2
- Что теперь? - деловито осведомился Иван Павлович, предусмотрительно понижая голос до шепота, когда они достигли административного крыла.
- Будьте самостоятельны, мой друг, - мягко потребовал Хомский. - Все нити у вас в руках. Достаточно немного напрячься - ну же? Что вы видите перед собой, какую картину?
На миг остановившись, Ватников подумал и удовлетворенно хмыкнул.
Как ее звать, эту вертихвостку? При нем была другая…
"Наташа, небось, - неприязненно подумал Ватников. - Или Света. Называй Наташей или Светой - не ошибешься".
- Света, вы позволите? - спросил он искательно, заглядывая в приемную Николаева.
- Вообще-то Бронеслава Виссарионовна Гоггенморг, - секретарша капризно поджала губы и посмотрела на Ватникова сердито.
Тот в сердцах ударил тростью так, что едва не высек искру из линолеума. Присмотрелся: действительно - солидная, зрелая женщина.
- Конечно, конечно - я и хотел сказать: Бронеслава, - забормотал он, ощущая, как Хомский приставляется сзади и продолжается ему в мозг сострадательным протуберанцем, подсказывая правильные слова. "Надо было конфеток-то прикупить", - прошептало у него в голове, и было неясно, кто это произнес. От этого сладкого чувства, замешанного на звуке, по лицу Ивана Павловича поползла широчайшая и нелепая улыбка.
- Вы можете уделить мне несколько минут, Бронеслава Виссарионовна? - Ватников исторг из себя всю любезность, на какую он был способен, а это было немало, если оглядываться на его богатое профессиональное прошлое. Одновременно он изо всех сил напряг свою память, которая могла не управиться с роскошным именем.
Мед подействовал.
- Дмитрий Дмитриевич занят, - полувопросительно ответила та. Ей было трудно представить, что пациент может иметь какое-то дело к ней; она недавно устроилась на работу и не имела представления о Ватникове, его статусе и заслугах. Перед ней был пациент, каких много - возможно, с кляузой, но скорее всего - с прошением.
Иван Павлович, ведомый Хомским, присел на кожаный диван.
- Дело касается вас, Бронеслава Виссарионовна.
"Неплохо бы проверить и ее, - прожужжал Хомский, воспринимавшийся хребтом Ватникова наподобие электрической грелки. - В тех же кадрах…"
- Меня? - Секретарша натянуто улыбнулась. - Какие у вас могут быть дела ко мне? С какого вы отделения?
- С реабилитации, это на травме, - ответил Ватников, - но это как раз не имеет значения. - И он спросил, не таясь: - Недавно я застал вас у двери в кабинет Николаева - я местный сотрудник, знаете ли, я просто лечусь, и это временно. Вы явно подслушивали, и я не спрашиваю у вас, что именно - я спрашиваю: зачем? Почему вы этим занимались?
Лицо Гоггенморг пошло пятнами, как будто ей надавали хлестких пощечин.
- Выйдите вон и прикройте за собой дверь, - гневно приказала она.
Иван Павлович встал и заговорил Хомским:
- Я уйду, но знайте, что рано или поздно я все равно выясню, зачем и почему вы согласились слушаться Д'Арсонваля и шпионить за вашим начальником.
Это возымело известный эффект: кровь отхлынула от щек Бронеславы Виссарионовны, но она устояла и холодно молвила:
- Я не знаю, товарищ… вы даже не изволили представиться… о чем вы таком говорите. В любом случае вы ведете себя беспардонно, и я прошу вас немедленно уйти - иначе я позову охрану. Будь вы хоть кем угодно, я не стала бы доносить вам на руководство. Вон! - Она указала пальцем на дверь.
Ватников поклонился, и Хомский, беззвучно отлепившись и едва не рассыпавшись, тоже изобразил какой-то безобразный поклон.
Они вышли в коридор, где Ватников напустился на Хомского:
- И что же мы выяснили? Зачем вы поставили меня в дурацкое положение? Нам нечего предъявить этой женщине, а что до подслушивания, то все секретарши подслушивают.
