- Ты, графъ, молчи. Ты тратилъ не свои деньги, а чужія, такъ тебѣ и горя мало, - перебилъ его жирный человѣкъ, - а я и за тебя, и за себя свой истинникъ вытаскивалъ. Да вотъ какъ… У насъ въ Москвѣ, къ примѣру, ихній-же французскій Санъ-Жульенъ хоть въ какомъ грабительскомъ ресторанѣ полтора цѣлковыхъ за бутылку, а съ меня въ Парижѣ за бутылку этого самаго вина шестнадцать четвертаковъ взяли. По сорока копѣекъ четвертакъ - шесть рублей сорокъ. Пять бутылочекъ мы вотъ по глупости нашей съ графомъ-переводчикомъ съ жару охолостили - тридцать два рубля заплатили.
- Да вѣдь не тотъ Сенъ-Жульенъ, Петръ Никитичъ.
- Что ты мнѣ толкуешь! Санъ-Жульенъ, все Санъ-Жульенъ. Грабители! Разбойники! Потомъ тоже дѣлали намъ по особому заказу простую русскую уху въ ресторанѣ… Переводчикъ! Какъ ресторанъ-то?
- Бребанъ… - отвѣтилъ усачъ.
- Ну, вотъ этотъ Барабанъ такъ насъ отбарабанилъ по карману, что до новыхъ вѣниковъ не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.
- Да вѣдь ты-же, Петръ Никитичъ, непремѣнно живую стерлядь захотѣлъ, а у нихъ стерляди дунайскія, изъ Австріи привозныя…
- Ну, такъ что-жъ изъ этого? Стерлядка была меньше комаринаго носа.
- Потомъ рейнская лососина.
- Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители,! И не понимаю я, чего мы, русскіе, туда ѣдемъ?.. - продолжалъ жирный человѣкъ. - Да у меня въ Москвѣ полная чаша, въ четырнадцати комнатахъ съ бабой и съ дѣтьми живу, шесть человѣкъ прислуги, глазомъ моргни, такъ со всѣхъ ногъ бросаются на услугу; у подъѣзда рысакъ въ пролеткѣ на резинахъ, а кучеръ на козлахъ-что твой протодьяконъ. А я потащился въ Парижъ, чтобъ за двадцать франковъ въ день въ двухъ паршивыхъ каморкахъ существовать, по шестьдесятъ три ступени подъ небеса отмѣривать, на дурацкихъ извозчикахъ трястись. Да у меня въ Москвѣ каждый приказчикъ вдвое лучше живетъ, чѣмъ я въ Парижѣ жилъ. Утромъ проснешься, звонишь, звонишь, чтобъ къ тебѣ прислужающій явился - когда-то еще онъ явится! Самоваровъ нѣтъ, квасу нѣтъ, бани нѣтъ, о ботвиньѣ и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихняго паршиваго кофею поутру - бѣги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги - обѣдать въ трактиръ, а не домой. Сидишь въ ихнемъ трактирѣ и думаешь: "Батюшки! Не накормили-бы лягушкой". Поѣшь - сонъ тебя такъ и клонитъ. Тутъ-бы прилечь да всхрапнуть, какъ православному человѣку подобаетъ, а ты опять бѣжишь, бѣжишь неизвѣстно куда, въ какіе-то театры…
- Зачѣмъ-же ты бѣжалъ въ театры? Ѣхалъ-бы домой спать.
- Да вѣдь ты тащилъ, говорилъ, что вотъ такая и такая диковинка, нельзя быть въ Парижѣ и не видать ее…
- А ты могъ не соглашаться и ѣхать домой.
- Да вѣдь съ выставки-то пока до дому доѣдешь да шестьдесятъ три ступени въ свою комнату отмѣряешь, такъ, смотришь, и разгулялся, сна у тебя какъ будто и не бывало… Да и въ театрѣ. Сидишь и смотришь, а что смотришь? - разбери. Только развѣ какая-нибудь актриса ногу подниметъ, такъ поймешь въ чемъ дѣло.
