Чем дальше мы уходим по скользкому настилу, тем заметнее становятся следы неразумной деятельности человека разумного. Здесь и тривиальное: "Маша + Катя - Петя = Л", и "ДМБ - 85"; и классическое: "Здесь был Ушацъ"; и даже стишки:
"Для умных с дураками - Харуки Мураками,
Я тебя не корю, но сам читаю Рю…".
Но вот, что поразительно, при всём обилии надписей, самая неприличная из них: "Ленка, твоя попа самая лучшая".
Мне отчего-то вспоминается персонаж из детства - сын дворничихи по кличке Мися, который нацарапал на стене в моём подъезде между третьим и четвёртым этажом: "Цейслер - дурак". Мися отдал с перепоя концы прямо у матери в дворницкой, когда ему не было и семнадцати, а надпись потом ещё долго украшала зелёную стену, пока её, наконец, не закрасили во время планового ремонта. В голову приходит совсем уж дурацкий вопрос: "Спрашивается, когда именно умер Мися? В дворницкой; после покраски стен; или он вообще не умирал, а жив до сих пор, потому что я о нём только что вспомнил?"
Становится зябко. Внутри тоннеля, безусловно, теплее, чем на улице, может, потому что здесь нету ветра, но всё равно холодно. Мы подходим к небольшой прямоугольной нише, явно кем-то вырубленной в стене.
- Это геологи прогрызли, изучали тут чего-то, - опять читает мои мысли мой гид по подземелью, - там дальше ещё несколько таких же. Давайте сделаем тут привал, у меня с собой бутерброды и кофе. Хотите кофе?
- Очень. Честно говоря, я замёрз.
- Тогда, может, коньяку?
- Коньяком похмеляться мне ещё не приходилось.
Мясоедов ухмыляется, одной рукой расстёгивая свой армейский рюкзак.
- К благородным напиткам это слово не подходит, похмеляются пивом, молдавским "сухарём" или, на худой конец, "чернилами". А я вам предлагаю дагестанский коньяк. Настоящий. Запомните, коньяк, и виски можно без угрызения совести употреблять в любое время суток.
- Запомню.
В руке у Мясоедова появляется маленький металлический термос. Он проворно откручивает крышку, зажимая термос между ног, передаёт её мне и наливает в неё благородного эликсира. Окружающий нас объём наполняется острым коньячным духом. Я долго смотрю на чёрную поверхность, затем отхлёбываю чуть-чуть.
- Ну, как? - спрашивает Мясоедов, который уже успел употребить из горлышка.
- Вы знаете, очень даже здорово. - И допиваю залпом.
- Ещё?
- Извольте.
Мы пропускаем по второй. Потом молча жуём бутерброды с ветчиной и сыром. Потом ещё по одной, и опять закусываем бутербродами. Я медленно согреваюсь, и мне хочется поговорить. Не просто прервать чавканье связной речью, а поговорить, но Мясоедов опережает меня:
- Вы уж извините, Алексей, что я вас так долго пытал, перед тем как войти сюда. Я заметил, вы обиделись, просто я должен был убедиться, что всё в порядке.
- Нет, я не обиделся, - отвечаю я, - дело в том, что меня сегодня уже заподозрили в страхе, поэтому ваши вопросы меня, так сказать, немного вывели из равновесия.
- Кто заподозрил?
Я транслирую ему мой утренний диалог с комендантшей. Глаза Мясоедова при этом здорово расширяются, из-за чего его лицо приобретает глуповатый вид. Если это проявление интереса к моим словам, то уж больно странное.
- А что, подозрения старой леди были безосновательны? - спрашивает он.
- Честно говоря, не совсем…
Мясоедов улыбается, и лицо его становится совершенно нормальным.
- Я где-то читал, что боязнь темноты - самый древний человеческий страх, и избавиться от него в полной мере нельзя, - говорит он, - так что тут нечего стесняться.
- А вы чего-нибудь боитесь?
- У меня только один страх, но он очень серьёзный. Я боюсь пережить то, что мне пришлось пережить. Лучше уж сразу насмерть. Я имею в виду аварию.
- Вы потерпели аварию на самолёте?
