- Тогда, друг мой, оторви у него крылышки и посади в клетку! А не то улетит!
- Послушай, Кэнсоннас, речь идет о юном, нежном, добром, любящем создании…
- И богатом?
- Напротив. На грани нищеты. Я видел ее только один раз…
- Ох, как много!.. Стоило бы, пожалуй, еще повидаться…
- Не шути, дружище! Она - внучка моего старого преподавателя, и я люблю ее до безумия! Мы говорили с ней будто старые друзья. Она еще полюбит меня! Поверь, она - сущий ангел!
- Ты повторяешься, Мишель! Паскаль сказал, что человек никогда не бывает ни ангелом, ни зверем! А ты со своей красавицей хочешь опровергнуть эти слова?
- О, Кэнсоннас!
- Успокойся! Ты не ангел! Черт знает что! Он, видите ли, влюблен! Он в свои девятнадцать задумал сделать то, что и в сорок еще почитается глупостью!
- А по-моему, быть любимым - большое счастье! - проговорил молодой человек.
- Хватит! Замолчи! - закричал пианист. - Ты меня бесишь! Больше ни слова! Не то я…
И Кэнсоннас, не на шутку рассерженный, стал тарабанить по девственно чистым страницам Большой Книги.
Разговоры о женщинах, о любви бесконечны, друзья продолжали бы их до самого вечера, если б… не ужасное происшествие, последствия которого предсказать было просто невозможно.
Страстно жестикулируя, Кэнсоннас неловко задел огромный сифонообразный аппарат, откуда он черпал разноцветные чернила, и красные, желтые, синие, зеленые потоки, словно извергающаяся лава, хлынули на страницы Большой Книги.
Кэнсоннас издал душераздирающий вопль, от которого все вокруг содрогнулось. Конторские служащие решили, что обрушилась Большая Книга.
- Мы пропали, - упавшим голосом пробормотал Мишель.
- Точно, мой милый, - подтвердил Кэнсоннас. - Нас затопляет! Спасайся кто может!
В этот момент на пороге возник господин Касмодаж в сопровождении кузена Атаназа. Банкир устремился к месту происшествия, но вдруг остановился как вкопанный. Он хотел что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова - гнев душил его!
И было отчего! Великолепнейшая книга, куда заносили разнообразнейшие финансовые операции банковского дома, - запятнана! Ценнейшее собрание финансовых сделок - замарано! Настоящий атлас, вмещавший целый мир, - испорчен! Гигантский монумент, представляемый на обозрение посетителей местным привратником в праздничные дни, - заляпан грязью, осквернен и навсегда потерян! Его хранитель, человек, которому доверили эту великую миссию, не выполнил своего предназначения и предал дело! Жрец собственными руками осквернил алтарь!
Все эти нерадостные мысли проносились в голове месье Касмодажа, и ему никак не удавалось обрести дар речи. В конторе воцарилась мертвая тишина.
Внезапно господин Касмодаж сделал жест, обращенный к незадачливому копировщику. Рука банкира столь решительно, столь красноречиво указывала на дверь, что ошибиться было просто невозможно. Сей недвусмысленный жест, понятный на всех языках, означал: "Убирайтесь вон!" Кэнсоннас не замедлил подчиниться: он спустился с гостеприимных высот, где прошла вся его юность. Мишель, последовавший за ним, обратился к банкиру.
- Месье, - начал он, - это я во всем виноват…
Следующий взмах той же самой руки, только еще более энергичный, если вообще таковое возможно, послал диктовальщика вслед копировщику.
Тогда Кэнсоннас старательно стянул полотняные нарукавники, взял шляпу, рукавом смахнул с нее пыль, водрузил ее на голову и направился прямо к банкиру.
Глаза Касмодажа метали молнии, но до грома дело никак не доходило.
