Прищурившись, он прочел названия.
Был тут сборник арбоннских стихов какого-то дю Консарра, толстый том "Землеописаний материка Иннис-Тор" фрисландца Максимилиана ванн Гастена, четыре лоции: все не какие-то, а секретные, со следами сорванных свинцовых переплетов - такие стоят дорого. С удивлением отметил Эохайд и "Навигационные исчисления посредством армилляра" амальфийца Баччо Строцци - про которого даже столь далекий от учености человек, как он, знал, что тот был гениальный математик и, ни разу не выйдя в море, спас тысячи моряцких жизней своей усовершенствованной системой навигации и новыми картами.
Он преисполнился к Игерне еще большего уважения.
Обычно многие капитаны - не то что "вольных добытчиков" и "купцов", но и лощеные офицеры службы короля - из всех книг обходятся Святым Писанием, да и то открывают редко.
Правда у Миледи Ку вот библиотека получше, чем у иного властителя Старых Земель - со всех взятых кораблей ей притаскивают. Ну так ей положено, она из себя настоящую дворянку разыгрывает.
Еще у Рагира, как говорят, два сундука магических книг - так ему тоже вроде по штату положено - он как-никак чернокнижник. По слухам…
Появилась Хор'Тага с подносом, чтобы тут же исчезнуть.
На чеканном серебре дымилась жареная свинина с пряностями и луком. В филигранных бокалах чернело благородное вино.
"Аскривера" - по запаху определил Эомар.
- Присаживайся, Счастливчик, - небрежно взмахнула хозяйка рукой. - Будь как дома!..
Он слегка удивился. На ней был не ее любимый мужской костюм, а женское платье. Причем платье восточное - переливчатое, струящееся, закрывающее вроде как все тело, но при этом так соблазнительно обтекающее фигуру (впрочем, может дело больше в фигуре?).
Принюхался - от девушки чуть пахло каким-то тонким парфюмом.
- Что за духи? - поинтересовался между прочим.
- Розовое масло… Немного.
Он поглядел на ее чуть влажные волосы.
- Что смотришь? Ну да, я выкупалась. Иногда помыться тоже надо.
Ему стало почему-то чуть неловко - хотя перед визитом он и сам надел чистое барахло и вылил на себя пару ковшей пресной воды.
А потом стало не до посторонних мыслей, ибо она вдруг поцеловала его в губы. Крепко и страстно.
Эохайд на мгновение растерялся, но тут же обнял Игерну и ответил на поцелуй.
- Я рад, что ты меня пригласила…
- Молчи, - прикрыла ладонью ему рот. - Сегодня ночью слова лишние…
Порхнула мимо стола, отдернула занавеску и, подойдя к кровати, призывно посмотрела на мужчину.
Капитан сначала усомнился, так ли понял ее. Уж слишком неожиданным был поворот. Почти целый год он тщетно добивался хоть какого-то расположения Бесстыжей. И вот теперь она сама позвала его…
Он смотрел на ее волосы, на блики в ее глазах,
- Все это - безумие, - сказал он. - Никогда мы не…
- Молчи… - попросила она. - Я так устала быть одной… Ты не представляешь, как я не хочу быть одной!
И он, уже ни о чем не раздумывая, раскрыл ей свои объятия - она все еще дрожала всем телом.
Она прижалась к его груди, и Эохайд мгновение помедлил, не сразу сомкнул руки - не от нерешительности, а от удивления. Потом крепко и нежно обхватил ее и почувствовал, как дрожит ее сильное стройное тело. Полуоткрытые губы оказались совсем близко, они тоже дрожали, но эту дрожь он успокоил своими губами, и они стали вдруг нежными, мягкими, и тут она сама обхватила его руками, еще теснее прижимаясь к нему… Их губы лихорадочно искали друг друга, языки, нетерпеливо сталкиваясь, пытались проникнуть дальше. Наконец она на мгновение отклонилась, чтобы вдохнуть воздуха, и он увидел ее глаза совсем рядом…
Шелковая рубаха скользнула с плеч, не оставляя больше никаких сомнений. Эохайд ринулся на абордаж.
