- Какъ что замѣчательнаго! Послѣднее приспособленіе. Вѣдь этотъ поѣздъ-то, знаешь-ли, для чего? Надо полагать, что для пьяныхъ. Утюги… поѣздъ на утюгахъ, какъ на полозьяхъ идетъ. Тутъ сколько угодно пьяный вались изъ вагоновъ, ни за что подъ колеса не попадешь. Для несчастныхъ случаевъ. Вѣдь утюгъ-то вплотную по рельсамъ двигается и ужъ подъ него ни за что… Навѣрное для пьяныхъ… Спроси у катальщика-то по-французски - для пьяныхъ это?
- Ну, вотъ… Стану я про всякую глупость спрашивать! - отвѣчала Глафира Семеновна.
- Да какъ по-французски-то пьяные? Я самъ-бы спросилъ.
- Алле, катальшикъ… Алле… Ce тассе… Апрезанъ ле соважъ…
- Не знаешь, какъ по-францувскн пьяные - отъ того и не хочешь спросить. Въ пансіонѣ училась, a не знаешь, какъ пьяные по-французски! Образованность тоже! - поддразнивалъ жену Николай Ивановичъ.
Катальщикъ продолжалъ катить кресло съ Глафирой Семеновной.
XLIII
Запахло, по выраженію Гейне, запахомъ, неимѣющимъ ничего общаго съ одеколономъ. Катальщикъ подкатилъ кресло къ каменнымъ мазанкамъ съ плоскими крышами сѣверо-африканскихъ народовъ, которыхъ онъ и называлъ "дикими" (sauvages). Николай Ивановичъ шелъ рядомъ съ кресломъ Глафиры Семеновны. Виднѣлись каменные низенькіе заборы, примыкающіе къ мазанкамъ и составляющіе дворы. Мелькали смуглолицые мужчины изъ аравійскихъ племенъ, прикрытые грязными бѣлыми лохмотьями, босые, съ голыми ногами до колѣнъ, въ тюрбанахъ, но часто обнаженные сверху до пояса, чернобородые, черноглазые, съ бѣлыми широкими зубами. Нѣкоторые изъ нихъ торговали подъ плотными навѣсами, прикрѣпленными къ заборамъ, засахаренными фруктами, нанизанными на соломинки, винными ягодами, миндалемъ, орѣхами и какими-то вышитыми цвѣтными тряпками, выкрикивая на плохомъ французскомъ языкѣ: "Де конфитюръ, мадамъ! A бонъ марше, a бонъ марше!" Выкрикивая названіе товаровъ, они переругивались на своемъ гортанномъ нарѣчіи другъ съ другомъ, скаля зубы и показывая кулаки, для привлеченія покупателей звонко хлопали себя по бедрамъ, свистѣли и даже пѣли пѣтухомъ.
- Les sauvages… - отрекомендовалъ катальщикъ.
- Дикіе… - перевела Глафира Семеновна, вылѣзая изъ кресла. - Надо посмотрѣть. Пойдемъ, Николай Иванычъ, разсчитызайся съ французомъ и пойдемъ.
Николай Ивановичъ расплатился съ катальшикомъ, и они отправились къ самымъ мазанкамъ. Около мазанокъ были сыро, грязно, мѣстами даже стояли лужи помоевъ, валялись объѣдки, орѣховая скорлупа, кожура плодовъ, кости.
- Полубѣлаго copтa эти дикіе-то, a не настоящіе, - сказалъ Николай Ивановичъ. - Настоящій дикій человѣкъ - черный.
Маленькій арабченокъ, голоногій и только съ головы до раздвоенія туловища прикрытый бѣлой рваной тряпицей, тотчасъ-же схватилъ Глафирѵ Семеновну за полу ватерпруфа и заговорилъ что-то на гортанномъ нарѣчіи, таща къ мазанкѣ.
- Dix centimes, madame, dix centimes… - выдавалась въ его рѣчи французская фраза.
Николай Ивановичъ крикнулъ ему "брысъ" и замахнулся на него зонтикомъ, по онъ не отставалъ, скалилъ зубы и сверкалъ черными, какъ уголь, глазенками.
- Да куда ты меня тащишь-то? - улыбнулась Глафира Семеновна.
- Dix centimes, et vous verrez noire maison… - повторялъ арабченокъ.