- Месье Касмодаж и Кº, - проговорил копировщик с подчеркнутой любезностью, - вы наверняка считаете меня виновником совершившегося преступления, ибо только так можно именовать бесчестье вашей Большой Книги. Но я не хотел бы оставлять вас в заблуждении. Как и во всех бедах нашего мира, виновником происшедшего здесь непоправимого несчастья стала женщина! Так что пеняйте на Еву, нашу прародительницу, и на ее супруга - дурака! Все наши горести и несчастья - только от них! И если мы маемся животом, надо винить Адама, вкусившего незрелый плод! Засим, господа, прощайте!
С этими словами артист удалился, за ним последовал Мишель; кузен Атаназ между тем бережно поддерживал распростертую руку банкира, словно Аарон - руку Моисея во время битвы с амаликитянами.
Глава XIII
ГДЕ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, КАК В ДВАДЦАТОМ СТОЛЕТИИ ХУДОЖНИКУ ЛЕГКО УМЕРЕТЬ С ГОЛОДУ
В судьбе молодого Дюфренуа произошел решительный поворот. Сколь многих, не способных посмотреть на случившееся его глазами, подобное происшествие привело бы в отчаяние! Конечно, Мишель больше не мог рассчитывать на поддержку дядюшкиного семейства, но зато он чувствовал себя абсолютно свободным. Его уволили, выставили за дверь, а ему казалось, что его выпустили из тюрьмы; его, что называется, "отблагодарили", а он сам готов был рассыпаться в благодарностях. О будущем Мишель не задумывался. Вырвавшись на волю, он вдруг почувствовал, что способен на великие дела.
Успокоить юношу было не так-то просто, и Кэнсоннас терпеливо ждал, когда пройдет его радостное возбуждение.
- Идем ко мне, - предложил он юному другу, - надо же где-то спать.
- Спать, когда день только занимается! - возразил Мишель, воздевая к небу руки.
- Образно говоря, да, день занимается, - согласился Кэнсоннас, - но, в сущности, сейчас ночь, а в наше время больше никто не спит под звездным небом, да и звезд вообще-то уже не осталось. Астрономов интересуют теперь лишь невидимые созвездия. Ладно, пойдем поговорим.
- Только не сегодня, - отозвался Мишель, - ты станешь говорить мне неприятные вещи, а я их все уже слышал. Или ты полагаешь, что я чего-то не знаю? Сказал бы ты обретшему волю рабу: "Знаете, мой друг, вам грозит голодная смерть!"
- Ты прав, - откликнулся Кэнсоннас, - сегодня - ни слова больше, зато завтра…
- А завтра - воскресенье. Ты же не захочешь испортить мне праздник!
- Ах, вот как! Значит, мы с тобой так и не поговорим?
- Да нет! Что ты! Но в какой-нибудь другой день!
- Послушай, у меня идея! - воскликнул пианист. - А не пойти ли нам завтра навестить твоего дядюшку Югнэна? Я не прочь познакомиться с этим достойным человеком.
- Решено! - воскликнул Мишель.
- Может быть, мы втроем и сумеем найти выход из создавшегося положения?
- Ну что ж, согласен, - ответил Мишель, - и черт меня побери, если мы его не найдем!
- Хе, хе, - ухмыльнулся музыкант, покачивая головой и демонстрируя тем самым некоторое сомнение.
На следующее утро Кэнсоннас нанял газ-кеб и заехал за другом. Мишель уже поджидал его. Спустившись вниз, он вскочил в экипаж, и водитель тут же завел машину. Чудесное изобретение - газ-кеб, не имевший, казалось, даже мотора, стремительно мчался вперед. Подобное средство передвижения Кэнсоннас явно предпочитал городской железной дороге.
Погода стояла прекрасная. Газ-кеб катился по пустынным улицам, проворно огибая углы и без труда преодолевая подъемы, чтобы в следующий миг вновь набрать скорость и лететь по битумной мостовой.
