- Я наплела? Кто-то ей вообще сказал, что я закончила Альбертину.
Батори хватает меня за плечи, будто хочет затрясти.
- Она собрала вещи и уехала в Будапешт! Хуже того, она дала мне понять, что не намерена со мной видеться! Вы считаете результаты моей лжи и вашей лжи соизмеримыми?!
- Да на черта вам нужна эта кукла? Она же дура набитая! Если вам так нужно, я вам за две недели найду умницу и красавицу!
- Ваши умницы видят во мне только бумажник, а вот такие дуры - мужчину, это вы понимаете, глупая, злая девчонка? И эта дура, съешь вас многорогий, мне нужна! А вы не имеете никакого права влезать в мою личную жизнь и гадить там, как пьяный подросток в лифте!
Он всё-таки слегка встряхивает меня.
- Отпустите меня! - мой голос срывается на визг, но я успешно вырываюсь. - Как вы вообще можете сравнивать мою ложь и вашу? Вы потащили меня в чёртов Сегед, словно настоящий заботливый папаша, а на самом деле… лучше бы к гинекологу отвели, честнее было бы в тысячу раз! А обещали мне отдых!
- И что, отдых с гинекологом для вас был бы более настоящим, чем с этой заколдованной статуей, что ли? Вы… а, знаете что, идите спать. Отдыхайте. Я больше не буду вам мешать, я еду в Будапешт. Номер оплачен на две недели, билеты у вас есть. Прощайте.
Он открывает дверь, в то же время вытаскивая мобильный.
И я гордо плюю ему вслед.
Чёрт, нет. Я подскакиваю, хватаю его за рукав и вскрикиваю, нет, всхлипываю:
- Стойте! Батори!
Он оглядывается и дёргает рукой, но я не отпускаю.
- Вы правы! Пожалуйста, пожалуйста, простите меня! Я совершенно по-идиотски поступила. Да! Вы во всём правы! И на вас я разозлилась даже не из-за статуи, а из-за Язмин, я так хотела спать, я ужасно хотела спать, она так кричала, а у меня уже нервы ни к чёрту, две недели вахты, две недели беготни, недосыпа, все орут, и эта Язмин орёт, ну послушайте, ну простите меня! И на самом деле мне нравится, когда вы меня по голове гладите, правда! Пожалуйста, Батори, пожалуйста!
Вампир опускает руку с телефоном и смотрит мне в глаза. Потом вдруг наклоняется и целует меня в лоб - я замираю.
- Лили, отпустите мой рукав, - тихо говорит он. Я разжимаю пальцы, и он всё равно уходит.
Когда я была ещё ребёнком, мне часто снился один и тот же сон. Как будто я просыпаюсь посреди ночи в нашей каморке и вижу, что она совсем пуста. В ней нет ничего, кроме лежака, и никого, кроме меня одной. Окно распахнуто, из него тянет прохладой, а на полу лежит широкая дорожка лунного света. Я выхожу на крышу и оглядываюсь. Кругом одни только крыши, тысячи крыш, с лифтовыми надстройками, антеннами, резкими тенями и бликами шифера. Они пусты, иногда только можно заметить сидящего кота. Ветер треплет мне волосы, а босым ногам совсем не холодно. Я понимаю, что чёрные тени - очень страшные, потому что в них может быть кто и что угодно, но именно сейчас в них совершенно точно ничего нет, и потому я не боюсь. Я подхожу к краю крыши - как к краю света - раскидываю руки и прыгаю вперёд. Недолгое падение, и меня подхватывают руки ветра, который дует одновременно со всех сторон, и больше всего - снизу, поддерживая, подбрасывая меня. Он переносит меня на следующую крышу, и я снова стою на ней, счастливая, заворожённая. Я подкрадываюсь к окну дворницкой каморки, но не решаюсь заглянуть внутрь - именно внутри домов и прячутся те страшные, которые могут потом затаиться в тени. Я стою немного, прислушиваясь, и иду к другому краю крыши. И снова прыгаю.
