Облеклась она въ простенькое сѣрое шерстяное платье, въ дорожный ватерпруфъ и въ ту самую шляпку, въ которой ѣхала въ вагонѣ, и вышла съ мужемъ на улицу. На этотъ разъ супруги уже не были плохи и спросили внизу у хозяина печатный адресъ ихъ меблированныхъ комнатъ, гдѣ остановились.
- Теперь ужъ не будемъ блуждать ночью по улицамъ, отыскивая свою гостинницу, - бормотала Глафира Семеновна, радуясь своей запасливости. - Случаѣ, если гдѣ въ незнакомыхъ улицахъ запутаемся - сейчасъ извозчику карточку покажемъ: "Коше… вуаля куда… алле… вези"… - вотъ и вся недолга. А ты, милый мой, ужъ пожалуйста, не напивайся сегодня. А то вчера дорвался до винища и давай лакать.
- Да меня, Глаша, и вчера-бы не осатанило, ежели-бы я плотно пообѣдалъ, - отвѣчалъ Николай Ивановичъ. - А это я вчера съ голоду. Ну, какой у насъ былъ обѣдъ! Супъ - ложкой ударь, пузырь не вскочитъ, порціи рыбы - въ зажигательное стекло разсматривать, а бифштексъ - разъ въ ротъ положить. Поѣсть-бы мнѣ щецъ, да хорошій кусокъ солонины съ хрѣномъ, да поросенка съ кашей, такъ я-бы былъ ни въ одномъ глазѣ.
- Ну, не скажи! Ты вѣдь цѣлый графинъ коньяку въ театрѣ выхлебалъ. Съ этого и послѣ какого угодно сытнаго обѣда всякій осатанѣетъ.
- Все-таки мы ужъ сегодня гдѣ-нибудь въ другомъ ресторанѣ пообѣдаемъ, а не во вчерашнемъ.
- Ну, заплатимъ восемь четвертаковъ съ носу вина, десять четвертаковъ, только-бы чтобъ было пищи до отвалу. Узнаемъ, гдѣ самый лучшій ресторанъ, войдемъ въ него и такъ-таки гарсона и спросимъ: "Комбьянъ стоитъ манже до отвалу?" Какъ по-французски называется "до отвалу?"
- До отвалу? - задумалась Глафира Семеновна и отвѣчала:- Не знаю… Ты все про такія слова меня спрашиваешь, про которыя насъ не учили? Да что-жъ тутъ! - прибавила она. - Мудрость-то не велика объяснить, чтобы поняли. Скажемъ, чтобы большой обѣдъ подали… "Грасъ дине… Вотъ, молъ, "жюскиси" - ну, и докажу на горю. Чтобъ, молъ, бить сыту по горло."
- Такъ ужъ ты, пожалуйста, объясни гарсону, какъ только мы будемъ обѣдать. "Гранъ дине"… Это отлично. А ежели ужъ придется опять не Дине, а порціями брать, то мы будемъ всего по двѣ порціи на каждаго требовать и много-много блюдъ назакажемъ. Вишь, здѣсь порціи-то какія маленькія!
Черезъ пять минутъ супруги наняли извозчика и ѣхали въ экипажѣ на выставку.
- Какъ пріѣдемъ на мѣсто - сейчасъ безъ дальнихъ разговоровъ на Эйфелеву башню, - говорилъ Николай Ивановичъ.
- Николя, я, право, боюсь… - отвѣчала Глафира Семеновна. - Смотри, сегодня какой вѣтеръ.
- Боишься, что насъ сдунетъ? Душечка, при нашей тѣлесности-то? Да наконецъ, вѣдь тамъ на башнѣ и загородки есть.
- Все-таки, Николя, лучше другой разъ. Ну, дай ты мнѣ немножко попривыкнуть къ выставкѣ. Вотъ что: мы сегодня только около башни походимъ, а завтра…
- Нѣтъ, нѣтъ… Сегодня. Ты вѣдь дала мнѣ слово.
- Слово я дала, но не на сегодня.
- Сегодня, сегодня. А то я на зло тебѣ, ей-ей, въ первомъ попавшемся ресторанѣ лягушки наемся.
- Ну, хорошо, хорошо, но только сегодня до перваго этажа поднимемся, а не на вершину. Дай мнѣ попривыкнуть-то. Сегодня поднимемся до перваго этажа, завтра до второго.