Спустя двадцать минут кеб остановился на улице Кайю. Кэнсоннас расплатился с водителем, и наши герои быстро взобрались на верхний этаж, где жил Югнэн.
Дверь отворилась, Мишель бросился в объятия дядюшки, а затем представил друга.
Господин Югнэн сердечно принял Кэнсоннаса, усадил гостей за стол и предложил им без всяких церемоний разделить с ним скромную трапезу.
- Знаешь ли, дядюшка, - проговорил Мишель, - у меня есть план.
- И какой же, мой мальчик?
- Вместе с вами провести целый день на лоне природы.
- На лоне природы? - воскликнул дядюшка. - Но природы больше не существует!
- Истинная правда! - подтвердил музыкант. - Да откуда ей взяться!
- Похоже, что месье Кэнсоннас разделяет мое мнение!
- Целиком и полностью, месье Югнэн.
- Видишь ли, Мишель, - начал дядюшка, - для меня природа, деревня - это прежде всего чистый воздух, а потом уже деревья, поля, долины и ручейки! Но ведь и в десяти лье от Парижа нечем дышать! Мы всегда "завидовали" воздуху Лондона, и вот, с помощью десяти тысяч заводских труб, химических производств, фабрик искусственного гуано, угольного дыма, ядовитых газов и прочих промышленных миазмов мы сумели получить такой воздух, который вполне сопоставим с британским. На чистый воздух вблизи от города нечего и рассчитывать, а забираться далеко, увы, не позволяют мои больные ноги; так что откажемся от идеи подышать чем-то чистым! Останемся лучше дома и проведем день за трапезой, в уютной обстановке, плотно прикрыв окна.
К пожеланию дядюшки прислушались. Сели за стол и принялись за еду, беседуя о чем придется. Югнэн приглядывался к Кэнсоннасу, и тот, не удержавшись, сказал за десертом:
- Ей-богу, господин Югнэн, как приятно смотреть на ваше доброе лицо, когда повсюду такие мрачные физиономии! Разрешите мне еще раз пожать вашу руку.
- Месье Кэнсоннас, я знаю вас очень давно, мой племянник часто рассказывал о вас! Я также знаю, что вы - наш единомышленник, и я благодарен Мишелю за этот визит. Он молодец, что привел вас!
- О нет, господин Югнэн! Вернее сказать, это я его привел!
- Что же случилось, Мишель, почему тебя привели?
- "Привели" - не то слово, месье Югнэн, - я бы выразился поточнее: "приволокли".
- О! - воскликнул Мишель. - Кэнсоннас, как всегда, преувеличивает!
- И все-таки… - настаивал дядюшка.
- Господин Югнэн, посмотрите-ка на нас внимательно, - продолжал пианист.
- Смотрю, господа…
- А ну, Мишель, повернись, чтоб дядюшка смог обозреть тебя со всех сторон.
- Объясните мне наконец, зачем весь этот цирк?
- Месье Югнэн, как по-вашему, не похожи ли мы на людей, которых только что выставили за дверь?
- Выставили за дверь?
- Вышвырнули, да еще как!
- Вас постигло несчастье?
- Напротив. Нам улыбнулось счастье! - воскликнул Мишель.
- Сущее дитя! - только и вымолвил Кэнсоннас, пожимая плечами. - Мы, месье Югнэн, просто оказались на улице, вернее, на парижской асфальтовой мостовой!
- Не может быть!
- Увы, дядюшка, - вздохнул молодой человек.
- Так что же произошло?
- А вот что, месье Югнэн!
И Кэнсоннас принялся рассказывать о трагическом происшествии. Его манера изложения и толкование событий, его неожиданные замечания и глубокомысленные умозаключения не могли не вызвать невольной улыбки у дядюшки Югнэна.
- А ведь для смеха нет ни малейшего повода, - словно оправдываясь, произнес господин Югнэн.
- И для слез тоже, - отозвался Мишель.
- Что же теперь с вами станет?
