- К тому же развитие на обнищавшей планете должно прекратиться или принять уродливые формы, и я не возьмусь судить, до какой степени деградировало тамошнее общество, - продолжал Стан.
Верис согласно кивнул. Обнищать - передвинуться вниз. Обнищание подразумевает падение и деградацию всех сторон жизни.
- В любом случае, - заключил Стан обязательное сообщение, - никому не говори, кто ты и откуда. Целее будешь.
- Защиту там снять можно? - переспросил Верис. - Несмотря на то, что там опасно
- Защиту снять нужно. Собственно говоря, она будет снята автоматически. Для этого мы и изолировали Землю, чтобы туда не вперся какой-нибудь неуязвимый обормот. Так что на Земле ты будешь абсолютно на равных с аборигенами. И современного оружия тоже не пронесешь, батареи разрядятся, иные источники энергии тоже работать не станут.
- И зачем же ты ушел на Землю, если там все так плохо?
- Потому что здесь было бы еще хуже. Совесть - это, знаешь ли, такая штука: сделал правильно, а она гложет. И никакая система безопасности избавить от этой беды не сумеет.
- Но ведь совесть… - Верис запнулся, понимая неуместность полного цитирования, - совесть разбирает, когда сделано хорошо, а кода плохо, и, если вы со своими друзьями делали как надо, то и совесть молчит.
- Совесть никогда не молчит, разве что помалкивает до времени. Дело в том, что люди, оставшиеся на Земле, заперты там навечно. Они не имеют бессмертия и, значит, продолжают нормально жить и размножаться. Происходит смена поколений, но развития нет. Планета истощена, она не выносит нового человечества. Так что надежды у тех людей нет никакой. И лишил их надежды я, когда изолировал Землю. По совести, после этого я должен разделить их судьбу.
- Понятно, - Верис кивнул, хотя и понимал, что понятно ему далеко не все. Но если задавать новые вопросы, разговор, как это уже случилось, пойдет по кругу. Все-таки перед ним часть программы, а не живой человек. Вопросы надо задавать конкретные и получать на них однозначные ответы. И Верис спросил:
- Если я пойду назад, собственная система безопасности снова включится?
- Нет, конечно. Она же не знает о тебе и не видит тебя. Нужно через личный жетон или общий терминал вызвать службу спасения, тогда тебя возьмут под охрану. Если ты, конечно, не будешь в это время на Земле, - Стан усмехнулся саркастически, - там ничего такого не требуется. Через личный жетон можешь поговорить с информационными сетями - и только. Кстати, обрати внимание, как оформлен портал. Пока ты подключен к общей системе, ты просто видишь внепространственные туннели. Но сам по себе человек не приспособлен к космическим путешествиям, поэтому там всю эту механику придется включать вручную. Если портал окажется разрушен, вход нетрудно обнаружить с помощью личного жетона. Сам понимаешь, с информационными сетями у тебя связь сохранится.
У Вериса не было личного жетона, но он не колебался и мгновения. Прощально кивнул Стану, сказал: "Ну, я пошел", - и шагнул в проход, за которым угадывал дрожащую пустоту пространственного прокола.
Казалось бы, ничего особенного не произошло - обычный гиперпереход - но, обернувшись назад, Верис не обнаружил прохода, из которого вышел. Там тянулся такой же пустынный берег, что и впереди.
Хотя Стан только что растолковал, что произойдет, Верис ощутил мгновенный укол удивления, смешанного с тревогой. У него действительно пропали почти все органы чувств, ведь на самом деле видела, знала и ощущала программа, а Верис пользовался ее данными, не задумываясь. На то они и данные, что даны изначально и не требуют, чтобы над ними задумывались.
За-думываться - приниматься думать. Но это же слово можно членить иначе, выделяя вместо приставки еще один корень, так что слово становится сложным: "зад" и "ум". И если ты не подумал заранее, то остается быть умным задним числом, когда уже ничего не исправишь.
Висел бы на шее личный жетон, Верис и не заметил бы пропажи портала. А теперь - ищи, где он находится и как активизировать невидимый проход. Ничего похожего на ручное управление порталом, которое Верис разглядывал секунду назад на заброшенной станции, здесь не оказалось. Берег был выглажен временем до естественной ровности.
Ровное место - человек, нахватавшийся вершков, но не обладающий настоящими знаниями, может подумать, что это то же самое, что "пересеченная местность". Мол, ровный - рассеченный многочисленными рвами. А на самом деле не ровный происходит ото рва, а наоборот. Ров - это выровненный ручей, текущий не по своей прихоти, а по указке мелиоратора.
На берегу не было ни рвов, ни остатков строений, указывающих, что некогда здесь находился прообраз нынешнего Транспортного центра. Один лишь вылизанный тысячелетиями берег. Путь назад отрезан.