- Люби меня! Люби сейчас. Всегда!
Он притянул к себе девушку и крепко прижал к обнаженной груди.
- Потуши свет, - попросила она, и Счастливчик дунул во всю мощь на свечи…
Когда он медленно расстегнул последние крючки на камзоле и спустил его с плеч, девушка в ответ не шелохнулась, лишь почувствовала, что силы покидают ее, и, чтобы не упасть, ей пришлось привалиться к сильной мужской груди, ища опоры.
Она притянула к себе его голову и выгнула спину, груди напряглись и приподнялись навстречу его ласкам.
Ожидание наслаждения становилось невыносимым. Счастливчик схватил добычу на руки и бросил ее на кровать. Встав на колени, принялся жадно целовать тело, пахнущее острыми умащениями, возбуждающими желание.
Их тела яростно искали друг друга, сталкиваясь в крепких объятиях, отчаянные, торопливые поцелуи смешивались с запахом разгоряченной кожи…
Его руки скользили по ее телу и не могли насладиться им, в эту минуту он жалел, что у него не десять, не тысяча рук, он целовал ее, задыхался, пытался оторваться от ее губ… Ему это удалось, и он припал к ее грудям, спрятал свое лицо между ними, сдавил их руками и целовал, целовал, целовал…
Она изогнулась, снова сжала его голову и совершенно неистово, с какой-то безумной страстью опять впилась в его губы… Он ничего не видел, не слышал, не понимал, для него она была теперь всем миром, всей Вселенной - она и только она! Он изнемогал, чувствуя, что если это небесное блаженство продлится еще хотя бы минуту - то он умрет, не выдержит! Но он не умирал, а лишь восходил все выше и выше по лестнице сладчайшего на свете чувства.
Они оказались единым целым, словно всю предыдущую жизнь каждый из них только и делал, что искал другого. И не нужны были слова, предваряющие то, что и так неизбежно. Они кидались друг к другу с какой-то неестественной стремительностью, соединяясь резко, быстро, без слов. Иной раз, когда вдруг сбивался ритм ее ускоренного дыхания, когда обнаженные бедра ее с силой обхватывали его, ему казалось, что, наконец, она принадлежит ему. Уткнувшись губами ей в грудь или шею, чувствуя, как сильно пульсирует кровь в ее жилах, он крепко держал ее, прижимая запястья к постели, и входил, входил в нее так глубоко, словно хотел добраться до самого сердца…
Прошло много времени, но было еще темно, когда Игерна повернулась на бок и зарылась лицом в ямку на его плече. Полусонный, он почувствовал, как прижимается к нему обнаженное тело.
Эохайд отстранился и поднялся, глядя сверху вниз на белое, как снег, тело Игерны, такое таинственно прекрасное, каким может быть только женское тело во мраке ночи, освещенное лишь неясным лунным светом.
Вот интересно, что делают благородные господа после ночи любви?..
Эомар вдруг понял, что произнес это вслух, хотя и шепотом.
Девушка, однако, услышала, видать не спала.
- Не сказать, что могу похвастаться таким уж сильно большим опытом, - слегка спросонья пробормотала она, - но обычно то же, что и какой-нибудь мужлан-мельник, попользовавшись батрачкой: отворачиваются к стене и принимаются храпеть. А бедная девица все считает дни и мучается - не прокисла ли настойка морковного корня и не подсунул ли знахарь какую-то дрянь за ее серебро… Это в лучшем случае.
- А в худшем? - заинтересовался Счастливчик.
- В худшем? - с затаенной горечью усмехнулась его возлюбленная. - Встает с твоей постели и идет к жене или к другой бабе. А ты как думал?
- Ну, - у Эохайда промелькнуло ощущение, что сейчас можно быть откровенным и не стесняться. - Вроде им полагается читать своим возлюбленным стихи или петь серенады… Или серенады поют до того?
- Точно, - Игерна приподнялась на локте, обратив на него вполне бодрый взгляд. - До того, как в эту постель залезут. Впрочем, бывает и после тоже. Насчет серенад это все вы, мужчины, мастера - лишь бы подол задрать позволили. Но поют, случается. А так - все как у людей. Неужто у тебя не было ни одной знатной дамы, чтобы от нее узнать такие вещи?