- Домъ свой показать хочетъ. Не страшно, Николай Иванычъ, къ нимъ идти-то?
- Ничего, я думаю. Въ случаѣ чего - вонъ городовой стоитъ.
Повинуясь арабченку, подошли къ мазанкѣ и вошли въ переулокъ еще больше грязный. Подведя къ низенькой двери, ведущей въ мазанку и завѣшаной грязнымъ ковромъ, арабченокъ вдругъ остановился около нея и загородилъ входъ
- Dix centimes… - строго сказалъ онъ, протягивая руку.
- Дай ему, Николай Иванычъ, мѣдяшку. Десять сантимовъ проситъ. Тамъ y тебя мѣдяки въ карманѣ есть… - сказала Глафира Семеновна мужу.
- На, возьми, чортъ съ тобой…
Николай Ивановичъ протянулъ арабченку десятисантимовую мѣдную монету. Арабченокъ приподнялъ коверъ и пропустилъ въ дверь Глафиру Семеновну, но передъ Николаемъ Ивановичемъ тотчасъ-же опять загородилъ входъ.
- Dix centimes, monsieur… - заговори. ть онъ опять.
- Да вѣдь ужъ далъ я тебѣ, чертенку, трешницу.
- Dix centimes pour madame, dix centimes pour Monsieur…
- Николай Иванычъ, что-же ты? Гдѣ ты? Я боюсь одна! - посльшалось изъ мазанки.
- Сейчасъ, сейчасъ… Да пусти-же, чортова кукла! - оттолкнулъ онъ арабченка и ворвался въ дверь за женой.
Арабченокъ завизжалъ, вскочилъ въ мазанку и повисъ на рукѣ у Николая Ивановича, крича:
- Dix centimes, dix centimes…
- Вотъ неотвязчивый-то… Да погоди, дай посмотрѣть. Потомъ дамъ, можетъ быть и больше.
- Dix centimes, dix centimes… - не унимался арабченокъ и даже впился Николаю Ивановичу въ руку зубами.
- Кусаться? Ахъ, ты, чортъ проклятый! На подавись.
Получивъ еще монету, арабченокъ успокоился, подбросилъ ее на рукѣ и вмѣстѣ съ другой монетой тотчасъ опустилъ въ мѣшокъ, сдѣланный изъ наголенки женскаго полосатаго чулка, висящій у стѣны у входа. Мѣшокъ былъ уже на половину набитъ мѣдяками.
- Каково! Кусаться вздумалъ, пострѣленокъ… - сказалъ Николай Ивановичъ женѣ.
- Да вѣдь съ ними надо осторожно. Они дикіе..- отвѣчала та.- A только къ чему онъ насъ притащилъ сюда? Здѣсь и смотрѣть-то нечего.
Смотрѣть было дѣйствительно нечего! Сидѣла на циновкѣ грязная смуглая пожилая женщина въ бѣломъ покрывалѣ на головѣ, съ голыми ногами, съ голой отвисшей грудью и, прижавъ къ груди голаго ребенка, кормила его. Далѣе помѣщалась, поджавъ подъ себя ноги, передъ ткацкимъ станкомъ молоденькая дѣвушка въ бусахъ на шеѣ и ткала коверъ. Въ углу храпѣлъ, лежа внизъ лицомъ, на циновкѣ арабъ, но отъ него виднѣлись только голыя ноги съ неимовѣрно грязными пятками. Въ мазанкѣ царствовалъ полумракъ, ибо маленькое грязное окошко освѣщало плохо, воздухъ былъ спертъ, пахло дѣтскимя пеленками, пригорѣлымъ саломъ.
- Тьфу, мерзость! Пойдемъ назадъ… - проговорилъ женѣ Николай Ивановичъ и вывелъ ее изъ мазанки въ переулокъ.
Арабченокъ опять вертѣлся около нихъ.
- Dix centimes, monsieur… Dix centimes. Je vous montrerai quelque chose, - кричалъ онъ, протягивая руку.
- Какъ и за выходъ платить надо? Ну, братъ, ужъ это дудки! - возмутился Николай Ивановичъ. - Городовой! Гдѣ городовой!