Верис пожал плечами.
Что ж, как говорили в доисторическую эпоху: "Ты этого хотел, Жорж Данден". Никто не помнит, кто таков этот Жорж, но люди продолжают утешаться мыслью, что не только они пострадали от собственных необдуманных желаний.
Когда пути назад нет, самое бессмысленное занятие - стоять на месте.
Верис пошел вперед. Береговая линия плавно загибалась, и за ближайшим поворотом Верис увидал согнутого человека, который шуровал в воде незнакомым инструментом, выволакивая на берег груды водорослей. Худоба, обветренное лицо, дурная одежда - все в этом человеке возмущало взгляд.
Должно быть, это был раб. В крайнем случае - работник.
* * *
Прибежал Михаль и еще издали принялся кричать, размахивая руками:
- Идут! Идут!
- Черт! - Анита кинула веселку, которой перемешивала киснущие в чане крысиные шкурки, и метнулась в сараюшку, где хранился инструмент. Тут же появилась обратно; в руках у нее было двое вил - для себя и для Вериса.
Верис за это время успел вскочить и подумать мельком, что слово "чертыхаться" по большому счету должно означать реакцию человека на внезапную смену обстановки. Чертыхаться - подводить черту под делом, которым только что занимался с пользой и охотой, и спешно хвататься за иное, так некстати вынырнувшее. Немудрено, что безобидная черта в эту минуту превращается в небывалого черта - символ всего нехорошего, что может встретиться человеку в жизни.
Потом пришлось бежать вслед за Анитой по тропке к дальним границам селения, где никто не жил, а только стояли караулы, строго следящие за землями кучников.
Бегал Верис плохо. Не то чтобы собственные ноги не желали развивать нужную скорость, но без помощи программы они постоянно спотыкались о неудачно подставившиеся кочки.
"При-ходит-ся бежать!.. - твердил Верис в такт сбоящему дыханию. - Приходится - от ходить, а бежать - это бежать".
Времени, чтоб осмыслить языковой нонсенс, не было, все поглощал ритм бега.
И вдруг Верис понял, что они уже прибежали. Вторая линия засек, колючие кусты, набросанные непроходимым валом. Анита остановилась у самой колючей изгороди, сжимая вилы так, словно собиралась разбрасывать колючки, закрывающие проход. Другие люди, прибежавшие раньше, тоже ждали. У некоторых кроме вил были уже знакомые Верису стрелялки.
Все ждали, но только Верис не знал, чего ждут. Делать было решительно нечего, и Верис начал раздумывать над понятием "вилы" и ролью двойственного числа в русском языке.
Держу в руках вилы - множественное число, хотя инструмент один. Приблизительно то же самое, что ножницы или штаны. С ножницами все понятно, это два ножика, скрепленные вместе. У штанов тоже есть две штанины. В прежние века штанины натягивались на ноги по-раздельности, а потом скреплялись при помощи пояса и гульфика. Во всех подобных случаях видим единственное, двойственное и множественное числа. Одна - ножница, в паре - ножницы, много - ножниц. Одна - штанина, две штанины или пара штанов, много штанин или много пар штанов. А что такое вилы? Несомненно, вила - это каждый из острых штырей. Но штырь по-отдельности - не вила, а просто штырь, штык, шток. Вилы получаются, когда прутья образуют развилку, точно также как штаны образуются из двух сшитых штанин. В таком случае вилы (двойственное число) должны состоят из двух штыков на одной рукояти, хотя у Вериса их было три, а кое у кого из сельчан - и четыре. Странно, но не страшно; двойственное число охватывает не только два, но и три, и четыре предмета. Одна - штука, две, три, четыре - штуки, а пять - это уже много штук. Значит, и у штанов может быть три или четыре штанины. А что, поймал какую-нибудь четвероногую тварь, сшил на нее штанишки - и пусть бегает. А вот на осьминога штанов уже не сошьешь. Осминог-многоног.
Вилы в руках Вериса с тремя штыками. Так и называются - тройчатки. Даже в литературе упоминание есть: "Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжелее снопа ржаного". И опять загадка: зачем поднимать на вилах француза? Француз от слова "франтить" - франт, щеголь, изысканный модник. Французский язык, разумеется, никакой не язык, а манера разговаривать, принятая среди франтов: "Ах, мадам, я вами ошарманен, и такой адмирабль в чувствах, что я балдею!"
Что-то свистнуло у самого уха, заставив вздрогнуть и втянуть голову в плечи.
Перед засекой тянулась мокрая проплешина, кусты здесь были повырублены и стащены в колючий вал. И вот там, на открытом пространстве, появились знакомые фигуры попрыгунчиков. Они бодро шлепали по болоту, у каждого в руках была стрелялка, а из-за плеча торчала рукоять какого-то режущего приспособления: сабли, шашки, ятагана, кончара, палаша, тесака или катаны - Верис не мог точно сказать. Зато он ясно понял, что сейчас произойдет: сработают стрелялки, затем попрыгунчики выхватят свои железяки и примутся убивать.