- Врешь, врешь, - остановилъ жирнаго человѣка усачъ. - Въ театрахъ я тебѣ обстоятельно переводилъ, что говорилось на сценѣ.
- Собачья жизнь, собачья! - повторилъ жирный человѣкъ и, кивнувъ на пустую бутылку рейнвейну, сказалъ усачу:- Видишь, усохла. Вели, чтобъ новую изобразили. А то терпѣть не могу передъ пустопорожней посудой сидѣть.
XIX
Николай Ивановичъ подсѣлъ ближе къ жирному человѣку и его спутнику, усачу, и, сказавъ "очень пріятно заграницей съ русскими людьми встрѣтиться", отрекомендовался и отрекомендовалъ жену.
- Коммерціи совѣтникъ и кавалеръ Бездонновъ, - произнесъ въ свою очередь жирный человѣкъ и, указывая на усача, прибавилъ:- А это вотъ господинъ переводчикъ и нашъ собственный адьютантъ.
- Графъ Дмитрій Калинскій, - назвался усачъ и, кивнувъ въ свою очередь на жирнаго человѣка, сказалъ:- Взялся вотъ эту глыбу свозить въ Парижъ на выставку и отцивилизовать, но цивилизаціи онъ у меня не поддался.
- Это что устрицъ-то жареныхъ не ѣлъ? Такъ ты-бы еще захотѣлъ, чтобъ я лягушекъ маринованныхъ глоталъ! - отвѣчалъ жирный человѣкъ.
- Выставку ругаешь!
- Не ругаю, а говорю, что не стоило изъ-за этого семи верстъ киселя ѣсть ѣхать. Только то и любопытно, что въ поднебесьѣ на Эйфелевой башнѣ мы выпили и закусили, а остальное все видѣли и въ Москвѣ, на нашей Всероссійской выставкѣ. Одно, что не въ такомъ большомъ размѣрѣ, такъ размѣръ-то меня и раздражалъ. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отдѣлу, смотришь, смотришь на все одно и то-же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсѣмъ съ вашими кожами или бархатами! Вѣдь все одно и то-же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, такъ зачѣмъ-же цѣлый огородъ витринъ-то выставлять!
- Вотъ какой странный человѣкъ, - кивнулъ на жирнаго человѣка усачъ. - И все такъ. Въ Парижѣ хлѣбъ отличный, а онъ вдругъ о московскихъ калачахъ стосковался.
- Не странный, а самобытный. Я, братъ, славянофилъ.
- Скажите, пожалуйста, землякъ, гдѣ-бы намъ въ Парижѣ остановиться? - спросилъ жирнаго человѣка Николай Ивановичъ. - Хотѣлось-бы, чтобъ у станціи сѣсть на извозчика и сказать: пошелъ туда-то. Вы гдѣ останавливались?
- Не знаю, милостивый государь, не знаю. Ни какихъ я улицъ тамъ не знаю. Это все онъ, адьютантъ мой.
- Останавливайтесь тамъ, гдѣ впустятъ, - проговорилъ усачъ. - Какъ гостинница съ свободными номерами попадется, такъ и останавливайтесь. Мы десять улицъ околесили, пока нашли себѣ помѣщеніе. Занято, занято и занято.
- Глаша, слышишь? Вотъ происшествіе-то! - отнесся Николай Ивановичъ къ женѣ. - По всему городу придется комнату искать. Бѣда!.. - покрутилъ онъ головой. - Особливо для того бѣда, у кого французскій діалектъ такой, какъ у насъ: на двоихъ три французскихъ слова: бонжуръ, мерси, да буаръ.
- Врешь, врешь! По-французски я словъ больше знаю и даже говорить могу, - откликнулась Глафира Семеновна.
- Добре, кабы такъ. А вотъ помяни мое слово - пріѣдемъ въ Парижъ и прильпне языкъ къ гортани. А позвольте васъ спросить: отсюда до Парижа безъ пересадки насъ повезутъ? - обратился Николай Ивановичъ къ жирному человѣку. - Очень ужъ я боюсь пересадки изъ вагона въ вагонъ. Два раза мы такимъ манеромъ перепутались и не туда попали.
