Прятов вытянул шею, как гусь, словно прицеливался ущипнуть Марту Марковну.
- Хомский? - угадал он, растягивая "с" до ультразвукового свиста.
- Хомский, - подтвердила та со зловещим торжеством. - Упал на лестнице и треснулся башкой. Сидит, блюет и охает. Дурак дураком, прости Господи.
- Пьяный? - с надеждой осведомился Прятов, ибо нетрезвость Хомского могла послужить хоть какой-то зацепкой, позволяющей его вышвырнуть.
- Трезвый, как стекло.
- Значит, блюет? - безнадежно переспросил Александр Павлович через плечо, выходя в коридор. И пошел к лестнице, не дожидаясь ответа. Все было ясно. Если человек, да еще трезвый, треснулся головой и блюет, то у него, как минимум, сотрясение мозга. Еще дней пять проваляется точно, если не больше. Хомский сумеет и десять. И двадцать. И вообще он не выпишется никогда, останется здесь навечно, и переживет Прятова, и похоронит его. Будет стоять в вестибюле и таращиться на черное траурное объявление о смерти старейшего доктора больницы, ветерана труда, Александра Павловича. Еще и деньги отправится собирать с больных, якобы на поминки.
Александр Павлович вернулся, позвонил в неврологическое отделение. Сплавить мерзавца туда, разумеется, не удастся, но осмотреть его обязаны. Потом снова направился к лестнице.
Хомский сидел в середине лестничного марша, держался за свою продолговатую голову и скулил. Чуть ниже образовалась многозначительная лужица, в которой угадывалась съеденная на завтрак пшенная каша.
- Хомский, что случилось? - Прятов остановился позади Хомского: навис над ним, со скрещенными руками.
- Оступился я, доктор, - жалобно простонал тот. - Шел себе вниз, тихонечко, за перильца держался…
- Значит, за перильца, - кивнул Александр Павлович. - Аннушка маслице разлила, - добавил он фразу, которую Хомский не до конца понял - хотя что-то такое забрезжило, вспомнилось из книг, прочитанных до злополучной травмы. - Куда же вы, позвольте спросить, шли?
- К физиотерапевту. К Леониду Нилычу.
- Зачем вам к Леониду Нилычу? На что вам Леонид Нилыч? Я собирался вас выписать завтра! Можно подумать, вы не знали!
- Процедурку последнюю хотел попросить. Мне горный воздух очень помогает.
- Я вам направление выпишу на Эверест, - не сдержался Прятов. - На Луну.
Он склонился над Хомским, с силой отвел ему руки и осмотрел голову. Ощупал и нашарил мягкую шишку, возле вмятины. Хомский в изнеможении застонал.
- Подымайтесь, - велел Прятов. - Давайте, оперативно. И ножками, ножками в палату. Каталки не будет…
- Да я же и не прошу, - забормотал тот и начал медленно подниматься на ноги. - Я все понимаю… я обузой не буду, я тихонечко полежу пойду…
…Васильев, когда Александр Павлович доложил ему о несчастье, постигшем Хомского, матерно выругался.
- Мало нам убийства - теперь еще внутрибольничный травматизм припаяют. Лестницы, скажут, моете и не вытираете…
Он замолчал и церемонно поклонился Вере Матвеевне, невропатологу - толстой, неопределенного возраста женщине в круглых очках и с мрачным лицом, которая уже несла себя по коридору, поигрывая резиновым молоточком.
3
Получасом позже Прятов ошарашенно разбирал каракули Веры Матвеевны.
- Что же это такое? - спросил он убитым голосом. - Консультация психотерапевта. Зачем же вы назначили? Где мы ему возьмем психотерапевта?
Под диагнозом сотрясения мозга стояли назначения: лекарства, постельный режим две недели и злополучная консультация.
- Больной попросил, и я не имела права ему отказать, - высокомерно ответила Вера Матвеевна, порываясь уйти. - Формально я обязана назначить при наличии жалоб. Плохой сон, тревога, подавленное настроение…
- Да он алкаш!..
