- Да, мне показалось, что он сейчас куда–то как бы торопится. Знаете, - задумчиво проговорил Конверс, - люди типа Фримэна очень странные. С ними легко и тяжело одновременно.
- Что ты на это скажешь, Мод? - воскликнул Эрл. - Лу инстинктивно почувствовал в Чарли то же, что и мы! Скажи, Лу, а что ты конкретно имеешь в виду насчет "легко и тяжело одновременно"?
- Ну, легко, потому что приятно сознавать, что есть еще на свете такие люди, - сказал Конверс. - А тяжело… ну, когда с ними сталкиваешься, не можешь не задуматься, на что уходит твоя собственная жизнь.
- Не понял.
- Одному богу известно, - пожал плечами Конверс, - почему мы не в состоянии жить так, как они. Не всем суждено быть героями. Но думая о Фримэне, мне кажется, что и я мог бы сделать в жизни немного больше того, что сделал.
Эрл обменялся взглядом с женой.
- А что он о себе рассказывал, Лу?
- Мы со Слоткином не успели много узнать. У нас было лишь несколько минут, пока вы с Мод переодевались. Надеюсь, вы мне как–нибудь сами расскажете все подробности. Нам он лишь сообщил, что последние тридцать лет прожил в Китае. Потом я вспомнил, что сегодня в газете читал про него большую статью, только, конечно, на фамилию не обратил внимания. Там как раз было написано, что он потратил все свое состояние на больницу и работал там до тех пор, пока комми не посадили его и в конце концов не вышвырнули из страны. Потрясающая история!
- Да, потрясающая, - мрачно заметил Эрл, прерывая затянувшуюся паузу, и приобнял за талию Мод, которая упорно смотрела на мощеную террасу, залитую солнцем. - Говорю, потрясающая история, а, мамочка?
- Мы правда просили его остаться, - повторила она.
- Это на нас не похоже, Мод, а если да, то я намерен положить этому конец. Дорогая, надо смотреть правде в глаза.
- Позвони ему в отель! - воскликнула Мод. - Да, непременно! Скажем, что с приездом сестры произошла ошибка, что мы… - От осознания невозможности что–либо изменить у нее прервался голос. - О, Эрл, ну почему ему надо было появиться именно сегодня? Всю нашу жизнь мы работали ради этого дня, и тут появился он и все испортил.
- Да уж, нарочно не придумаешь, - вздохнул Эрл. - Но слишком уж все странно получилось.
Конверс разглядывал их с непониманием и сочувствием.
- Ну что поделать, дела есть дела, - наконец проговорил он. - Это никак не отражается на вашем гостеприимстве. Бог свидетель, в этой стране нет дома, лучше приспособленного для развлечений, чем ваш. Все, что от вас требуется, - только щелкнуть выключателем или нажать кнопку - и человек может получить все, что пожелает.
Эрл прошел по толстому ковру к книжному шкафу, рядом с которым располагалась очередная панель с кнопками. Никаких обозначений при них не было. Он нажал одну - и вокруг дома вспыхнули спрятанные в кустах яркие светильники.
- Не то.
Он нажал другую. С гудением начали раскрываться гаражные двери.
- Нет.
От нажатия следующей в дверях появилась горничная.
- Вызывали, мистер Фентон?
- Простите, ошибка, - сказал Эрл. - Это не то, что я хотел.
- Что вы хотите, Эрл? - озадаченно спросил Конверс.
- Мы с Мод хотели бы начать этот день заново, - ответил Эрл. - Покажи, какую кнопку нажать, Лу.
Бездарь
Была осень, и деревья за стенами школы Линкольн становились того же ржавого цвета, что и голые кирпичные стены в репетиционном зале оркестра. Джордж М. Гельмгольтц, руководитель отделения музыки и дирижер, был окружен футлярами и складными стульями, и на каждом стуле сидел очень молодой человек в нервной готовности продудеть что–нибудь или - в случае секции ударных - что–нибудь отбить, едва мистер Гельмгольтц взмахнет белой палочкой.
Мистер Гельмгольтц, человек лет сорока, который считал свой огромный живот признаком здоровья, силы и достоинства, ангельски улыбался, словно вот–вот выпустит на волю самые изысканные звуки, какие когда–либо слышало ухо человека. Палочка скользнула вниз.