- Ничего не знаю-съ, рѣшительно ничего. Вы графа спросите: онъ меня везъ.
- Безъ пересадки, безъ пересадки. Ложитесь въ спальномъ вагонѣ спать и спите до Парижа. Въ спальномъ вагонѣ васъ и на французской границѣ таможенные чиновники не потревожатъ.
- Вотъ это отлично, вотъ это хорошо! Глаша, надо взять мѣста въ спальныхъ вагонахъ.
- Позвольте-съ, вы не телеграфировали.
- То есть какъ это?
- Не послали съ дороги телеграмму, что вы желаете имѣть мѣста въ спальномъ вагонѣ? Не послали, такъ мѣстъ не достанете.
- Глаша! Слышишь? даже и спальные вагоны здѣсь по телеграммѣ! Ну, Нѣметчина! Въ Кенигсбергѣ обѣдать не дали - подавай телеграмму, а здѣсь въ спальный вагонъ безъ телеграммы не пустятъ.
- Такой ужъ порядокъ. Мѣста въ спальныхъ вагонахъ приготовляютъ заранѣе по телеграммамъ…
- Позвольте… но въ обыкновенныхъ-то вагонахъ безъ телеграммы все-таки дозволятъ спать? - освѣдомился Николай Ивановичъ.
- Конечно.
- Ну, слава Богу. А я ужъ думалъ…
Звонокъ. Вошелъ желѣзнодорожный сторожъ и прокричалъ что-то по-нѣмецки, упоминая "Берлинъ". Усачъ засуетился.
- Допивай, Петръ Никитичъ, рейнвейнъ-то. Надо въ поѣздъ садиться, - сказалъ онъ жирному человѣку.
Тотъ залпомъ выпилъ стаканъ, отдулся и, поднимаясь, произнесъ:
- Только ужъ ты какъ хочешь, а въ Берлинѣ я ни на часъ не остановлюсь. Въ другой поѣздъ - и въ бѣлокаменную.,
- Врешь, врешь. Нельзя. Надо-же мнѣ тебя берлинскимъ нѣмцамъ показать. И, наконецъ, какое ты будешь имѣть понятіе о Европѣ, ежели ты Бисмарка не видалъ и берлинскаго пива не пилъ!
- На станціи выпьемъ.
- Не то, не то. Въ Берлинѣ мы на два дня остановимся, въ лучшихъ биргале побываемъ, въ Зоологическій садъ я тебя свожу и берлинцамъ покажу. Берлинцы такого звѣря, какъ ты, навѣрное не видали.
- Не останусь, я тебѣ говорю, въ Берлинѣ.
- Останешься, ежели я останусь. Ну, куда-жъ ты одинъ поѣдешь? Вѣдь ты пропадешь безъ меня. Ну, полно, не упрямься. Взялся за гужъ, такъ не говори, что не дюжъ. Назвался груздемъ, такъ полѣзай въ кузовъ. Выѣхалъ заграницу, такъ какъ-же въ Берлинѣ-то не побывать. Идемъ! Мое почтеніе, господа, - раскланялся усачъ съ Николаемъ Ивановичемъ и Глафирой Семеновной, кликнулъ носильщика, велѣлъ ему тащить ручной багажъ лежавшій у стола, и направился на платформу.
Кряхтя и охая поплелся за нимъ и жирный человѣкъ, также поклонившись Николаю Ивановичу и Глафирѣ Семеновнѣ, и сказалъ на прощанье:
- А насчетъ грабежа и собачьей жизни - помяните мое слово, какъ въ Парижъ пріѣдете. Прощенья просимъ.
Вслѣдъ за отходомъ берлинскаго поѣзда возвѣстили объ отправленіи парижскаго поѣзда. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна засуетились.
- Во? Во? Во цугъ инъ Парижъ?.. - бросилась Глафира Семеновна къ желѣзнодорожному сторожу и сунула ему въ руку два нѣмецкіе "гривенника".
- Kommen Sie mit, Madame… Ich werde zeigen, - сказалъ тотъ и повелъ супруговъ къ поѣзду.