- Это не мне решать. Я невропатолог, а не нарколог. Не переживайте насчет психотерапевта - пригласите Ватникова, он прекрасно справится. У него даже корочки есть, на учебе сидел два месяца, лодырничал - пускай теперь отрабатывает…
- Да Ватников знает его, как облупленного!
- Ну так тем и лучше, - удивилась та.
Вера Матвеевна, ничем не отличаясь в этом отношении от простого обывателя, не проводила никаких различий между психиатрами и психотерапевтами. Умом она знала разницу, но в трудовом быту вела себя так, как будто той не было вовсе.
Александр Павлович в очередной раз выслушал объяснение про историю болезни, которая пишется для прокурора.
Он-то запомнил это еще со студенческой скамьи. О прокуроре говорили так часто, что студенческая скамья начинала казаться совсем другой скамьей.
- Формально я обязана, - нудила Вера Матвеевна.
- Да-да, - Прятову не терпелось отделаться от нее, ибо в ее интонациях обозначилось нечто от горестных песен алкогольной бабушки, которую - как сама бабушка полагала, архангелы или бесы - уже увозили по коридору в темную неизвестность.
Качая огромным вздернутым задом, Вера Матвеевна начала удаляться.
Прятов смотрел ей вслед. Тоже ведь горит на работе: своя специальность - свои профессиональные вредности. Например, доисторические носки, потому нервные болезни требуют проверки стопных рефлексов, так что носки с клиента приходится снимать. Добро, если он в уме и снимет сам. А если не в уме, снимает доктор. Двумя пальцами. Бывает, что оба пальца с них соскальзывают - иногда их и вымыть не успеешь, сразу в рот…
Александр Павлович набрал номер Ватникова.
- Мне ужасно, отчаянно жаль, - он чуть не плакал. - Но вам придется зайти… так неловко вас отрывать, но эта невропатолог…
- Зайду, - сухо сказали в трубке. Прятов почувствовал, что его проступок не имеет прощения. Он должен был, неформально обязан был сделать все, чтобы отвертеться от глупого назначения. Он прогибался под обстоятельствами, в которых приличному коллеге полагается стоять насмерть и щадить время и здоровье окружающих.
Выкручивать руки - вот как называются подобные просьбы.
И Ватников уже не однажды, когда его пытались официально склонить к выполнению чего-то ненужного, начинал угрожать так называемой итальянской забастовкой. Забастовки при этом, по сути, нет никакой - работник исправно является на рабочее место и добросовестно трудится, выполняя все возложенные на него обязанности. Но только не сверх того. Попробуй, попроси такого зайти по-соседски и посмотреть очередного дебила, случайно уложенного в гинекологию из-за нейтральной, среднего рода фамилии на "ко". Попробуй, попроси его задержаться на полчаса и подстраховать коллегу, у которого как раз сегодня рожает семейство в полном составе, от кошки до прабабушки. Черта с два. Это и называется итальянской забастовкой, благодаря которой надежно парализуется больничная жизнь, вся построенная на тонкой системе неформальных взаимозачетов.
Александр Павлович вежливо положил трубку на место. Уверившись, что сигнал прервался, он с силой хватил по ней кулаком и выругался. Телефон хрипло хрустнул.
Прятов с заложенными за спину руками заходил по ординаторской.
С чего он, собственно говоря, так разнервничался? Хомский завис в отделении? Ну и что? Не он первый, не он последний. Бабуля вон сколько дней пролежала, даже месяцев - и все даже привыкли. Самого Александра Павловича винить совершенно не в чем. Так что все безоблачно. Кроме того, что нарушен стройный план выписки. Прятов, будучи аккуратистом, терпеть не мог, когда его планам что-то препятствовало. Но это же несолидно - расстраиваться из-за таких пустяков. Доктор должен обрастать броней. Доктор сойдет с ума или запьет, если начнет принимать близко к сердцу производственные мелочи.
Ему, однако, чудилось, будто Хомский все проделал нарочно, что он преследует некую цель.
"Не иначе, он это как-то подстроил", - говорил себе Александр Павлович, прекрасно понимая, что с подобными мыслями он окажется в лапах Ватникова быстрее и вернее, чем Хомский.