- Блю–ю–юмп! - сказали большие сузафоны.
- Бле–е! - откликнулись валторны.
И корпящий, визжащий, сварливый вальс начался.
Выражение на лице мистера Гельмгольтца не изменилось, когда басы сбились с такта, когда деревянные духовые растерялись и стали неразборчивы, лишь бы никто не заметил ошибки, а секция ударных звучала, как битва при Геттисберге.
- А–а–а–а–та–та, а–а–а–а–а, та–та–та–та! - Звучным тенором мистер Гельмгольтц запел партию первого корнета, когда первый корнетист, побагровевшей и потеющий, сдался и обмяк на стуле, опустив на колени инструмент.
- Саксофоны, я вас не слышу, - крикнул мистер Гельмгольтц. - Хорошо!
Это был оркестр "В", и для оркестра "В" играл неплохо. На пятой репетиции за учебный год нечего ждать лучшей сыгранности. Большинство учеников только поступили в оркестр и за предстоящие годы в школе приобретут достаточно артистизма, чтобы перейти в оркестр "Б", репетиция которого начнется через час, и, наконец, лучшие из них завоюют места в гордости города, "Оркестре Тен–сквер" школы Линкольн, иначе называемом "А".
Футбольная команда проигрывала половину матчей, баскетбольная команда проигрывала две трети своих, но оркестр - за десять лет под началом у мистера Гельмгольтца - до прошлого июня не уступал никому. Он первым в штате использовал в парадных шествиях жонглеров с флагами, первым включил в программу хоровые номера помимо инструментальных, первым широко применил тройное модулирование, первым прошел головокружительным ускоренным маршем, первым зажег фонарь в своем большом барабане. Школа Линкольн поощрила музыкантов оркестра "А" свитерами с буквами своего названия, и свитера пользовались огромным уважением - как и следовало. Оркестр десять лет кряду побеждал на конкурсе школ штата - до провала в июне.
Пока оркестранты "В" один за другим выпадали из вальса так, словно из вентиляции струился перечный газ, мистер Гельмгольтц продолжал улыбаться и помахивать палочкой уцелевшим и мрачно обдумывал поражение, которое потерпело его детище в июне, когда школа Джонстауна победила секретным оружием - большим барабаном семи футов в диаметре. Судьи, будучи не музыкантами, а политиками, слышали и видели только это "восьмое чудо света", и с тех пор мистер Гельмгольтц тоже ни о чем больше не думал. Но школьный бюджет и так кренился от расходов на оркестр. Когда попечительский совет выделял последнее спецассигнование, о котором мистер Гельмгольтц так отчаянно умолял (деньги на проволочные плюмажи с мигалками и батарейками для вечерних матчей, - все сооружение предполагалось прикручивать к шапкам оркестрантов), то заставил его, как запойного пьяницу, поклясться, что, помоги ему господи, это последний раз.
Сейчас в оркестре "В" звучали только двое: кларнет и малый барабан, оба играли громко и гордо, - и безнадежно фальшиво. Мистер Гельмгольтц, очнувшись от сладкой грезы о барабане большем, чем тот, что его одолел, прикончил вальс из милосердия, постучав палочкой по пюпитру.
- Ладненько, ладненько, - весело сказал он и ободряюще кивнул, выражая свои поздравления двоим, продержавшимся до горького конца.
Уолтер Пламмер, кларнетист, отреагировал с торжественностью солиста на концерте, который принимает овацию, возглавленную дирижером симфонического оркестра. Он был невысоким, но с широкой грудью и мощными легкими, которые разработал себе за многократные летние месяцы на дне того или другого плавательного бассейна, и ноту мог держать дольше любого в оркестре "А", гораздо дольше - но и только. Сейчас Пламмер приоткрыл усталые, покрасневшие губы, показывая два больших передних зуба, придававших ему сходство с белкой, поправил язычок инструмента, размял пальцы и стал ждать, когда его призовут на следующие подвиги виртуозности.
"Уже третий год Пламмер в оркестре "В", - думал мистер Гельмгольтц со смесью жалости и страха. Ничто не могло поколебать решимости Пламмера заслужить право носить одну из священных букв оркестра "А", но до исполнения его желаний было пугающе далеко.