- Обо мне не беспокойтесь, - сказал Кэнсоннас, - подумайте о племяннике.
- А главное, - вступил в разговор Мишель, - говорите так, как будто меня здесь нет.
- Мы имеем, - начал Кэнсоннас, - некоего молодого человека, у которого нет ни малейшего шанса стать финансистом, коммерсантом или предпринимателем. Спрашивается: как ему выжить в этом мире?
- Вот уж действительно проблема из проблем, - отозвался дядюшка, - и решить ее вовсе не просто. Сейчас вы назвали, по сути, все профессии, которые ныне в ходу. Очевидно, не остается ничего другого, как стать…
- Собственником… - сказал пианист.
- Вы попали в самую точку!
- Собственником! - расхохотался Мишель.
- Вот именно! Ему, видите ли, смешно! - воскликнул Кэнсоннас. - Какое непозволительное легкомыслие! Как можно так пренебрежительно относиться к профессии, столь же прибыльной, сколь и почетной! Несчастный, ты когда-нибудь задумывался, что значит - быть собственником? Какой ошеломляющий смысл заключен в этом слове! Подумать только, что человек, тебе подобный, из плоти и крови, рожденный женщиной, простой смертной, владеет частью земного шара. И все это принадлежит ему одному, неотделимо от него, как голова от тела… Никто, даже Господь Бог, не может отнять у него этот кусочек земного шара, который передается по наследству! Он вправе распоряжаться этой землей как ему заблагорассудится: пахать, бурить, что угодно строить на ней! И вода, орошающая его владения, и даже воздух над ними - все его! Захочет - сожжет свое дерево и вытопчет свою траву, захочет - выпьет свой ручей! Он может без конца повторять себе: "Вот земля, сотворенная Богом в первый день мироздания, а я - владелец частички ее! Мне, и только мне, принадлежит этот кусочек поверхности полушария вместе с возносящимся над ней на высоту шести тысяч туазов столбом воздуха, которым мы дышим, и земной корой, что расположена под нами и имеет толщину в полторы тысячи лье". Владения собственника простираются до самого центра земли; он ограничен только правами такого же собственника, живущего на противоположной стороне планеты. Так вот, глупыш, раз ты смеешься, значит, ничего не понял и никогда не пытался подсчитать, что человек, владеющий только одним гектаром земли, на самом деле является собственником конуса, объемом двадцать миллиардов кубических метров! И все это принадлежит ему, исключительно ему, целиком и полностью!
Кэнсоннас был великолепен! Его жесты, его интонация, весь его облик могли бы вдохновить любого художника! Нет! Ошибиться было нельзя! Перед нами предстал человек, имевший свое место под солнцем: он был собственником!
- О месье Кэнсоннас! - воскликнул дядюшка Югнэн. - Вы превзошли самого себя! Глядя на вас, хочется быть собственником до конца дней своих!
- Не правда ли, господин Югнэн? А наш малыш смеется!
- Да, смеюсь, - откликнулся молодой человек, - потому что мне никогда не придется владеть ни единым кубометром земли. Разве что случай…
- Что значит случай? - воскликнул пианист. - Ты употребляешь слово, а смысла его не знаешь!
- Что ты хочешь этим сказать?
- Только то, что слово "случай" происходит от арабского и означает "трудный", и не более того. Следовательно, вся наша жизнь состоит из трудностей, а мы с настойчивостью и умом обязаны их преодолевать!
- Лучше не скажешь, - откликнулся Югнэн. - А ты, Мишель, что думаешь?
- Дядюшка, я не столь честолюбив, и двадцать миллиардов Кэнсоннаса меня вовсе не трогают.
- Но один гектар земли дает от двадцати до двадцати пяти центнеров пшеницы, а из одного центнера можно получить семьдесят пять килограммов хлеба, - пояснил Кэнсоннас. - А если съедать по фунту в день, то его хватит на полгода.
