Амфитрион первым нарушил затянувшуюся паузу.
- Папа? Сияет от счастья. И изо всех сил пытается это скрыть - видишь, какая погода?! Еще бы, такой повод отправить героя на подвиги! Во искупление. Всыпал Гере для порядка…
- Сияет, значит, - как эхо, глухо повторил Амфитрион, и Гермия передернуло от старческого дребезжания этого детского голоса.
- Вот только папа еще не решил, - с нарочитой бодростью продолжил Лукавый, - куда Алкида лучше послать? То ли в Фессалию, лапифов с кентаврами гонять, то ли в Микены, на службу к Эврисфею, сыну Сфенела. Все-таки Микены - это серьезно, у всех на виду; да и папа как-то сдуру поклялся, что быть Эврисфею владыкой над всеми Персеидами! Он небось Алкида в виду имел, а Гера этому микенцу семимесячному роды ускорила… ну, сам знаешь!
- Микены? - вдруг словно очнулся Амфитрион, но тут же поспешил взять себя в руки. - А что, это мысль… у моих парней оба деда - законные микенские ванакты! Слушай, Гермий, это просто гениально: герой и прямой наследник, совершающий подвиги по указке недоношенного ублюдка, захватившего власть! То-то Эврисфей обрадуется, когда увидит нас в Микенах!
Мрачная ирония переполняла сказанное.
- Так что, подсказать папе, чтоб направил героя в Микены?
- Обязательно! - Амфитрион зацепил недопитый кубок, опрокинув его на Гермия, и даже не заметил этого. - Мне главное, чтобы твой громогласный папаша не мешал нам явиться в Микены, обосноваться где-нибудь рядом, скажем, в Тиринфе - потому что я не люблю "случайных" покушений - и совершать те подвиги, которые мы сочтем нужными…
- Подожди-подожди! - прервал его Гермий. - Ну, "громогласного папашу" я тебе прощаю - но ты сказал - "нам"?!
- Конечно, нам. Алкиду, Ификлу и мне - сыну Ификла Иолаю, спутнику героев… героя. Но, если хочешь, можешь включить в это "нам" и себя. А если серьезно, Гермий…
Амфитрион сбросил пеплос, словно ему вдруг стало жарко.
- А если серьезно - надоело быть жертвой! За всех надоело - за себя, за жену, за сыновей… разве это жизнь?! Это же сплошной алтарь, а вокруг все кому не лень: Павшие, Одержимые, Олимпийцы, мы с тобой… восемнадцать лет приучали Алкида к Тартару, а из Ификла ковали цепь для брата; потом дали пять лет передохнуть и, как пьянице, поднесли чашу с вином к носу - и забрали! Что будет с пьяницей, Лукавый?
- Озвереет, - машинально ответил Гермий. - И попытается отобрать чашу.
- Правильно. Так чего удивляться, что мой Алкид сошел с ума и закончил прерванное жертвоприношение, убив детей и подпалив дом?! Нет же - мы тут ни при чем, а ты, безумец, иди искупай!..
- Он принес детей себе в жертву? - тихо спросил Лукавый.
- Не ведая, что творит! - отрезал Амфитрион.
- Значит, Павшие добились своего?
- Почти, Гермий. Почти.
А в сознании вечно юного бога в крылатых сандалиях горело свежевыжженным клеймом одно слово.
Жертвы.
Вот дед Крон-Временщик жертвует прадедом Ураном, оскопляя собственного отца во имя грядущей власти; вот отец Зевс, Дий Высокогремящий, жертвует дедом Кроном и прабабкой Геей-Землей во имя победы над Павшими; вот мать Майя-Плеяда жертвует младенцем Гермием ради любовника Олимпийца (и рада бы мужем назвать, да нельзя), бросая новорожденного в гроте горы Киллены; вот он сам, Гермий-Лукавый, готов пожертвовать близнецами во имя интересов Семьи, как Гера-мачеха совсем недавно готова была пожертвовать беременной соперницей, матерью этих двоих братьев; вот Амфитрион-лавагет жертвует собой, поднимая руку на Арея-Эниалия в битве под Орхоменом…
Жертвует - собой.
Собой.
Единственное человеческое жертвоприношение, не насыщающее Тартар.