Мистер Гельмгольтц пытался объяснить Пламмеру, что его честолюбие направлено в ложное русло, советовал другие области, где можно применить прекрасные легкие и энтузиазм, области, где слух не так важен. Но Пламмер был влюблен - не в музыку, а в свитера с буквами. Будучи глух к нотам как вареная капуста, он не видел в собственной игре ничего, что его бы обескуражило.
- Помните, - обратился к оркестру "В" мистер Гельмгольтц, - в пятницу день проб, так что будьте готовы. Стулья, на которых вы сидели сегодня, назначались произвольно. В день проб от вас будет зависеть, как вы себя проявите и какого стула на самом деле заслуживаете.
Он избегал встречать взгляд сузившихся, уверенных глаз Пламмера, который занял стул первого кларнетиста, не справившись с планом рассадки на доске объявлений. День проб устраивали раз в две недели, и в этот день любой оркестрант мог потягаться за место с тем, кто выше него. Судьей выступал мистер Гельмгольтц.
Рука Пламмера поднялась, пальцы защелкали.
- Да, Пламмер? - сказал мистер Гельмгольтц.
Из–за Пламмера он стал бояться дня проб. Он начал называть его про себя днем Пламмера. Пламмер никогда не бросал вызов оркестранту из "В" или даже "Б", но всегда штурмовал организацию с самой ее вершины, состязаясь - к несчастью, такое право имели все учащиеся, - только с оркестрантами из "А". Пустая трата времени оркестра "А" сама по себе раздражала, но гораздо мучительнее для мистера Гельмгольтца было выражение пораженного неверия на лице Пламмера, когда он слышал решение дирижера Гельмгольтца, мол он играл не лучше тех, кого вызвал побороться.
- Мне бы хотелось прийти сегодня на репетицию оркестра "А", мистер Гельмгольтц, - сказал Пламмер.
- Хорошо… Если ты считаешь, что тебе по силам.
Пламмеру всегда было по силам, и много большим сюрпризом стало бы, объяви он, что не будет присутствовать на репетиции оркестра "А".
- Мне бы хотелось потягаться с Флэммером.
Шорох нот и щелканье замков на футлярах замерли. Флэммер был первым кларнетистом оркестра "А", гением, бросить вызов которому не хватило бы наглости даже оркестрантам "А".
Мистер Гельмгольтц прокашлялся.
- Восхищен твоим задором, Пламмер, но не слишком ли высоко ты метишь для начала года? Может, тебе следовало бы начать, скажем, с Эда Дилейни?
Дилейни занимал последний стул в оркестре "Б".
- Вы не понимаете, - сказал Пламмер. - Разве вы не заметили, что у меня новый кларнет?
- Гм? Э… да, действительно новый.
Пламмер погладил атласно–черный ствол инструмента, словно это был меч короля Артура, наделяющего волшебной силой любого, кто им обладает.
- Не хуже, чем у Флэммера, - сказал Пламмер. - Даже лучше.
В его голосе прозвучало предостережение, мол, дни дискриминации миновали, мол, никто в здравом уме не посмеет затирать человека с таким инструментом.
- Э–э–э… - сказал мистер Гельмгольтц. - Ну, увидим, увидим.
После репетиции его притиснули к Пламмеру в людном коридоре. Пламмер мрачно втолковывал желторотому оркестранту из "В":
- Знаешь, почему наш оркестр проиграл в июне джонсонтаунцам? - спрашивал Пламмер, как будто не ведая, что мистер Гельмгольтц стоит у него за спиной. - Потому что людей перестали выделять по достоинствам. В пятницу гляди в оба.
Мистер Джордж М. Гельмгольтц жил в мире музыки, и даже пульсация головной боли являлась музыкально, хотя и мучительно, хриплым уханьем большего барабана семи футов в диаметре. Заканчивался первый день проб нового учебного года. Он сидел у себя в гостиной с полотенцем на лбу и ожидал очередного "бу–бух" - удара вечерней газеты, брошенной о фасад его дома Уолтером Пламмером, разносчиком.