- Да откуда же? - искренне усмехнулся Эохайд.
- Да так… - Отважная передернула смуглыми плечами. - Если наших ребят послушать, то они перепробовали всех леди на Ледесме, за вычетом разве аббатисы Мирты…
Капитан опять рассмеялся - настоятельница местной обители Анахитты восьмидесятилетняя старушенция, матерая ханжа, регулярно обрушивавшая проклятия на головы проституток Стормтона, по слухам, в молодости была изрядной греховодницей.
- Нет, не завелось у меня знатных дам как-то, ну вот разве что ты…
Вообще-то ему приходилось слышать от своих многочисленных (чего греха таить) продажных девиц слезливые рассказы про папу барона или графа, умершего накануне свадьбы с матерью красотки - горничной или прачкой, которую он, разумеется, полюбил прекрасной и чистой любовью. Ну, или на худой конец - о бедной сиротке-дворянке, обманом сданной в дом разврата злой мачехой. Но как все те же шлюхи объясняли, подобные истории они любят рассказывать, дабы выжать из сострадательного клиента слезу и пару скеатов сверх обычной платы.
- Да, - она вновь усмехнулась, - как у нас в Малганьере говорили про глупых девок: "Думает, что у кабальеро все не так как у холопа, и даже корень - квадратный"…
Он машинально отметил, что вообще-то, как любит говорить сама Игерна, она родом из Валиссы. Но мало ли - в пираты нечасто попадали путями прямыми и почти никогда - путями праведными.
- Значит серенады и стихи, - повторила она. - Я бы спела, так ребята отдыхают. А вот насчет стихи почитать… Чего бы тебе почитать?
Бряцая доспехом ржавым,
В седле из кож человечьих,
Въезжает Смерть в этот город
И я выхожу навстречу…
Копье из драконьей кости,
И шлем - исполина череп…
- растерянно подхватила строфы девушка. - Вот это да! Ты читал Лоренсо де Гаргару? Откуда? Это же "Последний защитник Архатены" - его и у нас-то не всякий знает… А еще что-нибудь?
Счастливчик порылся в памяти.
Смерть и Время царят на Земле,
Ты владыками их не зови:
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце Любви…
- Ух ты! И Арсаф иб Фарим! - восхитилась Игерна. - Ну если ты прочтешь мне еще Савелиду, да еще "Каса дель Муэрте"…
Можно и донью Савелиду, - пожал плечами Эохайд.
…Но ты, у берега моря
Стоящий на крепкой страже
Морской тюремщик, запомни
Высоких копий сверкание,
Боев нарастающий грохот,
Пляс языков пожара
И волю людей, что проснулась,
Став сильнее дракона…
На этом познания по части стихов у него закончились, но продолжать и не требовалось. Игерна была просто потрясена и восхищена.
- Нет, тут только Фаурицио Маро не хватает!.
- Фра Фаурицио? Извольте, донна! - улыбнулся Эохайд. - Как раз к случаю…
А был бы хоть час - я пропел бы
Тебе о любви настоящей,
О страсти - как солнце горячей,
И как водопады звенящей.
О девушке, что вдоль обрыва,
Ходила и струи потока,
В холодную глину кувшина
Вливала с неспешностью сока.
О парне из хижины горной,
Что жил на соседней вершине,
О муже с улыбкою черной,
И сердцем мрачнее пустыни,
О том, как клинки закаляют,
И как избегают позора -
О горьком горе и счастье
Я спел бы тебе, о сеньора!
Со мною у этих откосов
Тебя б потянуло остаться…
…Да ночь коротка, как наваха
Зажатая в каменных пальцах,
- закончила Игерна, поднимая руки в знак признания полного поражения. - И откуда ты всё это знаешь??
- Да так… - улыбнулся Счастливчик, надо сказать в глубине души довольный произведенным впечатлением. Мол, не из пенька тесали! - Стихи любил мой наставник, дон Хуан.