- Да что ты торгуешься-то! Залѣзешь на первый этажъ, а увидишь, что никакой опасности, такъ на второй этажъ и сама запросишься. Вѣдь больше милліона, я думаю, народу на башнѣ перебывало, однако никого не сдувало и ничего ни съ кѣмъ не случилось. Какъ башня-то по-французски? - спросилъ Николай Ивановичъ.
- Ахъ, Боже мой! Про башню-то я и забыла въ словарѣ посмотрѣть, какъ по-французски называется! - воскликнула Глафира Семеновна.1 Давеча я много французскихъ словъ изъ словаря на бумажку выписала, а про башню изъ ума вонъ!
- Экая ты какая! Вѣдь башня-то самый первый предметъ на выставкѣ и есть.
Разговаривая такимъ манеромъ, супруги доѣхали до выставки, купили у мальчишекъ съ рукъ билеты, разсчитались съ извозчикомъ и вошли въ помѣщеніе выставки.
- Ну, Господи благослови! Сейчасъ полѣземъ въ поднебесье, - сказалъ Николай Ивановичъ, взялъ жену подъ руку и направился прямо къ Эйфелевой башнѣ.
- Я, Николай Иванычъ, такъ за тебя все время держаться и буду, когда мы наверхъ подниматься станемъ. Коли ежели что - такъ ужъ вмѣстѣ… - говорила Глафира Семеновна.
- Да ужъ ладно, ладно. Держись, сколько хочешь.
- Фу, какъ страшно! Ужъ и теперь руки и ноги дрожатъ.
- А ты твори молитву.
Супруги подошли ко входу въ башню.
XXXVIII
У кассы, гдѣ продаютъ билеты для поднятія на Эйфелеву башню, - хвостъ. Пришлось становиться и ждать очереди.
- Вотъ живутъ-то! Куда ни сунься - вездѣ очереди жди. Хвостъ, хвостъ и хвостъ… Весь Парижъ въ хвостахъ, - ропталъ Николай Ивановичъ. - На выставку входишь - хвостъ, на башню лѣзешь - хвостъ. Вчера даже обѣдать шли въ хвостѣ.
- На башню лѣзть, такъ хвостъ-то даже и лучше. Всегда одуматься можно, пока въ хвостѣ стоишь, - отвѣчала Глафира Семеновна. - Уйдемъ, Николай Иванычъ, отсюда… Ну, что намъ такое башня! Да провались она совсѣмъ.
- Что ты! что ты! Ни за что на свѣтѣ! Продвигайся, продвигайся…
Билеты взяты. Публика стремится къ подъемной машинѣ. Здѣсь опять хвостъ.
- Тьфу ты пропасть! Да тутъ въ Парижѣ и умирать придется, такъ и то въ хвостъ становись! - плюнулъ Николай Ивановичъ.
Глафира Семеновна держалась сзади за мужа и шептала:
- Голубчикъ, Николай Иванычъ, страшно! Я и теперь чувствую, какъ подъ ногами что-то шатается.
- Не взобравшись-то еще на башню! Да что ты. Двигайся, двигайся…
Подъемной машины еще не было. Она была наверху. Но вотъ заскрипѣли блоки, завизжали колеса, катящіяся по рельсамъ, и громадная карета начала спускаться.
- Фу! Прямо на насъ. Даже духъ замираетъ. А запрутъ въ курятникъ, да начнутъ поднимать, такъ еще хуже будетъ, - продолжала бормотать Глафира Семеновна, держась за пальто мужа.
- А ты зажмурься - вотъ и не будетъ страшно.
Три раза поднималась и опускалась карета, пока супругамъ пришла очередь занять въ ней мѣста. Наконецъ, они вошли и помѣстились на деревянныхъ скамейкахъ, стоящихъ въ рядъ. Дверцы кареты задвинулись. Глафира Семеновна перекрестилась и слегка зажмурилась. Свистокъ, и карета, глухо постукивая колесами о рельсы, начала плавно подниматься наверхъ. Глафира Семеновна невольно взвизгнула и вцѣпилась въ рукавъ мужа. Она дѣйствительно боялась, поблѣднѣла и слезливо моргала глазами. Николай Ивановичъ, какъ могъ, успокаивалъ ее и говорилъ:
- Эка дура, эка дура! Ну, съ чего ты? Вѣдь и я съ тобой… Полетимъ внизъ, такъ ужъ вмѣстѣ.