С недавних пор мистер Гельмгольтц говорил себе, что в день проб обошелся бы, пожалуй, без газеты, ведь к ней прилагался Пламмер. Газета была доставлена с обычным грохотом.
- Пламмер! - крикнул он.
- Да, сэр? - откликнулся с тротуара Пламмер.
Мистер Гельмгольтц прошаркал в шлепанцах к двери.
- Прошу, мой мальчик, - сказал он, - разве мы не можем быть друзьями?
- Конечно, почему нет? - сказал Пламмер. - Что было, то было, я так всегда говорю. - Он горько изобразил подобие дружеского смешка. - С водой утекло. Прошло два часа с тех пор, как вы проткнули меня ножом.
Мистер Гельмгольтц вздохнул.
- У тебя есть минутка? Пора нам поговорить, мой мальчик.
Пламмер спрятал стопку газет под живой изгородью и вошел в дом. Мистер Гельмгольтц жестом указал на самое удобное кресло в комнате, то, в котором до того сидел сам. Но Пламмер предпочел примоститься на краешке жесткого стула с прямой спинкой.
- Мой мальчик, - начал руководитель оркестра. - Господь создал самых разных людей: одни умеют быстро бегать, другие - писать замечательные рассказы, третьи - рисовать картины, четвертые - продать что угодно, а кое–кто способен творить прекрасную музыку. Но он не создал никого, кто мог бы делать хорошо все разом. Часть процесса взросления - искать, что мы способны делать хорошо, а что нет. - Он похлопал Пламмера по плечу. - Последнее - узнавать, чего мы хорошо не умеем, больше всего причиняет боли, когда взрослеешь. Но с этим приходится столкнуться каждому, а потом надо продолжать искать свое истинное я.
Голова Пламмера все ниже опускалась ему на грудь, и мистер Гельмгольтц поспешил дать лучик надежды.
- Флэммер, например, никогда бы не сумел наладить развозку газет, вести отчетность, подыскивать новых клиентов. У него нет нужной жилки, он не сумел бы даже под страхом смерти.
- А вы правы, - с неожиданной живостью сказал Пламмер. - Нужно быть ужасно однобоким, чтобы ты был в чем–то так хорош, как Флэммер. Думаю, лучше постараться округлиться. Да, Флэммер меня честно сегодня побил, и я не хочу, чтобы вы считали, будто я в обиде. Меня не то заедает.
- Очень взрослые слова, - сказал мистер Гельмгольтц. - Но я говорил о том, что у всех нас есть свои слабые стороны, и…
Пламмер от этого отмахнулся.
- Вам незачем мне объяснять, мистер Гельмгольтц. Учитывая, какую большую вы проделали работу, просто чудо, что у вас получилось.
- Постой–ка, Пламмер! - сказал мистер Гельмгольтц.
- Я только прошу, чтобы вы поставили себя на мое место, - сказал Пламмер. - Едва я вернулся с состязания с музыкантами "А", едва я всю душу себе вывернул, играя, как вы спустили на меня малышню из оркестра "В". Мы–то с вами знаем, что мы просто давали им понять, что такое день проб, и что я совершенно выдохся. Но разве вы им про это сказали? Ха, ничего вы не сказали, мистер Гельмгольтц, а теперь детишки думают, будто способны играть лучше меня. Вот только это меня и саднит, мистер Гельмгольтц. Они считают, я не просто так на последнем стуле в оркестре "В".
- Пламмер, - начал мистер Гельмгольтц, - я давно старался сказать тебе как можно мягче, но единственный способ до тебя достучаться - сказать напрямик.
- Валяйте и отбросим критику, - сказал Пламмер, вставая.
- Отбросим?
- Отбросим. - Беспрекословно заканчивая разговор, он направился к двери. - Я, наверное, перечеркиваю свои шансы попасть в оркестр "А", когда так скажу, мистер Гельмгольтц, но, честно говоря, инциденты вроде случившегося со мной сегодня как раз и стоили вам победы на конкурсе оркестров в прошлом июне.
- Это был семифутовый барабан!
- Ну, так добудьте такой для Линкольна и увидите, что у вас получится.
- Да я правую руку за него бы отдал! - сказал мистер Гельмгольтц, забывая, о чем шла речь, и помня только свою всепоглощающую мечту.