Черезъ полчаса Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна мчались въ Парижъ.
XX
Глухая ночь. Спокойное состояніе духа вслѣдствіе полной увѣренности, что онъ и жена ѣдутъ прямо въ Парижъ безъ пересадки, а также и плотный ужинъ съ возліяніемъ пива и рейнвейна, которымъ Николай Ивановичъ воспользовался въ Кельнѣ, дали ему возможность уснуть въ вагонѣ самымъ богатырскимъ сномъ. Всхрапыванія его были до того сильны, что даже заглушали стукъ колесъ поѣзда и наводили на неспящую Глафцру Семеновну полнѣйшее уныніе. Ей не спалось. Она была въ тревогѣ. Помѣстившись съ мужемъ вдвоемъ въ отдѣльномъ купэ вагона, она вдругъ вспомнила, что читала въ какомъ-то романѣ, какъ пассажиры, помѣстившіеся въ отдѣльномъ купэ, были ограблены во время пути злоумышленниками, изранены и выброшены на полотно дороги. Въ романѣ, правда, говорилось про двухъ женщинъ, ѣхавшихъ въ купэ - думалось ей, - а она находится въ сообществѣ мужа, стало быть, мужчины, но что-же значитъ этотъ мужчина, ежели онъ спитъ, какъ убитый? Какая отъ него можетъ быть защита? Разбойники вернутся въ купэ, одинъ набросится на спящаго мужа, другой схватитъ ее за горло - и вотъ они погибли. Кричать? Но кто услышитъ? Купэ глухое, не имѣющее сообщенія съ другимъ купэ; входъ въ него съ подножки, находящейся снаружи вагона.
- Николай Иванычъ… - тронула она, наконецъ, за плечо спящаго мужа.
Тотъ пронзительно всхрапнулъ и что-то пробормоталъ, не открывая глазъ.
- Николай Иванычъ, проснись… Я боюсь… - потрясла она еще разъ его за рукавъ.
Николай Ивановичъ отмахнулся рукой и произнесъ:
- Пусти, не мѣшай.
- Да проснись-же, тебѣ говорятъ. Я боюсь, мнѣ страшно…
Николай Ивановичъ открылъ глаза. и смотрѣлъ на жену посоловѣлымъ взоромъ.
- Пріѣхали развѣ куда-нибудь? - спросилъ онъ.
- Не пріѣхали, все еще ѣдемъ, но пойми - мнѣ страшно, я боюсь. Ты такъ храпишь безчувственно, а я одна не сплю, и мало-ли что можетъ случиться.
- Да что-же можетъ случиться?
- Я боюсь, что на насъ нападутъ разбойники и ограбятъ насъ.
И она разсказала ему про случай въ отдѣльномъ купэ на желѣзной дорогѣ, про который она читала въ романѣ, и прибавила:
- И зачѣмъ это мы сѣли въ отдѣльное купэ?
Николай Ивановичъ тоже задумался.
- Недавно даже писано было, что усыпляютъ на желѣзныхъ дорогахъ разбойники, хлороформомъ усыпляютъ, а ты спишь, какъ убитый, - продолжала Глафира Семеновна,
- Да вѣдь я чуть-чуть… - оправдывался Николай Ивановичъ.
- Какъ чуть-чуть! Такъ храпѣлъ, что даже стукъ колесъ заглушалъ. Ты ужъ не спи, пожалуйста.
- Не буду, не буду… Я самъ понимаю теперь, что надо держать ухо востро.
- Да конечно-же… Двери снаружи… Войдутъ - меня за горло, тебя за горло - ну, и конецъ. Вѣдь очень хорошо понимаютъ, что въ Парижъ люди ѣдутъ съ деньгами.
- Не пугай, не пугай, пожалуйста, - отвѣчалъ Николай Ивановичъ, мѣняясь въ лицѣ, и прибавилъ:- И зачѣмъ ты это мнѣ сказала! ѣхалъ я спокойно…
- Какъ зачѣмъ? Чтобы ты былъ осторожнѣе.