- Онъ еще показать что-то хочетъ. Пусть возьметъ мѣдячокъ. Вѣдь бѣдный… Нищій… - сказала Глафира Семеновна и, взявъ y мужа монету, передала арабченву.
Получивъ деньги, арабченокъ въ мгновеніе ока сбросилъ съ себя тряпки, коими былъ прикрытъ съ головы, очутился весь голый и сталъ кувыркаться на грязной землѣ. Глафира Семеновна плюнула и потащила мужа изъ переулка.
XLIV
Супруги шли дальше. Арабы въ бѣлыхъ одеждахъ попадались все чаще и чаще. Были и цвѣтные балахоны. Мелькали голубыя длинныя рубахи на манеръ женскихъ. Изъ верхнихъ разрѣзовъ этихъ рубахъ выглядывали смуглыя чернобородыя лица въ бѣлыхъ тюрбанахъ; внизу торчали грязныя ступни голыхъ ногъ; нѣкоторые изъ арабовъ сидѣли около мазанокъ, поджавъ подъ себя ноги, и важно покуривали трубки въ длинныхъ чубукахъ; нѣкоторые стояли около осѣдланныхъ ословъ, бормотали что-то на непонятномъ языкѣ, сверкая черными, какъ уголь, глазам. Указывая на ословъ, хлопали по сѣдламъ, очевидно, предлагая публикѣ садиться. Одинъ даже вдругъ схватилъ Глафиру Семеновну за руку и потащилъ къ ослу.
- Ай! ай! Николай Иванычъ! Что это онъ такое дѣлаетъ! - взвизгнула она, вырываясь отъ весело скалящаго на нее зубы голубого балахона.
Николай Ивановичъ замахнулся на него зонтнкомъ.
- Я тебѣ покажу, черномазая образина, какъ дамъ за руки хватать! - возмущался онъ. - Гдѣ городовой? Мосье городовой! Иси… Вене зиси… - поманилъ онъ стоявшаго на посту полицейскаго и, когда тотъ подошелъ, началъ ему жаловаться: - Вотъ этотъ мерзавецъ… Какъ мерзавецъ, Глаша, по-французски?
- Да не надо, не надо… Ну, что скандалъ начинать! Оставь…
- Нѣтъ, зачѣмъ-же. Надо проучить. Пусть этого скота въ часть подъ шары возьмутъ.
- Здѣсь и частей то съ шарами нѣтъ. Я ни одной каланчи не видала.
- Все равно, есть какая-нибудь кутузка. Вотъ этотъ голубой мерзавецъ, мосье городовой, схватилъ ма фамъ за мянъ и даже за грудъ. Глаша! переведи-же ему…
- Не требуется. Пойдемъ. Ну, что за радость публику собирать! Смотри, народъ останавливается.
- Пускай собирается. Не оставлю я такъ. Сэтъ мерзавецъ бле… Ахъ, какое несчастіе, что я ни одного ругательнаго слова не знаю по-французски! - воскликнулъ Николай Ивановичъ н все-такп продолжалъ, обращаясь къ городовому:- Сетъ кошонъ бле хвате ма фамъ за мянъ и за это мѣсто. Вуаля - сетъ… - показалг онъ на грудь. - Прене его въ полисъ, прене… Ce безобразіе вѣдь…
- Николай Иванычъ, я ухожу… Довольно.
- Погоди. Ce ма фамъ и иль хвате. Нешто это можно?
Полицейскій приблизился къ Глафирѣ Семеновнѣ.
- Qu'est-ce qu'il a fait, madame? - спросилъ онъ.
- Рьянъ, - отвѣчала Глафира Семеновна и пошла по аллеѣ.
Николаю Ивановичу ничего не оставалось, какъ тоже идти за супругой.
- Удивляюсь, - бормоталъ онъ. - Умѣть говорить по-французски и не пожаловаться на мерзавца, значитъ, ты рада, что онъ тебя схватилъ, и только изъ притворства вскрикнула.
- Ну, да, рада… Не желаю я дѣлать скандала и обращать на себя вниманіе. Отбилась и слава Богу.