Сидѣвшій рядомъ съ ней длинноногій англичанинъ въ клѣтчатомъ пальто, въ неимовѣрно высокой шляпѣ и какихъ-то изъ желтой кожи лыжахъ вмѣсто сапогъ, тотчасъ полѣзъ въ висѣвшую у него черезъ плечо вмѣстѣ съ громаднымъ биноклемъ кожаную сумку, вынулъ оттуда флаконъ со спиртомъ и, бормоча что-то по-англійски, совалъ ей флаконъ въ носъ. Глафира Семеновна отшатнулась.
- Нюхай, нюхай… Чего-жъ ты? Видишь, тебѣ спиртъ даютъ… - сказалъ Николай Ивановичъ женѣ. - Да скажи: мерси.
- Не надо, не надо. Ничего мнѣ не надо. Сами на испугъ повели, а потомъ лѣчить хотите.
- Да нюхай-же, говорятъ тебѣ. Вѣдь это хорошо. Нюхай, а то невѣжливо будетъ.
- Не стану я нюхать. Почемъ я знаю: можетъ быть, это какія-нибудь усыпительныя капли.
- Эхъ, какая! Ну, тогда я понюхаю, а то, ей-ей, невѣжливо. Бите, монсье, - обратился Николай Ивановичъ къ англичанину, взялъ въ руку флаконъ, понюхалъ и съ словомъ "мерси" возвратилъ.
Англичанинъ пробормоталъ ему что-то въ отвѣтъ по-англійски и тоже понюхалъ изъ флакона. Николай Ивановичъ ничего не понялъ изъ сказаннаго англичаниномъ, но все-таки и въ свою очередь счелъ за нужное отвѣтить:
- Дамскій полъ, такъ ужъ понятное дѣло, что робѣютъ. Бабья нація - вотъ и все тутъ.
Англичанинъ указали на барометръ, висѣвшій на стѣнѣ кареты, и опять что-то пробормоталъ по-англійски.
- Да, да… жарконько. Опять-же и изнутри подогрѣваетъ, потому волненіе. Въ туннель по желѣзной дорогѣ выѣзжаешь, такъ и то духъ замираетъ, a тутъ, судите сами на эдакую вышь.
Въ такомъ духѣ, рѣшительно не понимая другъ друга, они обмѣнялись еще нѣсколькими фразами. Наконецъ карета остановилась и кондукторъ открылъ дверцу.
- Ну, вотъ и отлично… Ну, вотъ и пріѣхали… Ну, вотъ и первый этажъ. Чего тутъ бояться? старался ободрить Николай Ивановичъ жену, выводя ее изъ кареты.
- Господи! Пронеси только благополучно! Угодники Божіи, спасите… - шептала та. - Вѣдь какой грѣхъ-то дѣлаемъ, взобравшись сюда. За вавилонское столпотвореніе какъ досталось людямъ! Тоже вѣдь башня была.
- Вавилонская башня была выше.
- A ты видѣлъ? Видѣлъ ее?
- Не видалъ, да вѣдь прямо сказано, что хотѣли до небесъ…
- A не видалъ, такъ молчи!
- Я и замолчу, a только ты-то успокойся, Христа ради. Посмотри: вѣдь никто не робѣеть. Женщинъ много, и ни одна не робѣетъ. Вонъ католическій попъ ходитъ - какъ ни въ чемъ не бывало. Батюшки! Да вдѣсь цѣлый городъ! Вонъ ресторанъ, a вотъ и еще…
- Тебѣ только рестораны и замѣчать. На что другое тебя не хватитъ, a на это ты мастеръ.
- Да вѣдь не выколоть-же, душечка, себѣ глаза. Фу, сколько народу! Даже и къ рѣшеткѣ-то не пробраться, чтобы посмотрѣть внизъ. Ну, какъ такую уйму народа вѣтромъ сдунуть? Такого и вѣтра-то не бываетъ. Протискивайся, протискивайся скорѣй за мной, - тянулъ Николай Ивановичъ жену за руку, но та вдругъ опять поблѣднѣла и остановилась.
- Шатается… Іувствую, что шатается, - прошептала она.
- Да полно… Это тебѣ только такъ кажется. Ну, двигай ножками, двигай. Чего присѣла, какъ насѣдка! Всѣ веселы, никто не робѣетъ, a ты…
- У тѣхъ своя душа, a у меня своя…
Кое-какъ супруги протискались къ рѣшеткѣ.