- Ах! - воскликнул Мишель. - Все о еде да о еде! Одна и та же песенка.
- Увы, мой мальчик, песнь о хлебе нередко имеет грустный мотив, - вздохнул музыкант.
- И все же, Мишель, что ты собираешься делать? - поинтересовался дядюшка Югнэн.
- Будь я свободен, - начал молодой человек, - мне бы хотелось воплотить в жизнь четыре непременных условия, из которых, как где-то я вычитал, слагается счастье.
- А что за условия? Можно ли поинтересоваться? - спросил Кэнсоннас.
- Жизнь на свежем воздухе, любовь к женщине, отрешение от честолюбивых замыслов, сотворение прекрасного нового, - перечислил Мишель.
- Ну что ж, - рассмеялся Кэнсоннас, - половину программы молодой человек уже выполнил.
- Как это? - не понял Югнэн.
- Его же выставили на улицу! Вот вам и жизнь на свежем воздухе!
- Да, действительно! - согласился Югнэн.
- Любовь к женщине?..
- Не надо об этом, - пробурчал, смутившись, Мишель.
- Будь по-твоему, - насмешливо отозвался дядюшка.
- Что касается двух оставшихся условий… - продолжал Кэнсоннас, - то с ними сложнее! Нашему юному другу амбиций не занимать, и к почестям он вовсе не равнодушен…
- Но еще сотворение прекрасного нового! - воскликнул Мишель, в порыве энтузиазма вскакивая с места.
- Наш смельчак вполне способен на это, - проговорил Кэнсоннас.
- Бедное дитя, - вздохнул Югнэн.
- Дядюшка…
- Ты еще неопытен, мой друг, и, как сказал Сенека, всю жизнь надо учиться жить. Умоляю тебя, не питай безумных надежд! Жизнь - это прежде всего преодоление препятствий!
- Действительно, - согласился музыкант, - не все так просто под луною. В обыденной жизни, как и в механике, приходится считаться со средой и с трением. Трения бывают с друзьями, с недругами, с соперниками и со всякого рода назойливыми личностями. Среда - это семья, женщины, общество. Хороший инженер обязан все учитывать.
- Месье Кэнсоннас прав, - проговорил Югнэн. - Но давай, Мишель, все же поговорим о тебе. До сих пор ты, кажется, не слишком преуспел в финансах.
- Вот почему и впредь мне хотелось бы жить, следуя собственным вкусам и способностям!
- Способностям!.. - воскликнул пианист. - Посмотри на себя, сейчас ты являешь печальнейшее зрелище поэта, который, умирая с голоду, все еще питает какие-то надежды!
- Ах уж этот чертов Кэнсоннас! - вздохнул молодой человек. - Он готов шутить над чем угодно!
- Какие уж тут шутки! Просто я стараюсь убедить тебя. Разве можно быть поэтом, когда нет больше поэзии? Искусство мертво!
- О, не преувеличивай!
- Мертво, погребено, с эпитафией и могильной урной. Положим, ты художник! Так вот, живописи больше не существует. Нет больше и картин, даже в Лувре. В прошлом столетии их так умело отреставрировали, что краска осыпается с них, как чешуя. От "Святого семейства" Рафаэля осталась только рука Мадонны да глаз святого Иоанна, что, согласитесь, вовсе не густо; от "Брака в Кане Галилейской" остался лишь парящий смычок да виола, повисшая в воздухе, чего явно недостаточно! Тицианы, Корреджо, Джорджоне, Леонардо, Мурильо и Рубенсы словно подхватили кожную болезнь от контакта с их врачевателями и теперь погибают. Пред нашим взором на полотнах, заключенных в золоченые рамы, предстают лишь неуловимые тени, неясные линии, погасшие, размытые, потемневшие краски. Шедевры обращаются в прах, художникам предоставлена та же возможность. Вот уже полвека, как никто из них не выставлялся. Ну и к лучшему!
- К лучшему? - удивился Югнэн.