Николай Ивановичъ мало-по-малу утихъ, но проходя съ женой мимо арабовъ, держалъ уже наготовѣ зонтикъ. Мазанки уже чередовались съ двухъэтажными домами съ плоскими крышами. Виднѣлась какая-то башня. Начиналась Каирская улица, выстроенная на выставкѣ. Попался второй балахонникъ съ осломъ, третій. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна посторонились отъ нихъ. Далѣе показался англичанинъ въ клѣтчатомъ пальто съ нѣсколькими пелеринками и въ бѣломъ картузѣ съ козырьками на лбу и на затылкѣ, ѣдущій на ослѣ. Балахонникъ бѣжалъ впереди осла, держа его за уздцы. За англичаниномъ проскакала на такомъ-же ослѣ англичанка въ синемъ платьѣ и въ шляпкѣ съ зеленымъ газовымъ вуалемъ.
- Да эти балахонники-то на манеръ извозчиковъ. Ослы-то у нихъ для катанья отдаются, - сказала Глафира Семеновна. - Ну, такъ чего-же отъ извозчика и ждать! И у насъ иногда извозчики за руки хватаютъ народъ.
- Фу, ты пропасть! Извозчикъ и есть. А я думалъ, что какая нибудь арабская конница, на манеръ нашихъ гусаровъ или улановъ. Смотри-ка, Глаша, и многіе ѣздятъ на ослахъ-то. Даже и дамы. Вонъ какая-то толстенькая барынька съ большимъ животомъ ѣдетъ. Смотри-ка, смотри-ка. Да тутъ и верблюды есть. Вонъ верблюдъ лежитъ. Стало быть, и на верблюдахъ можно покататься.
- Ну, вотъ. То все ругалъ балахонниковъ, а теперь ужъ кататься!
- Нѣтъ, я къ слову только. А впрочемъ, ежели бы ты поѣхала, то и я-бы вмѣстѣ съ тобой покатался на ослѣ.
- Выдумай еще что-нибудь?
- Да отчего же? Люди катаются-же. Были на выставкѣ, такъ ужъ надо все переиспытать. На человѣкѣ сейчасъ ѣздила, a теперь на ослѣ.
- Не говори глупостей.
- Какія-же тутъ глупости! На верблюдѣ я ѣхать не предлагаю, на верблюдѣ страшно, потому звѣрь большой, a оселъ - маленькій звѣрь.
Налѣво на одноэтажномъ домѣ съ плоской крышей высилась надпись, гласящая по-французски, что это кафе-ресторанъ. На крышѣ дома виднѣлись мужчины и дамы, сидѣвшіе за столиками и что-то пившіе. Около столиковъ бродили арабы въ бѣлыхъ чадмахъ, бѣлыхъ шальварахъ и красныхъ курткахъ.
- Смотри-ка, куда публика-то забралась! На крышѣ сидитъ, - указалъ Глафирѣ Семеновнѣ Николай Ивановичъ. - Это арабскій ресторанъ. Зайдемъ выпить кофейку.
- Напиться хочешь? Опять съ коньякомъ? Понимаю.
- Ну, вотъ… Въ арабскомъ-то кафе-ресторанѣ. Да тутъ, я думаю, и коньяку-то нѣтъ. Вѣдь арабы, магометанскаго закона. Имъ вино запрещено.
- Нашимъ татарамъ тоже запрещено вино, однако они въ Петербургѣ въ татарскомъ ресторанѣ въ лучшемъ видѣ его держатъ. Въ татарскомъ-то ресторанѣ y насъ самое лютое пьянство и есть.
- Только кофейку, Глаша. Кофей здѣсь долженъ быть отличный, арабскій, самый лучшій Мокка. Ужъ ежели y арабовъ быть, да кофею ихняго не попробовать, такъ что-же это такое! Зайдемъ… Вонъ въ ресторанѣ и музыка играетъ.
Изъ отворенной двери дома слышались какіе-то дикіе звуки флейты и бубна.
- Только кофей будешь пить? - спросила Глафира Семеновна.
- Кофей, кофей. Да развѣ краснаго вина съ водой. Въ мусульманскомъ ресторанѣ буду и держать себя по-мусульмански, - сказалъ Николай ТІвановичъ.
- Ну, пожалуй, зайдемъ.
И супруги направились въ кафе-ресторанъ.