- Ты учился у дона Хуана?! - теперь изумление Игерны стало совсем уж невообразимым. - Но ведь ты, как будто, не маг, да и он вроде умер лет десять тому…
Брови Эохайда удивленно поползли верх, но тут он понял, что Игерна с чего-то решила, будто речь идет о знаменитом чародее пикаронов - Доне Хуане Марриягга, по слухам, кстати, живом и поныне, и скрывающемся где-то в пустыне Арисо на Иннис-Тон.
- Да нет, Иг, ты не поняла, - рассмеялся он. - Это не тот дон Хуан. Дон Хуан да Коста - мой первый капитан. Давно, еще в Хойделл.
И повинуясь настойчивому взгляду капитана Альери, принялся рассказывать то, о чем знали не все его близкие друзья.
…Как известно всякому, особой любви между Эгерией и Хойделлом никогда не было. Но вот эгерийских беглецов почему-то на четырех островах жило немало - вопреки этой самой нелюбви, а может, и благодаря ней, кто знает: меньше шансов, что выдадут.
И народу там хватало всякого. От простых матросов и поденщиков, бежавших от петли и каторги за богохульство, до обвиненных в ереси книжников и ученых мужей; от потомков танисцев, обвиненных в пресловутом "злокозненном исповедании языческой лжеверы предков их - вероломных захватчиков", до дворян самых чистых кровей, сподобившихся насадить на шпагу кого-то еще более высокородного.
Вот из таких-то, по всему видать, и был дон Хуан да Коста эль Ферро, хозяин маленькой пинассы, промышлявшей торговлей и контрабандой между мысом Хинестеро до устья Замиты - самый первый капитан Эохайда, сделавший из него моряка… да и человека по большому счету.
Именно он когда-то зимним вечером заступился за голодного мальчишку в лохмотьях, которого собирались уже вышвырнуть из низкопробного трактира в снегопад и ветер - почитай, на верную смерть, - и отвел на стоявшую у пирса "Красотку", с которой как раз смыло в последнем плавании юнгу.
И начал воспитывать: не то как строгий отчим - приемного сына, не то как командир - солдата…
Ласковых слов от него Эохайд само собой почти не слышал, поучений - тоже. Учил он Эохайда писать (читать его, по складам и нетвердо, выучил сосед причетник еще при жизни мамы) и говорить на фризском и эгерийском. Еще он долго и нудно учил парня математике и навигации. Без всяких учебников, а сам, заставляя часами вертеть позеленевшую алидаду старенькой астролябии с еле видимым на меди истершимся клеймом "Отлито в царствование Канута Третьего" или перемножать и складывать цифры, выводимые на старой доске головешкой.
Обучал также бою со шпагой и кинжалом и даже объяснял кое-какие приемы управления кораблем в морском сражении - хотя уж никак не мог предположить, что они когда-то понадобятся безродному заморышу. (Это все после дня тяжелого труда на палубе!)
И никогда не рассказывал о своем прошлом. Даже подвыпив, не вспоминал ничего, говоря лишь о двух вещах - бабах и кораблях, в которых, судя по всему, понимал изрядно. Но случалось, напившись особо крепко, сажал перед собой притихшего Эохайда, наливал ему кружку дешевого эля, к которой тот и не притрагивался, и принимался читать стихи - на эгерийском и даже староэгерийском, и в своем переводе на хойделльский. Читал всяких знаменитых поэтов, вроде этого самого де Гаргары или Кальядолида, а иногда даже свои - как потом понял Эохайд по их неровному размеру и несовпадающей рифме.
О чем они были, Счастливчик за давностью лет уже не помнил, разве что врезалась в память строка про то, как "тихими, тяжелыми шагами, в комнату вступает Командор…".
Как-то набравшись смелости, Эохайд спросил своего капитана, кто такой этот Командор. Всхлипнув, да Коста выдал заплетающимся языком какой-то маловразумительный вздор про "бедную Инессу" и про донну Анну, и чьего-то брата, которого он, конечно, убил, но на честном поединке - при этом смахивая обильные слезы правой ладонью, выглядевшей так, будто ее пожевал некоторое время матерый волк.