Долго, бесконечно прыгаю по серебряным крышам, пока не оказываюсь на самом краю этой страны крыш, перед тёмным еловым лесом. Из-за чёрных вершин возносится серебряная башня, и я знаю, что там я могу найти - если сумею долететь, если сумею взять след, если смогу обмануть стражу, если хватит сил отпереть двери - того, кто мне очень, очень нужен.
Хотя я даже не знаю, кто он и что он такое.
Батори действительно уезжает в Будапешт, и на несколько дней я остаюсь наедине с Сегедом. Это к лучшему: после дурацкой сцены с рукавом присутствие вампира было бы невыносимым. А так у меня появляется возможность всё забыть и потом делать вид, что ничего как бы и не было.
Первые дня два я сплю почти беспрерывно. Снится мне что-то смутное, непонятное, обрывистое. На третью ночь мне снятся крыши Пшемысля. Я снова лечу, но теперь обхожу чёрные, словно тушью налитые тени, поскольку на этот раз знаю, кто может в них сидеть: дома начинены упырями. Такими, как в сказках: бледными, лысыми, худыми. Они молча стоят в апартманах плотными рядами, уставившись открытыми глазами в затылки друг другу, их сотни и тысячи, и каждый из них ждёт своего часа; квартира за квартирой, этаж за этажом, каждый дом начинён ими с подвала по чердак. Мне и страшно, и всё равно хорошо: я лечу.
Я просыпаюсь полной энергии и хорошего настроения. Такое впечатление, что я ходила с открытыми ранами и теряла кровь, а теперь все они вдруг затянулись, и кровь весело и быстро бежит по жилам, заставляя их гудеть, как провода под напряжением. Я потягиваюсь, чувствуя удовольствие от послушного и упругого движения мышц, и понимаю, что хочу есть и гулять. Даже эти простые желания вызывают во мне радость, и я не удерживаю улыбки.
Когда я выхожу на улицу, то обнаруживаю, что ветки деревьев наконец-то покрылись набухающими на глазах почками, а солнце светит вовсю. Я иду на набережную. День рабочий, и она почти пуста: стоят возле своих тележек мороженщица и колбасница, да облокотился на перила, глубокомысленно глядя вниз на Тису, какой-то молодой человек. Я покупаю эскимо, хотя только что хорошо позавтракала, и мороженщица улыбается мне, как старой доброй знакомой.
- Всё слушаете концерты Данко? - шутит она. Я улыбаюсь в ответ:
- Так ведь хорошо играет!
Мои волосы треплет ветер, и я, наконец, не знаю, а чувствую, что он - весенний.
Последующие дни растворяются в хорошем настроении, как сахар в горячем кофе; я почти не отличаю один от другого. Я бегаю по парку - люди в спортивных костюмах, размеренно перебирающие ногами, с неодобрением и удивлением смотрят на меня, в джинсах и куртке, носящуюся сломя голову и молодечества ради перепрыгивающую урны, лавки и даже присевших зашнуровать кроссовок молодых мужчин. Я нахожу в центре парка нагретое местечко и танцую на нём босая. Я снимаю на мобильник тысячи и тысячи молодых листочков, чтобы дома в Пшемысле стереть их все разом, и беспричинно смеюсь. Сербская церковь, башня Святого Деметра, Сегедский собор свели со мной самое близкое знакомство. От весеннего солнца у меня на щеках рассыпались веснушки, и с утра я улыбаюсь им в зеркало: они обещают мне лето, а что может быть чудеснее лета? И я снова убегаю в парк.
Вот так, на бегу, Батори меня и ловит. Я даже сначала не соображаю, в чём дело, настолько я шалая. Потом его усы, улыбка и плащ складываются у меня в голове в одно целое, и я, смеясь, отскакиваю.
- Что с вами? - спрашивает вампир, не переставая улыбаться.
- Трям прям прум пурум! - восклицаю я и кручу головой. - Турутурутрррум!
Он смеётся, и я смеюсь тоже и скачу вокруг.
- Как наша Язмин? - спрашиваю я.
- Отлично. Грызёт гранит ландшафтной науки. Лили, хотите, я действительно устрою вас в Альбертину?
- Неа! У них запрещён въезд цыганам! Пускай любуются на свои курносые рожи с утра до вечера, я лучше танцевать буду.