XLV
Кафе-ресторанъ, въ который зашли супруги, былъ въ то-же время и кафе-шантаномъ. Въ глубинѣ комнаты высилась маленькая эстрада съ декораціей, изображающей нѣсколько финиковыхъ пальмъ въ пустынѣ. У декораціи сидѣлъ, поджавъ подъ себя ноги, балахонникъ въ бѣлой чалмѣ и дудѣлъ въ длинную дудку какой-то заунывный мотивъ. Рядомъ съ нимъ помѣщался другой балахонникъ и аккомпанировалъ ему на бубнѣ ударяя въ бубенъ то пальцемъ, то кулакомъ, то локтемъ. Вскорѣ изъ-за кулисъ выплыла танцовщица. Она была вся задрапирована въ бѣлыя широкія одежды. Даже подбородокъ и ротъ были завязаны. Изъ одеждъ выглядывала только верхняя часть лица съ черными глазами и такими-же бровями да ступни голыхъ ногъ. Танецъ ея заключался въ томъ, что она маленькими шажками переминалась на одномъ мѣстѣ и медленно перегибалась корпусомъ то на одинъ бокъ, то на другой, то, откинувъ голову назадъ, выпяливала впередъ животъ. При томъ, по мѣрѣ наклоненія корпуса, она страшно косила глазами въ ту сторону, въ которую наклонялась, или закатывала ихъ подъ лобъ такъ, что виднѣлись только одни бѣлки.
- Экъ ее кочевряжитъ! - сказалъ Николай Ивановичъ, усаживаясь съ женой за одинъ изъ столиковъ противъ эстрады.
Къ нимъ подбѣжалъ чернобородый арабъ въ бѣлой чалмѣ, бѣлой рубахѣ безъ пояса и бѣлыхъ шароварахъ, завязанныхъ около колѣнокъ голыхъ, смуглыхъ, волосатыхъ ногъ, въ туфляхъ, и поднесъ подносъ, на которомъ стояли два стакана воды и два блюдечка съ вареньемъ.
- Съ угощеніемъ ресторанъ-то, - проговорилъ женѣ Николай Ивановичъ и, крикнувъ арабу, прибавилъ:- Нѣтъ, братъ, мерси. Сладкаго не употребляемъ.
- Отчего-же? Ты хотѣлъ пить. Вотъ и напейся. Вода съ вареньемъ отлично, - перебила его Глафира Семеновна. - Доне, доне… - обратилась она къ арабу и взяла съ подноса два стакана, ложечки и два блюдечка варенья. - Вотъ и пей… - прибавила она мужу.
- Знаешь, Глаши, быть на парижской выставкѣ да зудить холодную воду съ вареньемъ - ой, ой, ой! Не стоило тогда сюда и ѣхать.
Николай Ивановичъ покачалъ головой.
- Такъ чего-же ты хочешь? Самъ-же ты сказалъ, что ничего хмельнаго пить не будешь.
- Да ужъ чего-нибудь арабскаго, что-ли.
- Знаю я твое арабское-то! Коньячищу хочешь.
- Зачѣмъ коньячищу! Навѣрное, у нихъ есть и арабское вино. Половой! Есть y васъ венъ арабъ.
Арабъ смотрѣлъ на него удивленными глазами и не понималъ, что y него спрашиваютъ. Наконецъ, онъ пробормоталъ что-то на непонятномъ нарѣчіи, мѣшая къ разговору и французскія слова.
- Не понимаешь! Эхъ! - вздохнулъ Николай Ивановичъ. - Глаша, растолкуй ему.
- Зачѣмъ буду ему растолковывать про вино, ежели ты мнѣ обѣщался въ мусульманскомъ ресторанѣ и держать себя по мусульмански. Мусульмане вина не пьютъ. Пей воду съ вареньемъ.
Николай Ивановичъ лизнулъ варенья и сдѣлалъ глотокъ воды. Арабъ на минуту исчезъ и вновь подходилъ съ двумя тарелочками, на которыхъ лежали засахаренные плоды. Подавъ это на подносѣ, онъ опять поклонился супругамъ.
- Да что это, онъ все сласти да сласти! - воскликнулъ Николай Ивановичъ. - Дай хоть кофе, мосье половой, что-ли… Кофе! понимаешь?
- Уй, уй… Кафе апре… - закивалъ головой арабъ.
Глафира Семеновна взяла и блюдечки съ засахаренными плодами.
- Ты-бы спросила хоть, по чемъ. Вѣдь слупятъ потомъ, - замѣтилъ мужъ и задалъ арабу вопросъ: - Комбьянъ?