Мясоедов снова удивлённо расширяет глаза.
- Кто вам сказал про самолёт? Я на машине разбился.
- Но я думал…
- Да, я понимаю. Все знают, что я лётчик и что воевал. - Он шумно со свистом вдыхает. - Но за всю Чечню у меня не было ни одной, даже пустяковой царапины. Сто сорок боевых вылетов, черти сколько пробоин, две грубые посадки… А после - на тебе… В меня, вернее, в нас врезался один, пьяный на "Мазде". Я ничего сделать не смог, после удара машина была уже неуправляема, и нас вынесло на встречную. Жена… моя жена Светлана так и не оправилась от травмы, а я, - он поднимает свой протез в пионерском салюте, - вот.
- Простите, а что с вашей супругой?
- Она… она сейчас в больнице. В состоянии глубокого нарушения сознания, характеризующегося угнетением функций центральной нервной системы (долгая-долгая пауза). Она в коме, Алексей.
Я молча киваю, потому что не знаю, что сказать. Мясоедов встаёт, и по пещере начинает метаться светлое пятно от его фонарика.
Скажите честно, Алексей, как вам здесь? - вдруг спрашивает он.
- Сначала было немного страшно, но потом прошло. Коньяк сделал своё чёрное дело, - отвечаю я, и тоже встаю.
- Я имел в виду город.
- Ну… сначала было немного страшно…
- А потом прошло?
- Не совсем. Мне здесь до сих пор не по себе.
Мясоедов чуть усмехается и кивает, будто очень хорошо понимает, о чём я. Может, и в правду понимает, кто его разберёт.
- Ну что, будем возвращаться? - спрашивает он. - Или дальше…
Его прерывает глухой звук такой силы, что стены и пол пещеры, кажется, в моих глазах немного смещаются. Фонарик вылетает из рук, падает на землю и гаснет. У меня холодеет в гульфике. Желудок уходит куда-то вниз, в самый пах, и наступает жуткая тишина, которая тянется бесконечно долго. Я зачем-то считаю про себя: "Раз, два, три… пять…" - всё ещё тишина. Вдруг изнутри слева чувствую сильный толчок, на секунду пугаюсь, но потом до меня доходит, что это моё сердце… Толчок повторяется, но уже с меньшей силой, и я, наконец, выдыхаю.
- Надо же, - тихо-тихо говорит Мясоедов.
Он уже успел поднять фонарик и включить его. Я медленно поворачиваю к нему голову. Лицо Мясоедова в свете фонаря ужасно, кривой рот приоткрыт, оба глаза выпучены.
- Что будем делать? - так же шёпотом спрашиваю я.
Мясоедов плавно показывает протезом в сторону, откуда мы пришли.
- Звук был, кажется, оттуда…
- Значит… завалило вход?
- Может… Говорят, это скала трескается…
Только теперь я замечаю, что, оказывается, сижу, а ведь вроде, стоял… Пытаюсь подняться, но ноги дрожат и не слушаются. Я снова сажусь.
- Чёрт, как страшно…
- Мне тоже, Алексей. Стыдно признаться, я чуть штаны не обмочил. Слышал я о таких вещах, даже статьи умные читал, но не думал, что это настолько страшно…
Тем не менее, Мясоедов уже не выглядит растерянным. Разве что, чуть-чуть. Самую капельку.
- И что теперь делать? - шепчу я, надеясь услышать от него что-нибудь спасительное, разумное, единственно, чёрт побери, верное…
- Надо срочно уйти отсюда, - говорит Мясоедов уже совсем спокойно. - Возвращаться не будем, пойдём дальше.
- Там есть выход?
- Будем надеяться… только давайте обсуждение случившегося отложим на потом.
Я киваю в темноту, и мы уходим прочь, ещё дальше в глубину этой чёртовой пещеры.
Мы идём уже два часа. Пещера уже сделала несколько поворотов, и теперь я уже не знаю, в какую сторону мы идём. Она то расширялась, то сужалась до такого размера, что Мясоедов еле-еле протискивался боком. Один раз нам пришлось ползти по-пластунски. Страх, того, что нас завалит, прошёл. Того, что мы не найдём выход - тоже. Какое-то время я беспокоился, что в фонарике сядут батареи и станет совсем темно, но потом перестал. Бояться - это тяжёлый труд, от него быстро устаёшь.