Мыслеритм: "Оп-оп! Бей-бей!.." - был слышен едва ли не простым ухом. А сельчане стоят, держат в руках бесполезные вилы, словно собрались раскидывать единственную преграду, оставшуюся между ними и убийцами.
Струнно сработала стрелялка в руках бородатого Клааса, один из попрыгунчиков упал лицом в ржавую воду, но остальные продолжали бежать, высоко вздергивая ноги.
"Оп-оп! Мы - круть! Ух, ты! Бей-бей!.."
Потом с той стороны почудилась мысленная команда: "Пли!" - солдаты разом выпустили тучу стрел, Верис почувствовал, как что-то тупо ударило в плечо, а земля подвернулась под ногами, и Верис упал, выронив вилы, которыми так и не начал пользоваться.
Попрыгунчики приближались, мысли их столь несомненны, что не надо быть телепатом, чтобы представить, как атакующие полезут на засеку, затем обрушатся на деревенских и начнут кромсать их своими резаками.
"Оп-оп! Бей-бей!" - пульсировал боевой ритм.
Тогда Верис сделал единственное, что мог, - кинул навстречу бегущим картину правды.
Нет блистающих франтоватых воинов, нет славной победы над жалкими варварами, а есть болото, гнус, угрюмые люди, которым некуда бежать, и поэтому они будут драться. А вилы в их руках - страшное оружие, особенно, когда противник путается в колючках и не может сражаться. Есть страх, боль, усталость и снова страх и боль, чужие и свои, свившиеся в один исполинский бич, с оттяжкой хлестнувший разом по всей шеренге и по каждому из атакующих.
Не добежав нескольких шагов до засеки, попрыгунчики развернулись, спотыкаясь и падая, кинулись прочь. Бежали, утеряв всякую молодцеватость, размахивали руками и нестройно голосили:
- Оу!.. Облом! Облом!..
Приподнявшись на локте, Верис смотрел им вслед.
Больно, да? Так это всего лишь наведенная боль. Вот когда палка с молибденовым наконечником на самом деле вопьется в живое тело, это будет больно.
- Облом!.. Оу!.. Облом!
Атака отбита.
Когда последний из бегущих скрылся за кустами, Анита, так и не выпустившая из рук вил, обернулась и испуганно вскрикнула:
- Ой! Да ты никак ранен!
Верис не отвечал. Мир плыл перед глазами, тупая ломотная боль заполняла все естество, а то, что в таком состоянии пришлось наносить ментальный удар, ничуть не улучшало самочувствия.
- Да что ж это деется!? - причитала Анита, суетясь, вокруг упавшего. - Ведь говорила тебе - не стой на виду!
Ничего такого Анита не говорила, но Верис не мог возразить, провалившись в беспамятство.
* * *
Дед Мирча был стар. Если бы Верис к тому времени уже видел вечную книгу со "Сказкой о рыбаке и рыбке", он, несомненно, обратил бы внимание на глубинное сходство Мирчи и нарисованного старика. Но покуда он стоял и слушал непонятный разговор деда с бородатым Клаасом, который доставил Вериса в селение болотных варваров.
- Вот, привел. Кто таков - не понять. Говорит, но западает. А так - смирный, драться не пытался.
- Где его нашел? - чуть слышно обронил дед.
- Сам вылез. Прямиком на мою секретку. Я его издаля приметил. Пристрелить хотел, да раздумал. Идет, что дурманом окормленный, руками машет, сам с собой балаболит. Ничего не понять, но вроде по-человечески. Ну, я и не стал сразу стрелять, а сюда приволок. Вот он, судите.
- Правильно приволок, - дед Мирча кивнул. - Рассудим.
Он повернулся к Верису и, возвысив голос до дребезжащего тенорка, вопросил:
- Кто таков?
- Я Верис, - сказал Верис.
- Это хорошо, - согласился Мирча, вновь чуть слышно. - А откуда ты, Верис, взялся?
Вот он, вопрос, на который никак нельзя отвечать!
- Не знаю, что и сказать, - совершенно дурацкая фраза. Если не знаешь - зачем говорить? Но, с другой стороны, от тебя ждут ответа, и бородатый конвоир стрелялку покуда не убрал.
- Не помнишь, что ли?
- Помню кое-что, - сказал Верис, не покривив душой, ибо то, что осталось в памяти после потери связи с программой, другого наименования кроме "кое-что" не заслуживало.
- Понятно.
Что именно было понятно старейшине, Верис не знал, но переспрашивать не решился. Не то время, не та ситуация, чтобы вопросы задавать. Сейчас спрашивают его.