- Энъ франкъ.
Арабъ показалъ одинъ палецъ въ поясненіе, исчезъ и появился въ третій разъ, поднося на блюдцахъ по свѣжей грушѣ, и опять поклонился.
- Зачѣмъ? Мы не требовали грушъ. Ты кофе-то намъ подавай. Кафе нуаръ. Несе вонъ, несе обратно и принесе кафе… - махалъ руками Николай Ивановичъ.
- Ту… ту… Пуръ ту энъ франкъ… - старался объяснить арабъ, показывая и на стаканы, и блюдца съ остатками варенья, и на расахаренные плоды, и на груши.
- За все угощеніе франкъ. Ѣшь, - сказала мужу Глафира Семеновна.
- Стану я всякую сладкую дрянь ѣсть! Это бабья ѣда.
Николай Ивановичъ отвернулся.
Арабъ подходилъ въ четвертый разъ съ подносомъ и опять кланялся. На подносѣ на этотъ разъ стояли двѣ чашки чернаго кофе.
- Ну, наконецъ-то! - И Николай Ивановичъ придвинулъ къ себѣ чашку, попробовалъ ложечкой и сказалъ:- Да онъ гущу кофейную подалъ. На смѣхъ, что-ли! Смотри, одна гуща вмѣсто кофею.
- Да ужъ, должно быть, такъ надо по-арабски, - замѣтила Глафира Семеновна. - Пей…
- Не могу я пить такую дрянь. Это переварки кофейные какіе-то! Въ арабскомъ ресторанѣ, да вдругъ пить переварки! Половой! Гарсонъ! Или арабъ! Какъ тебя? Поди сюда! Вене зиси…
Арабъ подходилъ опятъ съ стекляннымъ кальяномъ ужъ на этотъ разъ и снова съ поклономъ, бережно поставилъ его у ногъ Николая Ивановича, протягивая ему въ руки гибкую трубку.
- Ну, ты пропасть! Трубку принесъ… Кальянъ турецкій принесъ и заставляетъ курить, - улыбнулся Николай Ивановичъ, взявъ въ руки трубку кальяна.
- Кури, кури. Вѣдь папиросы-же куришь, - ободряла Глафира Семеновна.
Николай Ивановичъ затянулся изъ кальяна, выпустилъ дымъ и проговорилъ:
- Совсѣмъ я теперь на манеръ того турка, что у насъ въ Петербургѣ въ табачныхъ лавочкахъ рисуютъ. Только стоитъ ноги подъ себя поджать.
- Да вонъ на диванѣ у стѣны куритъ одинъ въ красной фескѣ, поджавъ подъ себя ноги. Видишь, одѣтъ такъ же, какъ и ты, въ пиджакѣ, и только феска красная. Пересаживайся на диванъ и поджимай подъ себя ноги.
- Выдумай еще что-нибудь. Арабъ! Мосье арабъ! Коньякъ есть? Ву заве коньякъ? - быстро спросилъ араба Николай Ивановичъ.
- Послушай! Я не дамъ тебѣ пить коньякъ! - возвысила голосъ Глафира Семеновна.
- Только рюмочку, Глаша, маленькую рюмочку. Коньякъ ву заве?
- Коньякъ? Уй, уй… - закивалъ головой арабъ.
- Такъ апорте элъ веръ… Только одну рюмку, Глаша. Я вотъ въ эту воду вылью и выпью. Пить хочется, а голой воды не могу пить.
- Свинья! Своего слова не держишь.
Арабъ принесъ графинчикъ коньяку и рюмку. Николай Ивановичъ, однако, рюмкой не сталъ отмѣривать коньякъ, а бухнулъ въ стаканъ съ водой прямо изъ графинчика, взглянулъ на жену, улыбнулся и пробормоталъ:
- Ахъ, ошибся! А все оттого, что подъ руку говоришь.
Воду съ коньякомъ онъ выпилъ залпомъ и сталъ разсчитываться съ арабомъ. За все взяли три франка.
Въ головѣ Николая Ивановича пріятно шумѣло. Онъ повеселѣлъ. Коньякъ сдѣлалъ свое дѣло. Глафира Семеновна была насупившись и молчала. Они вышли изъ кофейни.