- Пока, - зловеще поправил его Хомский. - Пока нечего предъявить. Но дело за этим не станет, мой дорогой и недалекий друг. Всему свое время, и оно уже при дверях. Нам надо успеть предотвратить очередное убийство.
Ивана Павловича прошиб пот.
- Неужели? - простонал он. - Бедный, несчастный Дмитрий Дмитриевич, добрейшая душа!.. - В своем заблаговременном поминальном плаче он чуть ли не дословно повторял Марту Марковну, доказывая тем самым извечное наличие в мужском организме женского начала.
Но у Хомского уже вообще не было никакого организма, а потому он только скривился:
- До чего вы наивны, доктор! И сентиментальны вдобавок. Сколько же вам еще придется выпить овсянки, чтобы научиться адекватно воспринимать действительность! Николаев - административный труп, его песенка почти спета. К чему убивать Николаева? Опасность грозит совсем другому лицу…
3
Тем временем Медовчин достаточно освоился в "Чеховке", чтобы каким-то диковинным маневром исхлопотать себе штатную должность неизвестно кого - смотрителя и надзирателя за всем, зубодробительного контрольного органа на полставочки. В этой роли он ухитрялся дублировать сразу всех - и главного врача, и начмеда, и многочисленных заведующих; его интересы перестали ограничиваться санитарией и вобрали в себя разнообразную документацию: не столько в содержательном отношении, сколько в рассуждении формы. Он пристрастился к разбору объяснительных и жалоб, составленных младшим медицинским персоналом.
"Мы купили бутылку вина, - читал Медовчин, - пришли домой и стали танцевать. Пришла его первая жена. Я открыла дверь, а она ударила меня туфлей по голове. Тогда он сказал мне одевайся и подал мне трусы. Я вышла во двор и бросила в окно камень, но это оказалось чужое окно, поэтому мне пришлось разбить второе. А теперь мы все помирились и претензий не имеем".
Но первая жена описывала события иначе. Получался совершеннейший расёмон Акиры Куросавы:
"Я пришла и застала их на диване. И она стала мне показывать разные позы".
Медовчин бродил по отделениям, торжественно и важно заходил в ординаторские, требовал себе все новых и новых историй болезней, которые тут же, при всех, усаживался просматривать.
Зашел он так и к Васильеву - человеку, вообще говоря, довольно немногословному, особенно в минуты занятости. В таких случаях еще никому не удавалось выжать из него длинное предложение. Он никогда не глядел на собеседника. Доктор Васильев всегда таращился куда-то себе под нос, обычно - в бесконечные бумаги, но доктором он слыл очень и очень хорошим.
- На что вы жалуетесь? - осведомлялся он тихо, уткнувшись в незатейливую писанину.
- У меня (взволнованно, краснея, возбуждаясь) ужасно, страшно болит голова!.. Адская боль!..
- Головные боли… - равнодушно низводил жалобу доктор Васильев, карябая ручкой.
В итоге все и всем в листе назначений оказывалось, как обычно. Без особого вымысла. Васильев был похож на тюбик с пастой, в котором проделали очень маленькую дырочку. Мог и лопнуть немного, если сильнее надавить.
Медовчин - седой благообразный барин в белом халате и с львиной мордой, в десятый раз явился к нему ревизором с пренеприятным известием. Перед Васильевым высилась стопка историй болезни, подготовленных к заполнению. Ревизор глубоко и сыто вздохнул. Он начал что-то говорить, высказывать какие-то претензии. Он приволок свою собственную стопку, из архива.
- М-м!.. - полуудивленно мычал Васильев, не отрывая глаз от каракулей. - Да… Ага…
- Посмотрите, пожалуйста, сюда, - требовательно настаивал лев. - Где то-то? Где сё-то?
- Да… надо же… - посочувствовал Васильев, осваиваясь в роли собачки.
- Вы не очень-то любезны!