- Как среди кучников жил - помнишь?
- Помню.
- Это хорошо, что помнишь. И что тебя там делать заставляли?
- Ничего, - честно отвечал Верис, не видя всей несуразности своего ответа. - Ходил да смотрел, а сам ничего не делал.
Дед Мирча покивал согласно и вновь спросил:
- И кормили за так?
- Кормили. Что ж мне, с голоду помирать?
- Чего сбежал тогда?
А в самом деле, чего сбежал? Не сознаваться же в плагиате с античной комедии; дед Мирча, поди, и слов таких не ведает, для него ревизор - тот, кто ревет, зорит да орет. А может, оно и впрямь так, разве что не зорит ревизор, а зрит.
- Скучно стало, - сказал Верис меньшую правду. - Словом не с кем перемолвиться, вместо слов у них одни междометия.
Междометия - то, чем метят между словами - эмоциональные реперные точки, не несущие позитивного смысла.
Дед Мирча либо понял сказанное, либо просто привык слышать чудны́е слова и не удивляться им. Он ничего не переспросил, а задал новый вопрос:
- А у нас что собираешься делать? Мы за так кормить не станем.
- Чем скажете, тем и буду заниматься, - покорно сказал Верис.
Тоже вот странное слово: "покорный" - тот, кого можно безнаказанно корить, укорять, а порой и карать. Вокализм другой, но корень-то самый тот. На укоры Верис был согласен, а на кары - нет и потому добавил:
- А не позволите у вас остаться - дальше пойду.
- Дальше от нас пути нет, - усмехнулся дед Мирча. - Мы люди крайние.
Крайний - живущий на краю. Но это же - живущий в крайней бедности, стеснении и нищете. А сверх всего крайний - последний, после которого уже никого не будет. Вот и гадай, что хотел сказать дед Мирча? Трудно стало понимать слова, когда беседуешь не с программой, а с живым человеком.
Мирча перевел взгляд на негустую толпу поселян, явившихся поглазеть на судилище, выхватил одну из женщин, невысокую, плотную, с веснушками не только на лице, но и на полных руках.
- Что, Нитка, возьмешь новичка? Видишь, человек обещается делать, что скажут.
- Возьму, - Нитка согласно пожала плечами. - Что же мне, век одной доживать? А человек, видать, хороший.
Верис молчал, ожидая решения судьбы. Подумал лишь мельком, что имя у молодухи неподходящее, Нитка должна быть тоненькой, гибкой, а эта коренастая. И еще очень некстати подумалось: а у нее, что, и грудь в веснушках?
Хорошо, что новые знакомые мыслей читать не могли, обходясь, как и положено людям, одними словами.
- Коли возьмешь, так и ладно, - постановил дед. - Ты-то сам, добрый человек, вот к ней жить пойдешь?
Верис тоже пожал плечами, стараясь скопировать жест веснушчатой Нитки.
- Пойду.
- Так и живите, - дед Мирча повернулся и зашаркал прочь, всем видом показывая, что вопрос решен и больше обсуждать нечего.
Верис, не ожидая приглашающего жеста, подошел к Нитке. Он испытывал двойственные чувства, которые трудно выразить словами и невозможно спутанными мыслями. С одной стороны, молодая женщина вызывала у него чувство симпатии, с другой, не отпускало ощущение, что его только что передали этой женщине в собственность, как вещь или бессловесное животное. Хотя он-то как раз доказал, что словом владеет отменно.
Тут же припомнилось, как Линда рассказывала (сказывала всего один раз, но слова не забылись и теперь припомнились!), что прежде люди могли выжить, только совместно занимаясь делами. И любовь в те времена была не с любым, а исключительно в рамках совместного хозяйства. А если возникала любовь с кем-то посторонним (пришедшим со стороны), то она все совместное хозяйство могла разворотить и потому называлась развратом.
Верис перевел взгляд на свою хозяйку.
Это с конопатой Ниткой у него должна быть любовь? Смех да и только.
- Не западай, - сказала Нитка строго. - Люди смотрят.
- Не буду западать, - пообещал Верис, уже сообразивший, что глубокую задумчивость здесь не любят.
- Ты, значит, Верис, - Нитка говорила нарочито короткими рублеными фразами. - А взаправду тебя как зовут?
Вот это вопросец! Как зовут человека, чье имя произнесено вслух? Или она имеет в виду тайное имя, знание которого, по мнению древних, давало абсолютную власть над человеком? Называлось такое имя "рекло" и в обыденной речи его не позволялось произносить. Неужто здесь сохранились столь древние речевые атавизмы?
- У меня нет другого имени, - сказал Верис и, желая показать, что он не вещь, а тоже имеет право на вопрос, добавил: - А тебя, значит, зовут Нитка?
- Ниткой меня кличут, - сказала хозяйка, - А зовут меня Анита.