Пожалуй, думал тогда Эомар, из-за этого неведомого Командора дон Хуан и бежал за море. А уж что там было - то ли Командор прихватил его на своей жене, то ли дон Хуан его - на своей, этого, пожалуй, и доискиваться уже не надо.
Команда, надо сказать, завидовала вниманию дона к юнге, ибо своего капитана тихо обожала - и не только за то, что он платил им щедро и не скупясь.
Боцман Джон Браун, отсидевший в эгерийской тюрьме три года за пиратство и чудом избежавший плахи, как-то сказал: "Ну, дон Хуан - он дон Хуан и есть. За него - кому хошь глотку перегрызу…"
Впоследствии Эохайд иногда думал, что если и был у него отец, то не бродячий торговец, чье имя он носил, который обвенчался с пригожей знахаркой, как болтали, ради ее дома в богатом городке на перекрестке дорог да сгинул без следа, когда его сын лежал в колыбельке, а именно этот не по южному угрюмый идальго.
Жаль, недолго это продлилось - три года без одного месяца.
В тот вечер дон Хуан сидел в припортовом заведении "Завтрак морского дракона", как водилось после успешного рейса (удалось протащить мимо сторожевых судов груз первосортной фризской пряжи), и пил в одиночестве, отпустив сбрызнувшую фарт команду. Иногда с ним приключалось желание: глотнуть хмельного в одиночестве. Трактирщик потом рассказал, как все было…
Заведение уже вот-вот должно было закрыться, когда туда вбежала бледная от ужаса девушка в растерзанной мантилье ученицы монастырского женского коллегиума святой Агаты, куда отдавали на воспитание своих дочерей небогатые купцы да горожане среднего достатка. Умоляюще она лепетала просьбы спасти ее, спрятать от преследующих ее бандитов.
Мастер Борн, хозяин "Завтрака", даже вытащил из-под стойки десятифунтовый шестопер, ибо в своем заведении не позволял бесчинств, а силой, несмотря на возраст, мог поспорить с любым грузчиком. Но когда с грохотом распахнулась дверь и, топоча ботфортами, ворвались преследователи девушки, счел за благо бросить оружие и кинуться прочь - и не потому, что нападавших было шестеро. Ибо это была не просто банда, а кто-то из треклятых "Зеленых братьев" - так именовались компании молодых мерзавцев, что в поисках "приключений" выходили на ночные улицы грабить, убивать и насиловать: появилось такое развлечение у отпрысков знатных семейств. Переодевшись в лохмотья, сшитые, к слову, у лучших столичных портных, - из-под лохмотьев проглядывало тонкое белье (даже мода такая появилась на столичных балах-маскарадах: костюмы бродяг и шлюх), - творили они дела, за какие даже в грязном и жестоком мире хойделльского дна полагалось резать без разговоров.
Но сделать никто ничего не мог - как раз в прошлом месяце пытавшийся защитить свою жену кузнец, ранивший одного такого, был повешен на главной площади столицы за "разбойничье нападение на дворянина", и урок этот усвоила даже стража.
На дона Хуана они не обратили внимания - какой-то пожилой мужик, пусть и при шпаге, что с того? Сам уберется, пока цел. И вожак ублюдков, как потом выяснилось, единственный сын богатейшего лорда ок Берли, с гнусной усмешечкой из-под нарисованных углем усов начал излагать, что они сделают перед тем, как прикончат, с несчастной жертвой, замершей в ужасе, да советовать приятелям поискать бутылку с горлышком подлиннее…
Как они удивились, должно быть, когда посетитель с неожиданной прытью вскочил, с криком "Беги прочь, дура, живо!" зашвырнул девушку за кухонную дверь и загородил проход дернувшимся было следом "Зеленым". Будь на их месте солдаты или обычные разбойники, они бы различили смерть, плескавшуюся в синих глазах седого, и подумали: стоит ли лезть на добрый толеттский клинок этого человека? Но они были всего лишь выродками рода людского и видели только старика, посмевшего посягнуть на их святое право творить, что им вздумается.