- Да? - не поднимая головы. - Ну, что ж… ммм… хорошо…
Лев злобно крякнул и вцепился в очередную историю. Преступление вскрылось мгновенно:
- Вот, уважаемый, где же тут заключительный диагноз? Это ваша история! Мне придется составить рапорт…
Медовчин сунул заведующему преступную историю, чтобы тот посмотрел и сам убедился воочию. Васильев молча взял ее и хмыкнул, не без радостного удивления:
- Действительно… нету!
Взял ручку и написал.
Лев окаменел. Это вам не набережная, хотелось ему напомнить. Лицо у Медовчина стало… здесь даже трудно подобрать сравнение. Представьте себе председателя центризбиркома, на глазах у которого в законную клеточку пишут "хер" и бросают бюллетень в урну: получится картина, которая будет похожа на нужную нам - в некотором приближении.
- Как же вы посмели? Немедленно… зачеркните!
- Ну, так уж вот… да… угу… (продолжая писать свое).
- Немедленно зачеркните запись! Вы мошенник!
- Да? А вы осел и негодяй!
Лев, передвигаясь крупными прыжками, выскочил из ординаторской. Встал и Васильев. Он побагровел и шваркнул историей о стол. Вышел следом, пригнувши голову. Тюбик лопнул, и теперь поперло.
…На лестнице, куда устремился рассвирепевший Медовчин, события трансформировались по сценарию не Льва и Собачки, но Слона и Моськи - по случаю протирания лестницы мокрой тряпкой. Слон, топоча, наследил, и на него завизжали из-под узорного плата. "Молчать!" - взревел Медовчин, не дотянувший до созерцательного слоновьего буддизма, и этим только повысил визг уборщицы на пару октав.
Ватников и Хомский, стоявшие на площадке этажом ниже, задрали головы. Красный, взмыленный Медовчин мчался прямо на них. Иван Павлович едва успел усесться на подоконник, а Хомский замешкался, и лев пролетел сквозь него, как сквозь обруч.
- Глуп и самоуверен, - отметил Хомский, когда львиный топот и рев затихли внизу, переместившись в дремавшее приемное отделение. - Эти качества многих сгубили. - Он поймал вопросительный взгляд Ивана Павловича. - Да, - подтвердил он, - Медовчин - следующая жертва. Д'Арсонваль сам, собственными руками, выпустил его из бутылки своими анонимками. Призвал, натравил и теперь не рад, ибо должность уплывает от него, плывет к сопернику, которого тот себе сам же и соорудил. Это досадно и обидно до слез. Мы вправе ждать решительных и жестоких телодвижений.
4
Эти слова Хомского прозвучали настолько зловеще и безнадежно, что перед Иваном Павловичем разверзлась пропасть.
- Он думает напустить на Медовчина свое чудовище? - прошептал он?
- Ну, я не знаю, - пожал кофтой Хомский. - Медовчин вон какой здоровяк, переломает эту гадину, как медведь… Мы вправе ожидать чего-то более подлого. И мы еще вернемся к этой женщине, Бронеславе, которой он безжалостно морочит голову! Но главное для нас сегодня - отдел кадров…
Считается, что врач в больнице ли, в поликлинике - всемогущ и пользуется правом проникать в любые заветные уголки. Он без стеснения посещает флюорографический кабинет, когда там толпятся обнаженные, раскрасневшиеся дамы. Никакой туалет для него не преграда, и он вылавливает оттуда наркоманов и доедающих овсянку лиц. Он вхож в кабинеты главного врача и начмеда, он запросто заруливает в святую святых - кабинку, где регистраторша ставит на очередь будущих пациентов. Он вхож в прозекторскую и может даже выпить там отобранную овсянку на пару с Величко, который, однако, приучен к спирту и предпочитает его. Ему никто не запрещает посещать пищеблок и бассейн, его пускают в грузовой лифт, ему разрешают заходить в любые места скопления очередников - и только одно помещение запретно для его любопытства: канцелярия, она же отдел кадров. Люди, засевшие там на годы и десятилетия, не имеют отношения к лекарскому искусству, они стоят - вернее, сидят - особняком. Там останавливается время, там замирают в полете мухи, там вечно греется чайник и вечная женщина средних лет, всегда одинаковая и в то же время разная, отличная именем-отчеством, неспешно цокает по пустынному коридору, держа в руках цветочный горшок, чайную чашку иль пресловутый чайник. Почитать свое личное дело - задача не из простых; почитать не свое дело - задача практически невыполнимая. Кадровиков - особенно, если коллектив сугубо женский - невозможно напоить, явившись со стороны; они напиваются сами, тайком, избранным кругом - как правило, за компанию с бухгалтерией. Здоровые тетки под пятьдесят и за пятьдесят нарезывают селедочку, раскладывают лучок, достают аккуратные стопочки, пьют коньячишку - и вот уж играют остывающие яичники, румянятся щеки, подвизгивают матрешечные голоса.