- Танцуйте, - соглашается он и ловит меня за руку. - Но сначала мы съедим по огромной вазе мороженого.
- Вам же нельзя?
- Мороженое - можно. Если не злоупотреблять.
- Ну-ну, смотрите! Сначала ложечка, потом чашечка, потом вазочка, глядишь - и втянулся, и опустился, и продал квартиру с машиной и зимнюю шубу!
Его рука нагревается за несколько секунд.
- Лили, скажите, а вы давно общались со своим наставником? - спрашивает Батори, втыкая ложечку в восхитительно мягкое сливочное мороженое.
- Никогда не занималась йогой, если вы об этом, - игривое настроение меня не покидает.
- Я имел в виду "волка", с которым вы сначала охотились на пару.
- На пару? - я смеюсь. - Никогда не охотилась на пару с другим "волком". Мы же друг друга не переносим.
Вампир вглядывается мне в лицо.
- Кто же вас тогда учил?
- Мой старший брат.
- Петър?
- Ага.
- Невероятно, - Батори качает головой. - Обычно люди боятся и "волков", и вампиров.
- Ну, может быть, он тоже боится. Но ведь надо же мне было помочь поначалу.
- И сколько лет он вам помогал?
- Два раза. Наверное, это считается как год.
- Два раза?!
Кажется, я опять чего-то не знаю об этом мире.
- А что?
- Вообще-то молодые "волки" первые лет пять охотятся с наставниками, пока не войдут в силу. Собственно, в нашу первую встречу я решил, что вы раньше времени отделились, и поэтому были так… неуспешны.
- Я была неуспешна из-за вашей косицы, - с некоторой обидой возражаю я. - Она закрывала нужную точку, и мне пришлось до вас дотронуться, чтобы её убрать. В результате вы насторожились. Другому бы я просто раз, и сунула "шило". У меня это очень ловко получается.
- Ну, предположим, я не столько насторожился, сколько… хм, неважно. Но вам действительно повезло, что вы до сих пор живы. Г од натаски - слишком мало.
- Больше года. Тренировки как таковые у меня были лет с семи-восьми. На развитие реакции, на точность и силу удара, на преодоление страха ранить другого… Первый настоящий удар я нанесла спицей в руку брату. Ему пришлось привести меня в настоящее бешенство, чтобы у меня получилось. До сих пор вспоминаю с содроганием - я же могла угодить ему в вену или артерию. Или в какой-нибудь важный нерв… Да и целилась я ему в живот, он просто быстро закрыл его предплечьем. За год он всего лишь научил меня вычислять упырей, выслеживать лёжки, быстро снимать крышку или бесшумно сбегать, если ящиков два. Ну, и колбасу делать. Всему остальному я научилась в детстве.
- Впервые слышу о том, чтобы "волка" брался воспитывать человек. У вас удивительный брат, Лили.
- Ага. Говорят, сейчас с ума сошёл. Но вряд ли от общения со мной, он просто в Буковину трижды ездил. Один раз по вербунке, и два - по контракту. Уже когда он первый раз вернулся, у него глаза были чумные. Хотя он и так никогда по-человечески не смотрел. Мне невестка сказала, что Пеко несколько раз видел нашего отца уже упырём. За одним столом с ним сидел… Даже странно, что отец его не выпил. Ведь своих детей вы в первую очередь обычно, да?
Вампир кидает на меня быстрый взгляд, но отвечает уже снова уставившись в вазочку:
- Необязательно.
Мы молча доедаем мороженое. Батори ушёл в себя, и моё настроение приглушается.
- Лили, как вы смотрите на то, чтобы сегодня ночью сходить в гости? - спрашивает вампир, когда мы выходим из кафе.
- А куда?
- К моему "крестнику".
Проходит несколько секунд прежде, чем я соображаю.
- А как он отнесётся к моему присутствию?
- Он разделяет мои идеи. Более того, готов воплотить их в жизнь.
- А, да… принцип преданности выпитой крови.
- Не без этого.
- Ну, ладно. Только надо тогда журнал какой-нибудь купить, чтобы я не заскучала.
- Не заскучаете. Он поэт и очень нравится девушкам. Правда, не сказать, чтобы ему нравились девушки, но, как говорится, никто не совершенен.