Подстроил - зачем?
Мысли Прятова принимали неприятную направленность.
"Ясное дело, зачем, - растолковывал себе Прятов, поминутно прикладываясь к чаю. - Хочет здесь поселиться. Куда ему идти? Есть ли у него вообще жилье и какое оно? Прописка ничего не значит…"
Вообразить себе тараканье обиталище Хомского было жутко и одновременно приятно, с примесью мстительности.
Конечно, он держится за "Чеховку" руками и ногами - тут дармовая каша, которую он, гад, сегодня выблевал; койку ему перестилают, витамины впарывают. Общество по интересам… за квартиру будет меньше платить - срок, проведенный в больнице, пойдет в зачет. Коммунальные услуги…
Абсолютно понятный случай.
Однако Прятову было не по себе.
Он чувствовал, что дело не в каше.
И был совершенно прав.
4
Сотрясение мозга, приключившееся с Хомским на лестнице, было симуляцией от первого до последнего признака. От каши, которой не без сожаления пришлось пожертвовать, до шишки на голове. Опытный пациент, Хомский прекрасно знал, что сотрясение мозга не сопровождается неоспоримой симптоматикой. Достаточно жалоб и истории самого события. Главное - настаивать на своем и твердить, что тебе очень плохо.
Пособниками Хомского в этой некрасивой затее были братья Гавриловы.
Никогда не следует недооценивать людей, даже если они обездвижены.
- Ребята, - Хомский заговорил с братьями без обиняков. - Мне на волю рановато. Мне бы подзадержаться…
Братья Гавриловы, имея известную неприкосновенность по медицинским показаниям, считались своего рода элитой. Это ни к чему не обязывало и ничего не давало, однако они важно и синхронно кивнули.
Хомский вынул из-за пазухи шприц и склянку с новокаином. Он стащил их из процедурного кабинета, когда сестру позвали к телефону и Хомский стоял там в приспущенных портках, ожидая укола. "Даже витамины - и те у нас через жопу", - шутили неблагодарные больные.
- Уколоть меня сможете?
Братья, стараясь не выказывать беспокойства, шмыгнули носами.
- И не просто уколоть, - Хомский постучал себя по черепу. - Вот сюда…
- В мозг? - ужаснулись братья.
Тот улыбнулся про себя молодой дури. Когда-то сам таким был.
- Пока нет. Под кожу… Мне нужно, чтобы было похоже на шишку. Вздутие хочу…
- Больно сделаем, - предупредили братья.
- Один уколет, а другой потом подует. Напустит в смысле.
- А вдруг кто войдет? - спросил один из братьев, и второй согласно закивал.
Хомский оскалил поганые зубы, отошел и придвинул к двери тумбочку. Она, конечно, не спасла бы от Марты Марковны, но Свету или Лену пока еще могла задержать.
- Давайте по-быстрому, - приказал он неожиданно жестко. Он сам насосал шприц, протер башку остатками одеколона, который был выставлен напоказ, стоял на раковине: дескать, не такие мы здесь алкаши - вот у нас даже осталось.
Тот Гаврилов, кому было сподручнее, принялся ковыряться в подставленной голове.
Череп у Хомского был бугристый, с ямами и шрамами - помимо основной впадины.
- Да ты под шкуру забирай, - раздраженно пробубнил Хомский, глядя под себя. - Что ты в кость колешь, как копьем!
Дело оказалось не таким сложным, как думалось. Братья могли гордиться собой. Хомский выбросил шприц и флакон в форточку.
- Зачем это тебе? В смысле - подзадержаться? Неужто дома так плохо?
- Надо разобраться кое с кем… Вернусь - потолкуем.
Хомский пошел в туалет, прихватив целлофановый пакет. Укрывшись за фанерной стенкой - там, где совсем недавно восседал покойник, он расправил этот пакет над унитазом, сунул два пальца в рот и вытаращил глаза. Рвота давалась ему с трудом, благо Хомский давно привык ко всем пищевым продуктам и непищевым жидкостям. Наконец, у него получилось. Пшенная каша шлепнулась в пакет, сопровождаемая длинными тягучими нитями. Хомский поднял с колен, протер слезящиеся глаза, вытер губы. Принюхался: переработанным спиртом не пахло. Накануне, готовясь к задуманному, он специально выдерживал пост и почти не прикасался к овсянке.