Эндокринолог Голицын со своей любимой идиотской шуточкой однажды едва не попал в беду: проходил по отделу кадров в минуту такого застолья, сунулся, излыбнулся: гормоны, дескать, играют! К нему потянулись пухлые, окольцованные пальцы с острыми ногтями, ему уже готовили рюмку… Увидев на лицах диагнозы, с которыми он проработал всю жизнь, Голицын отшатнулся и пустился бежать, и долго еще слышал за собой неукротимый самоварный хохот…
…Поднялись в палату: Ватникову пришлось переодеться в белый халат и даже маску, оставшиеся при нем после недавней засады; он предложил раздобыть аналогичные предметы для Хомского, но тот остановил его и смутил насмешливой улыбкой.
- Хомский, а вы не можете проникнуть туда без меня? - жалобно спросил Ватников. - Ведь это же в ваших силах. Вы бесплотны…
- Мне и это запрещено, - понурился Хомский. - Только через вас, дорогой доктор. Но я подскажу вам одну неплохую идею…
Иван Павлович не стал прикрываться маской, он только повязал ее, спустивши на грудь. И нахлобучил колпак, как будто он - завсегдатай операционной, а пару резиновых перчаток, обнаружившихся в кармане, он там и оставил и даже немножко подвысунул.
- Откройте тумбочку, - распорядился Хомский, кутаясь в кофту.
Ватников повиновался и вынул большую коробку, обитую бархатом.
- Что здесь? - властно поинтересовался Хомский.
- Все мои документы. Я надолго покинул квартиру… было боязно оставлять, вот я и храню все при себе.
- И диплом тоже храните.
- Конечно, - расцвел Иван Павлович и предъявил Хомскому врачебный диплом: предмет своей неподдельной гордости на протяжении многих лет.
- Отлично, - похвалил его Хомский. - Берите диплом и отправляйтесь в кадры. Я буду с вами. Они вас не знают, они не пересекаются с диспансером - так что ведите себя понахальнее. Вам нужно выставиться безумным, но только в финале…
Ватников предупредил того, что это очень нелегко сделать: он вежливый, миролюбивый человек.
- Хана тебе тогда, лепила, - сменил тон Хомский. - Вот увидишь - зачехлят тебя здесь. Или спровадят на такие дурки, откуда не выберешься, и попалят тебе мозги… Ты уже засветился со своим интересом, и д'Арсонваль избавится от тебя при первой возможности. Поедешь переводом…
- Тогда я для храбрости выпью, - взмолился Ватников. - Все-таки в кадры идем!
- Немножко выпейте, - согласился Хомский. - Это еще никому и никогда не повредило.
5
Казалось, что события понеслись вскачь, хотя со стороны все выглядело покойно. Стояла больница, обдуваемая равнодушным ветром; дымилась кухня, бродили немощные, бодрым шагом маршировали здоровые. Жизнь продолжалась, не обращая внимания ни на кончину скончавшихся, ни на расцвет антисанитарии, ни даже на Медовчина. Больница стояла бы так же, пока не пришла бы в окончательную негодность, не стань в ней даже Дмитрия Дмитриевича, и д'Арсонваля, и прочих; и не было бы ничего, где не осталось бы нас - двусмысленная фраза для философов из породы Хомского, который некогда блистал и увлекался светом духовности, но соблазнился материей. Возможно, впрочем, что было и наоборот - он вышел на свет и на свет зашагал же, и продолжал идти.