- Да я не очень насчёт поэзии… Вот песни - люблю. И послушать, и спеть.
- Ну, вот и споёте. И станцуете нам. Договорились?
- Ага. А сейчас давайте сходим, поищем карусель?
Вечером я сама не замечаю, как засыпаю на кровати над книжкой. Меня будит Батори - как всегда, прикосновением к плечу. В руках он держит дымящуюся чашку. От неё идёт густой кофейный аромат.
- Вы что, знали, что я засну? - с удивлением спрашиваю я.
- Нет, я сначала просто зашёл. А потом уже сходил за кофе.
- А! Я-то уж думала, может, какое-нибудь неизвестное мне свойство упырской натуры… Вот признайтесь, как вы в Кутной Горе вычислили, что я проснулась, да ещё оказались под моим окном именно в этот момент?
- Под вашим окном я стоял почти два часа. А вы уронили бутылку с какой-то жидкостью на пол, и я услышал.
- Вот так и прощаются с детством, - печально констатирую я. - Когда приходит вредный кузен и рассказывает, что подарки на самом деле приносит переодетый дворник дядя Имре. Давайте сюда ваш кофе. Он сладкий?
- Обязательно. Я когда-нибудь забывал убить его вкус полудюжиной ложек сахара?
Батори присаживается на кровать и наблюдает, как я крохотными глотками опустошаю чашку.
- Ну всё, я готова! - объявляю я, почувствовав себя наконец живым человеком.
- Так и пойдёте в джинсах?
- А что?
- Я думал, вы нам потанцуете. В красивой юбке и паре сотен золотых браслетов.
- Ой, ёж ежович! Сейчас.
Наверное, когда мы идём по ночному Сегеду, выглядим странно: мужик со старомодной косицей на затылке и я, с кроссовками, мелькающими из-под широкой юбки в разноцветных маках. Но это неважно, нас всё равно никто не видит: улицы пустынны. Я ловлю себя на мысли, что мне нравится этот город.
Поэт представляется как Ференц. У него вьющиеся светло-русые волосы, спадающие на плечи, голубые глаза чуть навыкате и острый нос. Мы с любопытством рассматриваем друг друга.
- Так вот вы какая, чудесная Лили, надежда императора Батори, - произносит, наконец, Ференц, и я чувствую ещё большую неловкость, чем сначала. - Как вам наш городок? После Прёмзеля, наверное, очень провинциальный, да?
- Парк у вас тут хороший, - говорю я.
Мы снова таращимся друг на друга, и Ференц спохватывается:
- Вина, закусок?
- Не откажусь.
Он резко хлопает в ладоши: раз и другой. В гостиной почти сразу появляется существо, пол которого я не могу определить. На вид существу лет семнадцать-восемнадцать, волосы у него так же, как у Ференца, по-женски падают на плечи, но фигура вытянутая и плоская, как у мальчика-подростка. На существе свободные брюки и рубашка, поверх которых повязан кухонный фартук.
- Дружочек, - обращается к нему Ференц, - принеси нашей гостье бутылочку кьянти и какой-нибудь закусочки. И нам с господином Батори по приборчику.
У него приятный мягкий тенор.
"Дружочек" кивает и исчезает за дверью.
- Не ломай голову, - говорит Батори. - Это девушка. Её зовут Эльза, но она на имя не откликается. Это не мешает ей быть очень славным человеком.
- Да? А я думала, вы не любите девушек, - обращаюсь я к Ференцу. Он хихикает:
- Я не люблю с ними спать. Это немножко не одно и то же.
- Надо же, - глубокомысленно замечаю я.
Эльза появляется снова, уже с подносом, и ставит на столик возле моего кресла бутылку, бокал и тарелку. Рядом она кладёт медицинские трубочки с иголкой, отставляет поднос куда-то за кресло Ференца и непринуждённо садится на колени у наших ног.
- Позвольте, - Батори открывает бутылку и наливает мне вина. Не успеваю я поднести его к губам, как он уже вскрывает упаковки иголки и трубочки. Пара ловких движений, и игла торчит из вены на протянутой руке Эльзы, а вампир, чуть наклонившись, делает медленные, мелкие сосуще-глотательные движения, обхватив губами свободный конец трубочки. Я чуть не роняю бокал.