- Да вѣдь ужъ ежели ворвутся разбойники, такъ будь остороженъ, или неостороженъ - все равно ограбятъ. Не пересѣсть-ли намъ въ другое купэ, гдѣ нѣсколько пассажировъ? - задалъ онъ вопросъ.
- Какъ-же ты пересядешь, ежели поѣздъ летитъ безостановочно, какъ стрѣла, а купэ наше не имѣетъ внутренняго сообщенія съ другимъ купэ?
- И то правда. Тогда вотъ что… Не вынуть-ли мнѣ деньги-то изъ кармана и не переложить-ли за голенищу?
- А ты думаешь, что нападутъ разбойники, за голенищей не будутъ шарить?
- Вѣрно, вѣрно. Такъ что-жъ тутъ дѣлать?
- Прежде всего не спи.
- Да ужъ не буду, не буду.
- Потомъ… Вѣдь у тебя есть револьверъ въ саквояжѣ. Зачѣмъ ему быть въ саквояжѣ? Вынь его и положи рядомъ на диванъ - все-таки будетъ спокойнѣе.
- Душечка, да вѣдь револьверъ не заряженъ.
- Такъ заряди его. Зачѣмъ-же возить съ собой револьверъ, ежели имъ не пользоваться?
- Такъ-то оно такъ, но вотъ, видишь-ли, я впопыхахъ патроны дома забылъ.
Глафира Семеновна такъ и всплеснула руками.
- Вотъ дуракъ-то! Видали-ли вы дурака-то! - воскликнула она.
- Да что-жъ ты подѣлаешь, если забылъ! На грѣхъ мастера нѣтъ. Да ты не безпокойся, въ Парижѣ купимъ, - отвѣчалъ Николай Ивановичъ.
- Еще того лучше! Мы находимся въ опасности по дорогѣ въ Парижъ, а онъ только въ Парижѣ патроны купитъ!
- Постой, я выну изъ саквояжа свой складной ножъ и открою его. Все-таки оружіе.
- Тогда ужъ выньте и револьверъ и положите его вотъ здѣсь на диванъ. Хоть онъ и не заряженный, а все-таки можетъ служить острасткой тому, кто войдетъ. Давеча, когда ты спалъ на всемъ ходу поѣзда, вошелъ къ намъ въ купэ кондукторъ для осматриванія билетовъ, и удивительно онъ мнѣ показался подозрительнымъ. Глаза такъ и разбѣгаются. Хоть и кондукторъ, а вѣдь тоже можетъ схватить за горло. Да и кондукторъ-ли онъ? Вынимай-же револьверъ и складной ножикъ.
Николай Ивановичъ тотчасъ-же слазилъ въ саквояжъ, досталъ револьверъ и складной ножикъ и положилъ на видномъ мѣстѣ.
- Ты, Глаша, бодрись… Богъ милостивъ. Авось, и ничего не случится, - успокаивалъ онъ жену.
- Дай-то Богъ, но я должна тебѣ сказать, что когда ты спалъ и мы останавливались на минуту на какой-то станцій, то къ окну нашего купэ подходилъ ужъ какой-то громаднаго роста черный мужчина въ шляпѣ съ широкими полями и очень-очень подозрительно посматривалъ. Даже всталъ на подножку и прямо заглянулъ въ наше купэ.
- Да что ты?
- Вѣрно, вѣрно. А видъ у него совсѣмъ разбойницкій, шляпа съ самыми широкими полями, на плечахъ какая-то накидка… Ну, однимъ словомъ, точь-въ-точь, какъ ходятъ разбойники въ здѣшнихъ заграничныхъ земляхъ.
Николай Ивановичъ въ раздумьи чесалъ затылокъ.
- А ужъ потомъ ты его не видала, этого разбойника? - спросилъ онъ жену.
- Да гдѣ-же видѣть-то, ежели мы съ тѣхъ поръ нигдѣ не останавливались? Поѣздъ уже съ часъ летитъ, какъ птица.