Воровато озираясь, он положил теплый пакет за пазуху. Пощупал шишку, которая, содержа в себе новокаин, нисколько не болела. Вышел в коридор и подпрыгивающей походкой прошел на лестницу. Там никого не было, и Хомский присел на корточки. Достал пакет, вывалил содержимое себе под ноги, пустую тару проворно затолкал в урну, потеснив гору окурков. Лег рядом и начал стонать.
…Вернувшись в палату уже со свежим диагнозом, он подмигнул уважительно смотревшим на него братьям и пригласил их на разговор.
- Поговорим о покойничке, - Хомский натянул одеяло до подбородка так, что торчала только его безобразная голова. - На кой ляд его понесло в сортир, по-вашему?
Гавриловы немного подумали.
- Дело житейское, - они осторожно пожали плечами. - По нужде - зачем же еще? Покурить…
- Он не курил, - помотал головой Хомский. - И у него был ключ от отдельного сортира. Повторяю вопрос: на кой ляд его туда понесло?
5
В палате было тепло и солнечно. Сиял календарь с полуголой женщиной, прикнопленный к двери. Эпизодически пролетали неустановленные насекомые. На батарее лежали и сохли носки Хомского: очень заманчивые для полярного Санта-Клауса, которой вполне мог бы, расчувствовавшись, засунуть в каждый по баночке с овсянкой. К сожалению, не сезон.
- Вот черт, - сказал один из Гавриловых - тот, что был ближе к Хомскому.
- Это тебе от новокаина под шкурой такие мысли в голову лезут? - поинтересовался второй. - Может, и нам ширнуться для ума?
Хомский усмехнулся, просунул между колен сцепленные в замок руки. В коридоре топотало вежливое стадо: профессор Рауш-Дедушкин вывел своих питомцев на очередной обход.
- Стало быть, - подвел черту Хомский, - в общем сортире нашему покойничку делать было нечего. Он же брезговал нами! Словно стеночку выстроил вокруг койки. У него даже личный стакан имелся…
- Да нормальный мужик был, - буркнули Гавриловы. - Дозу держал хорошо.
- Свою дозу, - поправил их тот. - Наши бутылочки ему были в тягость. Потому и на ногах стоял, когда мы все уже отключились! Пил бы со всеми овсянку - был бы жив… Может быть. А так - понесло его… И зачем выходить в сортир, ночью-то, даже если он и захотел покурить? Мы же здесь смолили, форточка была открыта. - Он вздохнул: - Давайте-ка, люди добрые, поднапрягите умы. Вдруг чего вспомните? Я сам, - повинился он, - не помню ничего. Рожи, рожи вокруг, а внутри так славно, а дальше - провал. Как отрезало.
Гавриловы горько скривились:
- Что же нам помнить-то? Мы же лежачие, в коридор не ходили…
- Может быть, к нам кто-нибудь заходил… Зашел и увел соседа…
Братья крепко задумались.
- Нет, - сказали они наконец решительно. - Не было такого дела. Пока мы в уме были - не было.
- Эхе-хе, - закряхтел Хомский, расстроенный малыми размерами светлого промежутка. Братья Гавриловы редко оставались в уме надолго, если вообще бывали в нем.
Снаружи послышались шаги. У Хомского было развито безошибочное чутье; он заранее знал, какие шаги означают визит в палату, а какие - просто так, чепуха, по какой-нибудь медицинской ерунде. Он быстро лег и прикрыл глаза. Действительно: дверь отворилась, и вошел Ватников, раздраженно смотревший поверх усов. Хомский не шевельнулся, прикидываясь спящим.
- Хомский, - Ватников церемонно кивнул братьям, нагнулся и потрепал неприятного пациента за плечо. - Просыпайтесь, Хомский. Вы меня звали, я пришел.