- Фу, вышь какал! A только вѣдь еще на первомъ этажѣ, - воскликнулъ Николай Ивановичъ. - Люди то, люди то какъ букашки внизу шевелятся. Дома-то, дома-то! Смотри-ка, какіе дома-то! Какъ изъ картъ. Батюшки! Въ даль то какъ далеко видно. Сена-то какъ ленточка, a пароходики на ней какъ игрушечные. А вонъ вдали еще рѣчка. Знаешь, что, Глаша, я думаю, что ежели въ подзорную трубу смотрѣть, то отсюда и наша Нева будетъ видна.
Глафира Семеновна молчала.
- А? Какъ ты думаешь? - допытывался Николай Ивановичъ, взглянулъ на жену и сказалъ:- Да что ты совой-то глядишь! Будетъ тебѣ… Выпучила глаза и стоитъ. Вѣдь ужъ жива, здорова и благополучна. Навѣрное отсюда въ зрительную трубу Неву видѣть можно, а изъ верхняго этажа понатужиться, такъ и Лиговку увидишь. Гдѣ англичанинъ-то, что съ нами сидѣлъ? Вотъ у него-бы подзорной трубочкой позаимствоваться. Труба у него большая. Пойдемъ… Поищемъ англичанина… Да ты ступай ножками-то смѣлѣе, ступай. Вѣдь тутъ не каленая плита. Батюшки! Еще ресторанъ. Смотри-ка въ окно-то: тутъ какія-то тирольки въ зеленыхъ платьяхъ прислуживаютъ. А на головахъ-то у нихъ что рога… Рога какіе то! Да взгляни-же, Глаша.
- Зачѣмъ? Это тебѣ тирольки съ рогами интересны, а мнѣ онѣ - тьфу! - раздраженно отвѣчала Глафира Семеновна.
- Нѣтъ, я къ тому, что ресторанъ-то ужъ очень любопытный, - указывалъ Николай Ивановичъ на Эльзасъ-Лотарингскую пивную.
- Да ужъ не подговаривайся, не подговаривайся. Знаю я, чего ты хочешь.
- А что-же? Это само собой. Забрались на такую высоту, такъ ужъ нельзя-же не выпить. Съ какой стати тогда лѣзли? Съ какой стати за подъемную машину деньги платили? Чѣмъ-же намъ тогда похвастать въ Петербѵргѣ, ежели на такой высотѣ не выпить? А тогда прямо будемъ говорить: въ поднебесьѣ пили. Ахъ, да… Вонъ, тамъ, кстати, открытыя письма съ Эйфелевой башни пишутъ. Здѣсь вѣдь почта-то… Только-бы намъ этихъ самыхъ почтовыхъ карточекъ купить… Да вонъ онѣ продаются. Напирай, напирай на публику. Сейчасъ купимъ. Ты и маменькѣ своей отсюда писульку напишешь: дескать, любезная маменька, бонжуръ съ Эйфелевой башни и же ву при вашего родительскаго благословенія. А монъ мари шлетъ вамъ поклонъ.
Супруги протискивались къ столику, за которымъ пожилая женщина въ черномъ платьѣ продавала почтовыя карты съ изображеніемъ на нихъ Эйфелевой башни.
- Катръ… Катръ штукъ… Или даже не катръ, сенкъ, - сказалъ Николай Ивановичъ, выкидывая столъ пятифранковую монету.
- Je vous en prie, monsieur, - отсчитала продавщица карточки и сдала сдачу.
- Учтивый народъ, вотъ за что люблю! Все "же ну при", все "монсье", - восторгался Николай Ивановичъ. - Ну, Глаша, теперь въ ресторанъ, гдѣ тирольки съ рогами. Надо-же вѣдь гдѣ-нибудь письма-то написать. Кстати и тиролекъ этихъ самыхъ посмотримъ.
- Да ужъ иди, иди. Счастливъ твой богъ, что у меня ноги съ перепугу дрожатъ, и я рада-радешенька, только-бы мнѣ присѣсть гдѣ, а то ни за что-бы я не пошла ни въ какой ресторанъ, - отвѣчала Глафира Семеновна.
Супруги направились въ Эльзасъ-Лотарингскую пивную.