Временами нам попадались предметы - водочные бутылки, банки из-под тушёнки, чьи-то старые галоши… Пару раз я видел какие-то надписи на стенах, но разбирать их было неохота.
Мы идём, как слепые. Впереди Мясоедов, а я за ним - держусь за шершавую лямку его армейского рюкзака, чтобы не отстать. Я уже не смотрю вперёд и ни о чём не думаю. Надоело думать.
Мясоедов неожиданно останавливается, и я утыкаюсь лицом в его рюкзак.
- Там что-то есть, - Мясоедов показывает фонарём куда-то направо, - определённо, что-то есть.
Справа внизу действительно виднеется небольшой разлом. Мясоедов садится на карачки и пытается боком в него просунуться. Сначала у него это получается плохо - великоват он для такой щели - но скоро в разлом уходит его плечо, потом голова, туловище, зад и, наконец, он исчезает в нём полностью. Света становится всё меньше, только слабое мерцание исходит из щели, куда только что уполз Мясоедов.
- Ползите сюда, - слышу я чуть изменённый эхом его голос, - тут дверь.
"Дверь! - отдаётся эхом у меня в голове, - боже мой, дверь!" Встаю на карачки и ползу. От чувства, которое в любой прочей ситуации, можно было бы назвать радостью, подрагивают внутренности.
Ни разу до и ни разу после не видел я двери без петель, замка и замочной скважины одновременно. По отдельности - сколько угодно, а вместе - никогда. Вот такая красавица нам и попалась. Хорошо хоть, что рядом с ней можно стоять в полный рост, а вот места вокруг совсем мало, хватает только на нас двоих. Третий, какой бы он ни был, был бы лишним.
- А вы уверены, что это дверь, а не просто железный лист на стене? - спрашиваю я Мясоедова.
- Сто процентов, дверь, - уверенно отвечает он и в доказательство бьёт кулаком левой руки примерно в центр металлического прямоугольника. В ответ доносится гул, который, несомненно, создала пустота.
- Дверь, - говорю я, - но как открыть?
- Открыть, похоже, никак. Надо ломать.
- Ломать, - повторяю я, - ломать, так ломать.
Делаю полшага назад - на большее не хватает места - и со всей силы бью в дверь правой ногой. Раздаётся страшный громоподобный звук, но дверь стоит, где стояла. Я бью ещё раз, потом ещё, но результат прежний - с дверью положительно ничего не происходит.
- Голяк, - заключаю я.
- Давайте вместе, - предлагает Мясоедов.
Следующие несколько минут мы с Мясоедовым пытаемся работать синхронно, и по счёту лупим в дверь ногами. Со стороны мы, должно быть, похожи на танцующих канкан, если, конечно, выключить звук.
- Видала она нас в гробу в белых тапочках, - говорю я, - ничего не выйдет.
- Отставить панику! - командует Мясоедов, - надо продолжать. Давайте попробуем плечом, так обычно в кино делают.
- Давайте. Попытка, не пытка…
Мы встаём к двери боком - я правым, он левым - и, обняв друг друга за талии, по команде Мясоедова (и р-р-раз!) бросаемся на дверь.
После пятого раза оба сползаем по невредимой двери вниз.
- Значит, в кино всё врут, - говорит Мясоедов, - может, её как-нибудь подцепить?
- А есть чем? - спрашиваю я.
Вместо ответа Мясоедов достаёт откуда-то из кармана складные пассатижи, так называемый "Набор дядюшки Ляо", и начинает ими ковыряться под дверью. Ничего не добившись, продолжает то же самое сбоку, потом сверху.
- Где-то ведь должна быть какая-нибудь щель, - бормочет он себе под нос.