Было в его тоне нечто командорское, судьбоносное. Шутки с ним, с Ватниковым, бывали, между прочим, хороши до поры до времени. Озлившись и задавшись целью, он мог здорово напакостить, зацепиться за строчку в диагнозе и обеспечить неугодному долгие, многолетние собеседования с психиатрами. Даже Хомскому такая морока была ни к чему, хотя нельзя сказать, что его сильно пугали подобные перспективы. Больница не тюрьма, а от тюрьмы не зарекайся, и в этой предположительной грядущей тюрьме психиатрический диагноз не помешает. Поэтому в Хомском боролись два чувства: с одной стороны, раскручивать дело к собственной выгоде, а с другой стороны - раскручивать его, быть может, к своей погибели. "Что Бог ни сделает - все к лучшему", - окончательно рассудил Хомский, решив придерживаться выбранной линии действий, и открыл глаза.
- Здравствуйте, - молвил он слабым голосом. - Голова очень болит. И подташнивает.
- Голова болит, - утвердительно кивнул Ватников, любивший при беседах с больными повторять их высказывания подобно эху. - Говорят, вы сильно ушиблись.
- Не то слово. Но мне с вами, доктор, надо потолковать кое о чем другом.
- Кое о чем другом. Изумительно. Я в вашем полном распоряжении.
- Не здесь, - Хомский измученно мотнул головой в сторону братьев.
Ватников несколько опешил:
- Но где же? Ведь вам, насколько я понимаю, положено лежать.
- Ничего… Не все же лежать, пролежни будут. Можно немножко посидеть в коридорчике…
Какое-то время психиатр колебался, не зная, как поступить в данном отдельном случае - пойти на поводу у больного или не ходить.
В итоге он рассудил, что коридорчик не помешает. Тем скорее утомится Хомский, если у него и вправду болит голова.
- Я к вашим услугам, - учтиво объявил Ватников, вставая со стула. Хомский, охая и кряхтя, начал садиться в постели; гримасы, которые он корчил, подразумевали неимоверную муку. Ватников неприязненно ждал, пока Хомский спустит на пол ноги с кривыми и желтыми, уже завернувшимися в трубочку когтями. Терпел, покуда тот чесался, отхаркивался, закатывал глаза.
6
В коридоре они присели на скамеечку под плакатом о профилактике простатита, который Васильев постоянно порывался снять, и где был изображен серый от ужаса человек, прикованный к пушечному ядру, каким-то чертом имевшему в себе признаки унитаза. Нарисованный доктор грозил пальцем, что не было пустой угрозой, ибо при этой болезни палец тот мог запросто примениться в ручном изучении прямой кишки.
Плакат повесил Прятов, намеревавшийся оживить унылые больничные будни. Он и в ординаторской развесил плакаты - против венерических болезней, против пьянства и бытового насилия в семье. Но с этими кошмарными картинами Васильев уже не мог мириться и ободрал их с мясом, не утруждаясь отколупыванием кнопок.
Один был про сифилис, назывался "В ночное". На нем изображалось развратное такси, а в такси, на переднем сиденье, затаилась ослепительная путана с кирпично-красной рожей. Ее зеленый глаз фантазией художника превратился в таксёрский зеленый огонек. Больше там ничего не было, и простор для выводов образовывался просто степной, лихая воля для разбойничьего воображения. Ясно было одно: такой зеленый глаз в сочетании с рожей, да еще в такси - это очень плохо.
Второй плакат посвящался СПИДу. Там тоже изображался какой-то купеческий разврат с участием заблудшей красавицы, а ниже шла подпись: "До СПИДанья!"
Эти плакаты Александр Павлович повесил один позади себя, а второй - перед собой.
Васильев, когда Прятов обнаружил исчезновение плакатов и явился к нему в кабинет весь расстроенный, только хмыкнул: "В ночное! Рожа такая поганая". И уткнулся в бумагу, и зашуршал скучным пером.
…Ватников в который раз покосился на пушечное ядро, отгоняя неприятные мысли о возрастных заболеваниях.