XXXIX
Эльзасъ-лотарингская пивная, уставленная множествомъ маленькихъ столиковъ, была переполнена публикой. За столиками пили пиво и писали открытыя письма знакомымъ. Между столиками шныряли прислуживавшія въ пивной женщины въ шерстяныхъ зеленыхъ юбкахъ, бѣлыхъ кисейныхъ лифахъ съ широкими рукавами буфами и съ переплетомъ изъ черныхъ лентъ на груди и на спинѣ. Головной уборъ женщинъ состоялъ изъ широкихъ черныхъ лентъ, прикрѣпленныхъ на макушкѣ громаднымъ бантомъ, концы котораго поднимались кверху, какъ-бы рога. Женщины разносили пиво и чернильницы съ перьями для писанія писемъ, но большинству посѣтителей чернильницъ не хватало, и приходилось писать карандашомъ. За однимъ изъ столовъ Николай Ивановичъ замѣтилъ англичанина, подавшаго Глафирѣ Семеновнѣ въ каретѣ подъемной машины флаконъ со спиртомъ. Передъ англичаниномъ лежала цѣлая стопка карточекъ для открытыхъ писемъ, штукъ въ сто. Самъ онъ сидѣлъ передъ одной изъ карточекъ, задумавшись, очевидно соображая, что бы ему написать на ней, и почесывалъ концомъ ручки пера у себя въ волосахъ. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна помѣстились за столикомъ невдалекѣ отъ него.
- Де бьеръ… - скомандовалъ Николай Ивановичъ подошедшей къ столу женщинѣ. - Де, - прибавилъ онъ, показалъ ей два пальца, улыбнулся и проговорилъ:- Ахъ, ты рогатая, рогатая! Признавайся: многихъ-ли сегодня забодала? Глаша! Переведи ей по-французски!
- Да ты въ умѣ? - вскинулась на него супруга. - Онъ будетъ при мнѣ съ паршивой дѣвчонкой любезничать, a я ему переводи!
- Какая-же она паршивая дѣвчонка! Она прислужающая гарсонша, - отвѣчалъ Николай Ивановичъ.
- Ну, довольно. Алле, мадамъ, и апорте де бьеръ.
- Deux boks? - переспросила прислуга.
- Бьеръ, бьеръ и больше намъ ничего не надо, - отвѣчала Глафира Семеновна, думая, что подъ словомъ "bok" нужно понимать еще какое-нибудь угощеніе. - Какой-то бокъ предлагаетъ! - замѣтила она мужу.
- Да, можетъ, бокъ-то значитъ - чернильница.
- Чернильница - анкріеръ. Это-то я знаю. Учиться въ пансіонѣ да не знать, какъ чернильница по-французски!
- Такъ спроси чернильницу-то. Вѣдь будемъ письма писать. Эй, гарсонша! - крикнулъ вслѣдъ прислугѣ Николай Ивановичъ, но та не вернулась на зовъ.
Черезъ минуту она явилась съ двумя стаканами пива и поставила ихъ на столъ.
- Лянкріеръ… Апорте лянкріеръ… - обратилась къ ней Глафира Семеновна.
- А présent nous n'en avons point, madame, - развела та руками.- Si vous voulez un crayon? - предложила она и вынула изъ кармана карандашъ.
- Да можно-ли карандашомъ-то писать письма? - усумнился Николай Ивановичъ, вертя въ рукахъ карандашъ.
- Ecrivez seulement, monsieur, écrivez, - ободряла прислуга, понявъ его вопросъ по недоумѣнію на лицѣ, и прибавила:- Tout le monde écrit avec le crayon.
- Пиши карандашомъ. Что за важность! Всѣ пишутъ, - сказала Глафира Семеновна.
- Нѣтъ, я къ тому, что я хотѣлъ также написать и его превосходительству Алексѣю Петровичу, съ которымъ состою членомъ въ пріютѣ; такъ по чину-ли ему будетъ карандашомъ-то? Какъ-бы не обидѣлся?
- Изъ поднебесья-то письма посылаешь, да чтобы стали обижаться! Слава Богу, что здѣсь на Эйфелевой башнѣ хоть карандашъ-то нашелся. Пиши, пиши!