Так проходит минут пятнадцать. А может, двадцать или тридцать, не знаю. В темноте время течёт странно. Я сижу, привалившись к холодной каменной стене спиной и думаю, что надо было возвращаться назад, ко входу - вдруг его не до конца завалило - а не идти вперёд, неизвестно куда. Я не злюсь на Мясоедова, совсем не злюсь. Просто мне очень обидно за себя, за то, что я опять на ровном месте влип в очередную историю, выход из которой завален камнями с одной стороны и закрыт железной дверью с другой.
"Но мы ведь не умрём здесь, - думаю я, - мы просто не можем тут умереть. Мы выберемся. Мы справимся. Мясоедов сейчас что-нибудь придумает… А если всё-таки не выберемся?"
Внезапно из-за двери доносится звук, очень похожий на щелчок металлической щеколды, от которого я буквально подпрыгиваю над землёй. У Мясоедова выпадает из руки его инструмент.
- Мне не показалось? - шепчет он.
- Нет, - шепчу я в ответ, - я тоже слышал.
Толкаю дверь ногой, и та медленно открывается в темноту.
18. Рыжов. "Свершилось чудо: друг спас жизнь друга!"
Как новому сотруднику Евгению Ивановичу была выделена отдельная "конура" с кроватью и умывальником. В длину она была чуть более трёх метров, а в ширину - такой, что Евгений Иванович мог достать от одной стены до другой, разведя руки в стороны. Места в конуре было ровно для размещения в ней письменного стола, стула, кровати на одного, одёжного шкафа, умывальника, книжной полки и, собственно Евгения Ивановича, будто кто-то специально проводил изыскания, вымерял и высчитывал, чтобы пространства хватило именно на обозначенный набор предметов. Ничего свыше в конуру просто не помещалось, а лишь в самый неподходящий момент попадалось под руку, вместо нужного, мешалось, путалось под ногами, и, наконец, выкидывалось.
Как вскоре выяснил Евгений Иванович почти весь местный инженерный состав квартировался здесь в подобных апартаментах и поднимался наверх только на выходные. "Таким образом, экономится уйма времени, старик, - говорил ему Илья в столовой (довольно неплохой, кстати), - и потом, когда ты здесь, ни о чём другом, кроме работы, не думаешь, это тоже большой плюс. Опять же, личное пространство. Многие наши наверху по общагам, да по частным квартирам мыкаются… так что, выгода очевидна…"
Евгений Иванович не разделял его восторга (у самого Ильи был просторный кабинет с примыкающей к нему спальней), но и не впадал в уныние - ему было всё равно. Он даже видел в смене своего места жительства некий, одному ему понятный юмор.
Поначалу Евгению Ивановичу пришлось много читать. Бледненький солдатик ежевечерне приносил ему стопку совсекретных документов, с которыми он должен был ознакомиться к утру. Некоторые из них были Евгению Ивановичу более или менее знакомы, и он их откладывал не читая, но кое-какие оказывались настолько шокирующими, что приводили его просто в истерическое состояние.
Очень скоро выяснилось, что: во-первых, отдельные проблемы, над которыми много лет бились гражданские строители, уже давно и изящно решены военными; во-вторых, масштабы подземных конструкций и сооружений, прямо или косвенно упомянутые в выдаваемых Евгению Ивановичу документах, не укладывались не в какие разумные рамки; и, наконец, в-третьих, при описании проектируемых подземных коммуникаций периодически (читай, практически постоянно) проскакивали некие "существующие" ходы и полости, которые предполагалось использовать, но не было слово о том, откуда они появились.
Евгений Иванович редко засиживался за чтением допоздна - усталость валила его на кровать, где он, часто не раздеваясь, засыпал. Сны, которые бороздили его усталые мозги, были в большинстве своём снами земными, как ему казалось, странным образом преобразованные подземельем. Он видел то, что и раньше, но только с какой-то еле уловимой поправкой, по которой даже во сне он мог определить, где он находится - на земле или под. Но чаще всего его беспокоил сон про женскую баню, который явился ему во время его постыдного обморока в лифте.