Эльза смотрит на меня прозрачными серыми глазами и говорит хрипловато-мальчишечьим голосом:
- Всё хорошо. Я не зачарован, я просто так работаю.
- Мой юный товарищ полностью поддерживает идею мирного сосуществования, - поясняет Ференц. - И, кстати, если в наших краях вам понадобится кровь вампира, я всегда к вашим услугам. Просто по-приятельски.
- Э… спасибо, - выдавливаю я. - Но я ещё Густава не доела.
Улыбка Ференца становится несколько натянутой.
- Он убил двенадцатилетнюю девочку, - с вызовом продолжаю я. - Велев не сопротивляться, но оставив в сознании.
- Хм, да? Надеюсь, на вкус он лучше, чем по характеру.
- Лили, вы лучше закусывайте, - советует Батори, вынимая изо рта трубочку и распрямляясь. Эльза тут же ловко меняет "соломинку", и теперь её кровь потягивает Ференц. По трубочке поднимается жидкость, похожая по цвету на малиновое варенье. Эльза спокойно смотрит на склонённую голову вампира-поэта. Я немного нервно набиваю рот колбасной нарезкой. Интересно, как они рассчитывают порции? Мне так и видится, как побелевшая Эльза валится на ковёр. Но вскоре и Ференц отстраняется и осторожно вынимает "прибор". Девушка тут же вытаскивает откуда-то из столика ватку и протягивает её хозяину дома. Тот аккуратно плюёт на белый комочек, и Эльза прижимает его к кровоточине.
- Чтобы зажило без отметины, - объясняет она, перехватив мой заинтересованный взгляд. Я с умным видом киваю и отхлёбываю вина. Ференц тем временем наклеивает поверх ватки пластырь.
Когда Эльза уходит с подносами на кухню, я интересуюсь:
- А о чём пишут вампирские поэты?
- Поэты всех мастей пишут на одни и те же вечные темы, - чуть расслабленно отвечает белокурый упырь. - Любовь, перипетии жизни, вечные вопросы бытия, что-нибудь по случаю… Бывают, как бы так сказать, зацикленные поэты. Которые признают, например, только политику. Я же редко себя ограничиваю, хотя предпочтение отдаю конечно, тонким переживаниям. Вы понимаете по-венгерски?
- Не то, чтобы так уж хорошо.
- Жаль. А по-немецки я не пишу. Венгерский гораздо поэтичнее, после него никакой другой не кажется пригодным для чего-то более глубокого, чем просто рифмовка.
Спроси меня, и я бы отдала предпочтение гораздо более гибкому галицийскому, но я решаю пока оставить это мнение при себе.
- Ну, раз я не могу развлечь вас стихами, может быть, вы развлечёте нас цыганским романсом? - предлагает Ференц. - Дружочек! Принеси, пожалуйста, гитару.
- Какую именно? - уточняет, появляясь в дверях, Эльза.
- Если есть, шестиструнную, - прошу я. Этой зимой я решила научиться, наконец, играть на "испанке". Правда, пока выучила только две песни.
Взяв в руки гитару, я провожу по струнам, прислушиваясь. Инструмент настроен отлично, и я пробегаюсь пальцами в стилизовано-испанском переборе. Дав затихнуть тревожной, медлительной мелодии, я беру первые аккорды:
Луна в жасминовой… шали…
Ференц выпрямляется и кидает странный взгляд на Батори. Тот будто не замечает, смотрит на меня с самым светским выражением лица.
Спустилась в кузню… к цыганам…
- вывожу я, чувствуя, как рождаются и звенят в голосе медные ноты. Полуосознанно я подражаю неизвестному мне певцу с диска в апартмане Батори:
И смотрит, смотрит ребёнок,
И смутен взгляд мальчугана…
Песня привычно захватывает меня, прожигает, я забываю о Ференце, Батори, Эльзе, о самой себе и плачу вместе с безымянным цыганёнком:
- Луна, луна моя, скройся!
Тебя украдут цыгане,
Они возьмут твоё сердце
И серебра начеканят!