Пламмер помешкал на пороге.
- Вроде того, с каким выходят на парады "Рыцари Кандагара"?
- В точку! - Перед глазами мистера Гельмгольтца замаячил гигантский барабан "Рыцарей Кандагара", непременный атрибут любого местного парада. Он попытался представить его себе с пантерой школы Линкольна на боку. - Как раз то, что надо!
К тому времени, когда руководитель оркестра вернулся на землю, Пламмер уже оседлал велосипед.
Мистер Гельмгольц открыл было рот окликнуть Пламмера, вернуть его и сказать напрямик, что у него нет ни малейшего шанса когда–либо выбраться из "В", что он никогда не поймет, что цель оркестра издавать не звуки вообще, а особые звуки. Но Пламмер уже был таков.
Получив временную передышку до следующего дня проб, мистер Гельмгольтц сел насладиться вечерней газетой, где прочел, что добропорядочный казначей "Рыцарей Кандагара" исчез с капиталами организации, оставив по себе неоплаченные счета за последние полтора года.
"Мы выплатим все до цента, даже если придется распродать имущество ложи. Разумеется, кроме Священного Скипетра, - заявил верховный гофмейстер внутреннего храма".
Мистер Гельмгольц не знал ни одного из вышеупомянутых лиц, он зевнул и перелистнул на раздел комиксов. Потом охнул и вернулся к первой странице. Он нашел номер в телефонном справочнике и позвонил.
- Пи–пи–пи–пи, - раздался у него в ухе сигнал "занято".
Он уронил трубку на рычаг. Сотни людей, думал он, пытаются, наверное, в этот самый момент связаться с верховным гофмейстером внутреннего храма "Рыцарей Кандагара". Он возвел очи к осыпающемуся потолку: пусть, взмолился он, никому не понадобится по дешевке возимый на тележке барабан.
Он набирал снова и снова и всякий раз слышал "занято". Чтобы как–то снять нарастающее напряжение, он вышел на крыльцо. "Я единственный, кому нужен барабан, - говорил он себе, - а потому могу назвать свою цену". Господи всемогущий! Да его, наверное, за пятьдесят долларов удастся получить! Он заплатит из своих денег, а через три года, когда вся сумма за плюмажи с мигалками будет выплачена сполна, уговорит школу возместить расходы.
Он хохотал, как Санта–Клаус из универмага, когда его взгляд упал с небес на его же собственный газон, и он углядел забытые Пламмером газеты, так и оставшиеся под живой изгородью.
Войдя в дом, он опять позвонил верховному гофмейстеру - с тем же результатом. Потом он позвонил домой Пламмеру, чтобы дать ему знать, где затерялось недоставленное адресатам. Но и там линия была занята.
Он звонил попеременно то Пламмеру, то верховному гофмейстеру еще четверть часа, пока, наконец, не услышал длинные гудки.
- Алло? - сказала миссис Пламмер.
- Это мистер Гельмгольтц, миссис Пламмер. Уолтер дома?
- Был тут минуту назад, звонил по телефону, но только что вылетел пулей.
- Искал свои газеты? Он оставил их под моей спиреей.
- Вот как? Господи, я понятия не имею, куда он пошел. Он ничего про газеты не говорил, но, кажется, я слышала что–то про продажу кларнета. - Она вздохнула, потом рассмеялась. - Имея собственные деньги, дети становятся ужасно независимыми. Он никогда мне ничего не рассказывает.
- Ну… тогда скажите ему, что, на мой взгляд, даже лучше, что он продал кларнет. И скажите ему, где газеты.
Что Пламмер наконец прозрел относительно своей карьеры в музыке, было неожиданной и приятной новостью. Теперь дирижер набрал номер из телефонного справочника ради новых приятных новостей. На сей раз он дозвонился, но к разочарованию своему узнал, что верховный гофмейстер только что уехал по какому–то делу ложи.
Многие годы мистер Гельмгольтц умудрялся сохранять улыбку и не терять головы на репетициях оркестра "В". Но на утро после бесплодных попыток разузнать что–либо о большом барабане "Рыцарей Кандагара", защитные барьеры спали, и ядовитая музыка проникала до глубин его души.