Удушливый женский запах, даже во сне вызывавший у него дурноту, разновсяческие телеса и, главное, никогда не испытанное чувство нескончаемости помещения, в котором он находился, мучили его из ночи в ночь. Он часто просыпался в поту и с повышенной температурой. Успокоительное не помогало - стоило ему закрыть глаза, как всё повторялось сызнова. Ему даже начинало казаться, что это не сон, а что-то большее, вроде неожиданно всплывшего воспоминания, или образа, виденного в бессознательном состоянии, но точно виденного, а не додуманного мозгами…
Евгений Иванович почувствовал себя лучше в тот момент, когда ему казалось, что хуже уже быть не может. За последнее время ко всем его болячкам добавились ещё учащённое сердцебиение, одышка, мигрень и головные боли. Он несколько раз падал в обморок, один раз во время него обмочился, два раза его рвало кровью, и вдруг, однажды утром, всё прошло. Как отрезало. Евгений Иванович проснулся совершенно другим человеком, с ясной головой, приятным ощущением в мышцах, воспоминанием о каком-то очень хорошем, весёлом сне и, что самое удивительное, с утренней эрекцией.
Сначала он подумал, что сон всё ещё продолжается. Боясь проснуться, он осторожно стянул с себя одеяло, с интересом осмотрел стоящие горбом трусы, затем опустил босые ноги на пол и на цыпочках пошёл в коридор к платяному шкафу с зеркалом.
С противоположной стороны стекла на него посмотрел несколько взъерошенный и небритый мужчина, но без вчерашних мешков под глазами, впалых стариковских щёк и нездорового цвета пятен на шее.
У Евгения Ивановича закружилась голова, но не так, как раньше, а по-другому - от счастья. И он поверил в немного поплывшее было изображение в зеркале, он понял, что мужчиной этим, вне всякого сомнения, он сам - Евгений Иванович Рыжов, только лет на десять моложе, а может и на пятнадцать. Евгений Иванович закрыл газа, постоял так немного и резко открыл их. Всё осталось по-прежнему, то есть всё стало теперь по-другому, даже его собственный запах стал другим - нормальным мужским, а не пенсионной вонью, что была раньше.
Евгений Иванович стоял перед зеркалом до тех пор, пока у него ни замёрзли ноги - всё проверял, что видят глаза, и чувствует тело. Наконец, когда по икрам пошла мелкая дрожь, он, перепрыгивая с одной ноги на другую, поскакал в душевую греться.
- Ну, наконец-то! - с облегченьем произнёс Илья, когда Евгений Иванович, выбритый и аккуратно причёсанный, пружинящей походкой пришёл к нему в кабинет. - Я, честно говоря, уже не надеялся… присядь, Жень.
Евгений Иванович легко сел в гостевое кресло, чем вызвал одобрительную улыбку Ильи, который наоборот поднялся со своего, подошёл к нему очень близко и начал пристально, с интересом рассматривать его лицо. Евгения Ивановича это несколько смутило, и он, было, отстранился, но Илья, не обращая внимания на этот манёвр, повёл себя ещё более странно. Сначала он заглянул Евгению Ивановичу по очереди в оба глаза, немного оттянув вниз веки, потом пощупал пульс и лимфатические узлы, затем попросил со всей силы сжать рукой его палец.
- Может, объяснишь?
- Объясню. Голова не кружится? Положи ногу на ногу, пожалуйста.
- Нет, то есть, немного, - сказал Евгений Иванович, потирая коленку, по которой Илья только что заехал ребром ладони. - Ну так что?
- Я всё тебе объясню, что сам понял, всё объясню, - ответил Илья. - Много времени это не займёт, я не очень-то продвинулся в изучении всего этого.
И, видимо, удовлетворённый обследованием друга, водрузился обратно в кресло с ногами и обнял руками колени.
- Слушай, Жень, а ты давно ходил на лыжах? - сказал он.
- На лыжах? - переспросил Евгений Иванович. - Лет, наверное… до войны ещё, в сороковом.
Илья обнял Евгения Ивановича за плечи.
- Давай, пробежимся, а? Сегодня не погода, а чудо!
- Да у меня и лыж-то нет, - неуверенно сказал Евгений Иванович, которому идея с лыжной прогулкой показалась не очень уместной.
- Не беда, найдём чего-нибудь! - И Илья убежал в примыкавшую к его кабинету спальню.