- Бодрись, Глаша, бодрись… Теперь кто взглянетъ къ намъ въ купэ - сейчасъ будетъ видѣть, что мы вооружены, что мы приготовившись. Тоже ежели и разбойникъ увидитъ револьверъ, такъ еще подумаетъ - нападать или не нападать.
- Ты ужъ, пожалуйста, только не спи, - упрашивала жена.
- Какой тутъ сонъ! До сна-ли мнѣ теперь?
У двери съ наружной стороны кто-то закопошился, что-то звякнуло, блеснулъ огонекъ. Николай Ивановичъ вздрогнулъ. Глафира Семеновна поблѣднѣла и забормотала:
- Господи, спаси и помилуй! Возьми, Николай Иванычъ, револьверъ хоть въ руки. Возьми скорѣй.
Николай Ивановичъ протянулъ руку къ револьверу. Въ это время спустилось стекло купэ и въ отворенное окно показалась голова кондуктора.
- Bitte Fuhrkarten, mein Herr ,- проговорилъ онъ.
Николай Ивановичъ, держа въ одной рукѣ револьверъ и какъ-бы играя имъ, другой рукой подалъ кондуктору билеты и не сводилъ съ него глазъ. Кондукторъ покосился на револьверъ и пробормоталъ:
- Jetzt können Sie bis Verniers ruhig schlnfen .
- Видишь, видишь, какая подозрительная рожа! - замѣтила Глафира Семеновна.
- Дѣйствительно подозрительная, - согласился Николай Ивановичъ.
XXI
Безпокойство супруговъ о томъ, что они могутъ быть ограблены въ купэ разбойниками, все усиливалось и усиливалось, и, наконецъ, дошло до крайнихъ предѣловъ, когда, во время минутной остановки на какой-то станціи, дверь купэ отворилась и въ ней показалась гигантская фигура съ дымящейся короткой трубкой во рту, въ широкополой шляпѣ съ тетеревинымъ перомъ, въ венгеркѣ и съ охотничьимъ кинжаломъ за поясомъ. Фигура въ одной рукѣ держала сѣрый непромокаемый плащъ, а въ другой ружье въ чехлѣ. Глафира Семеновна пронзительно взвизгнула и инстинктивно бросилась отъ фигуры къ противоположной двери купэ. Отскочилъ къ другой двери и Николай Ивановичъ, забывъ даже захватить лежавшій на диванѣ револьверъ. Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно, и силился отворить изнутри дверь, чтобы выскочить изъ купэ, но дверь была заперта снаружи.
- Кондукторъ! Херъ кондукторъ! - закричалъ онъ не своимъ голосомъ, но гласъ его былъ гласомъ вопіющаго въ пустынѣ; фигура влѣзла въ купэ, захлопнула за собою дверь, и поѣздъ снова помчался.
Глафира Семеновна тряслась, какъ въ лихорадкѣ, на глазахъ ея были слезы. Она жалась къ мужу и шептала:
- Разбойникъ… Тотъ самый разбойникъ, который уже заглядывалъ къ намъ въ купэ на одной изъ станцій. Что намъ дѣлать? Въ случаѣ чего, я буду бить стекла и кричать.
Фигура "разбойника" замѣтила, что она напугала супруговъ, и, вынувъ изо рта трубку, разсыпалась въ извиненіяхъ, мягко заговоривъ по-нѣмецки:
- Bitte, entschuldigen Sie, Madame, dass ich Ihnen gestört habe. Bei uns is Coupe ist fürchterlich besetzt .
Супруги ничего не поняли и молчали.
- Вы спали и испугались? - освѣдомилась фигура по-нѣмецки и прибавила: - Да, я такъ внезапно вошелъ. Пожалуйста, извините и успокойтесь.
Отвѣта не послѣдовало. Супруги не шевелились.
Фигура не садилась и продолжала по-нѣмецки:
- Пожалуйста, займите ваши мѣста.
- Глаша, что онъ говоритъ? Онъ денегъ требуетъ? - спросилъ Николай Ивановичъ жену. - Ежели что - я выбью стекло и выскочу…
- Нѣтъ… не знаю… Онъ что-то кланяется, - отвѣчала та, заикаясь.