Буря неистовствовала в душе Ивана Павловича.
Теперь он отважно взял Хомского под руку, и на них озирались.
Отдел кадров располагался особняком - то был особняк едва ли не в буквальном понимании: отдельное трехэтажное строение, на уровне второго этажа соединенное с основным лечмассивом прозрачным мостиком, где круглый год зеленели карликовые пальмы, ершились кактусы и распиналось радио, предусмотрительно спрятавшееся в кустах.
- Старайтесь не выдавать моего присутствия, - посоветовал Хомский. - Хотя бы на первых порах, иначе положение осложнится. Под конец делайте, что хотите - неплохо будет, если немножко побуяните…
Иван Павлович призвал на помощь все свое самообладание. Походка его стала, как ему мнилось, небрежной, на деле же - клоунской. Трость при врачебном халате смотрелась лишней, маска болталась туда-сюда, колпак съезжал на уши. Из кармана помимо перчаток высовывался краешек красного диплома.
- Ступайте сразу к начальству, - шепнул Хомский. - Не разменивайтесь на второстепенное. Бабы глупы, а уж когда во власти…
Начальница отдела кадров - Лариса какая-то, Иван Павлович сразу же позабыл ее отчество, едва прочитал табличку - сама отворила им дверь, отозвавшись на вкрадчивый стук.
- Входите, садитесь, - она отвернулась, направляясь к себе за стол и не особенно заботясь идентификацией гостей. Ватников сразу же озадачился: что означало это множественное число? Знак вежливости или…
- Знак вежливости, - прошипел в ухо Хомский. - Она меня не видит. Не любит, понимаешь, овсянку…
- Здравствуйте, - сдавленно каркнул Ватников. - Тут у нас вышло недоразумение. Ваш начмед… я психиатр ваш, приходящий, меня зовут Иван Павлович… Так вот у вашего начмеда - фальшивый диплом. У него цифры и буквы те же, что у меня, я видел сам. И серия, и печать, - трясущимися руками Иван Павлович выложил на стол документ.
Глаза у Ларисы, на время лишившейся отчества, недоверчиво округлились, сливаясь с оправой круглых очков.
- У д'Арсонваля - фальшивый диплом?…
В голосе ее звучало такое удивление, что визитеры не удивились дальнейшему: не задавая вопросов, не уточняя личности незнакомца, начальница вышла и вскоре вернулась, неся с собой личное дело д'Арсонваля. Иван Павлович задохнулся от возбуждения.
- Читайте все, что успеете прочесть… - завыл Хомский.
Двигаясь очень ловко, Ватников очутился по ту сторону стола, склонился над делом, тогда как начальница послушно, как первоклассница, читала по складам титульный лист.
- Смотрите прежнее место работы, - прошипел Хомский.
Тем временем начальница сравнивала дипломы Ватникова и д'Арсонваля, не находя между ними ни малейшего сходства.
"Академия, - быстро читал Иван Павлович. - Кафедра оперативной хирургии… заведующий… согласно статье…"
Дело захлопнулось, но Ватников успел увидеть все, что хотел.
- Что за шутки? - грозно спросила осиротевшая Лариса. - Что вам здесь нужно?
Она вдруг увидела пижамные штаны, торчавшие из-под халата Ватникова. Иван Павлович надул щеки и вытаращил глаза. Он чуть приподнял трость, и начальница в ужасе вжалась в кресло.
- Накладочка, недоразумение - а я гляжу, что буковки похожие вроде - а, бэ, вэ, глагол и добро, ибо какие у нас права? Лежим тут и ждем, пока отнимут квартиру и пустят на органы…
Он понес дикую околесицу, медленно отступая к дверям. Лариса Батьковна взялась за телефонную трубку; Ватников и без того знал, что их с Хомским карты раскрыты, а перчатки брошены. Они уходили, наверное зная, что ни одно убежище не будет теперь для них достаточно надежным.
Кадровичка следила за их уходом не бешеным - потрясенным взглядом.