Николай Ивановичъ взялъ въ руку карандашъ и написалъ:
"Ваше превосходительство, Алексѣй Петровичъ! Находясь на Эйфелевой башнѣ, съ глубокимъ чувствомъ вспомнилъ объ васъ и повергаю къ стопамъ вашего превосходительства мой низкій поклонъ, какъ славянинъ славянину, и пью за ваше здоровье въ тирольскомъ ресторанѣ"…
Написавъ первое письмо, онъ тотчасъ-жъ прочелъ его женѣ и спросилъ:
- Ну, что: хорошо?
- Къ чему ты тутъ славянство-то приплелъ? - спросила Глафира Семеновна.
- A это онъ любитъ. Пущай. Ну, теперь Михаилъ Федорычу Трынкину… То-то жена его расцарапается отъ зависти, прочитавъ это письмо! Вѣдь она раззвонила всѣмъ знакомымъ, что ѣдетъ съ мужезмъ заграницу, a мужъ-то, кажется, предъ кредиторами кафтанъ выворачивать вздумалъ.
Было написано и второе письмо. Оно гласило: "Милостивый государь, Михаилъ Федоровичъ! Вознесшись на самую вершину Эйфелевой башни съ супругой и находясь въ поднебесьѣ, куда даже птицы не залетаютъ, я и жена шлемъ вамъ поклонъ съ этой необъятной высоты, a также и супругѣ вашей, Ольгѣ Тарасьевнѣ. Тамъ, гдѣ мы сидимъ, летаютъ облака и натыкаются на башню. Вся Европа, какъ на ладони, сейчасъ мы видѣли даже Америку въ бинокль. Страшно, но очень чудесно. Сначала оробѣли, но теперь ничего, и пьемъ пиво. Поклонъ сосѣдямъ по рынку. Будьте здоровы". Прочтено женѣ и второе письмо.
- Какія такія облака да башню натыкаются? Что ты врешь! - удивленно спросила та.
- Пущай. Ну, что за важность! Главное мнѣ, чтобъ Ольгу-то Тарасьевну раздразнить. Да давеча, и на самомъ дѣлѣ, одно облако…
- Ничего я не видала. И, наконецъ, про Америку…
- Да брось. Ну, теперь кому?.. Теперь напишу Скалкину, - сказалъ Николай Ивановичъ и сталъ писать. Въ письмѣ стояло:
"Изъ дальнихъ французскихъ странъ, среди бушующей бури на Эйфелевой башнѣ, посылаю тебѣ, Иванъ Лукьянычъ, свой поклонъ. Насилу поднялись. Вѣтромъ такъ качало, что просто ужасти. Ежели тебѣ на пароходѣ было страшно, когда васъ качало вѣтромъ во время поѣздки на Валаамъ, то тутъ въ сто разъ страшнѣе. Жена упала даже въ обморокъ, но ее спасъ спиртомъ одинъ англичанинъ. А я ни въ одномъ глазѣ… Эйфелева башня въ десять разъ выше петербургской думской каланчи, а наверху флагъ. Мы сидимъ около этого флага и пьемъ шампанское, которое здѣсь дешевле пареной рѣпы".
- Для чего-же ты врешь-то все? - замѣтила мужу Глафира Семеновна, когда письмо было прочитано.
- Душечка, да нешто онъ можетъ узнать, что я вру? Пущай… Такъ лучше… Зависти будетъ больше. Вѣдь и Скалкинъ бахвалилъ, что поѣдетъ заграницу на выставку, однако вотъ не попалъ, - отвѣчалъ Николай Ивановичъ. - Кому-бы еще написать? - задумался онъ.
- Да брось ты писать. Давай я только маменькѣ напишу, - сказала Глафира Семеновна и, придвинутъ къ себѣ карточку, принялась писать, говоря вслухъ:
"Любезная мамаша, здравствуйте. Вчера мы благополучно пріѣхали въ городъ Парижъ, a сегодня въ воздушной каретѣ поднялись на Эйфелеву баншю"…
- A сама зачѣмъ врешь? - попрекнулъ жену Николай Ивановичъ. - Даже маменькѣ родной врешь. Какая такая воздушная… карета?
- A клѣтка-то, въ которой мы поднимались? Вѣдь она воздушная… вѣдь мы по воздуху…
- Врешь!.. По рельсамъ катились.
- Но все-таки вѣдь наверхъ, на воздухъ взбирались, a не на гладкомъ мѣстѣ.
- Пиши ужъ, пиши… Богъ съ тобой!
- Пожалуй, я слово "воздушной" зачеркну…