По дороге из больницы Мясоедов забежал в гастроном и набрал там целый пакет закусок, в основном мясных, что характерно. Мотивировал он свои действия следующим (дословно): - "Сегодня у меня в достаточном количестве имеется того, что в Советском Союзе называли "витамин Д". Другими словами, господа, я угощаю".
Беляев уже почистил картошку и та варится в большой кастрюле, непонятно откуда взявшейся у меня на кухне. Один я не у дел. Но мне простительно, я предоставляю площадь.
Несмотря на бодрящий, предшествующий пьянке антураж, на кухне висит непонятное молчание. Говорить неохота, по крайней мере, мне.
Ведомый опытной Беляевской рукой, "Белый аист" совершает круг над столом, на несколько секунд зависая над каждой из трёх рюмок. Тостует разливающий.
- Ну, что ж, господа, - произносит он торжественно, - за встречу, и желаю всем санитарно-эпидемиологического благополучия.
Мы выпиваем и закусываем, но продолжаем молчать, точнее, молча жевать.
- Что молчите, господа искатели приключений? - пытается нас растормошить Беляев. - Неужели ни у кого нет никаких вопросов?
- Римское первое, - отзывается Мясоедов, не переставая выдавать из-под ножа аккуратные эллипсы сырокопчёной колбасы, - кто же всё-таки приходил к Дворникову? Римское второе, зачем вы его напоили?
- Начну со второго, - Беляев закупоривает коньяк и ставит бутылку, как мне кажется ровно по центру стола. - Напоил я его, всего лишь, чтобы вытянуть из его памяти как можно больше. Есть в милицейской практике такой метод ведения дознания, эконом вариант допроса под гипнозом, слыхали, небось?
- В кино видели, - подтверждает Мясоедов.
- Ну да, в кино, - Беляев потирает глаза и переносицу огромной ручищей, - правда, как вы видели, результатов сей метод не дал. А по первому же пункту, я больше чем уверен, что к нему никто вообще не приходил. Ни милиционер, ни тот, бородатый. Помните, он сказал, что его коллега не пожал на прощанье руку? А то, что он не смог мохнатого наручниками пристегнуть, тоже помните? Это свидетельствует о том, что ни один из его гостей не был, так сказать, реален. Это были галлюцинации, до которых, как вы понимаете, нельзя дотронуться.
- Никогда не поверю, что с глюками можно так вот общаться, - говорит Мясоедов, продолжая резать колбасу.
- Это потому, что вы не алкоголик, - отвечает Беляев. - Миновала вас чаша сия в ваших люфтваффе… зрительные и слуховые галлюцинации такие же неотъемлемые симптомы алкогольного делирия, как и бессонница, подавленное состояние, вегетативные и вестибулярные расстройства. Вот, простой вам пример: один мой пациент, назовём его, Владимир Ш. во всех подробностях описывал мне одного странного персонажа, присутствие которого он ощущал в состоянии похмелья повсеместно, с тех пор, как окончил военное училище. Владимир называл его Пьер Гарр, хотя имя в данном случае несколько условно. По его словам, это был небольшого роста мужичок в застиранной, с олимпийским мишкой на груди майке, растянутых тренировочных штанах, вьетнамских полукедах и белой, с пластиковым козырьком кепке. Из заднего кармана штанов у него всегда торчала мятая пачка "Ту-134".
- И на какие же темы он с ним общался, этот ваш пациент? - уточняет Мясоедов.
- Пьер Гарр обычно шёл рядом с ним утром на работу и шептал на ухо: "Ты всё равно опоздал", - и тащил Владимира Ш. к пивному ларьку; а в ресторане подсовывал ему в руки меню, открытое на странице "крепкие алкогольные напитки", когда уже давно пора было уходить, и так далее, и тому подобное.
- Всё равно, мне такое объяснение не кажется особенно убедительным. - Мясоедов прирезал последнюю колбасную попку, и, наконец, садится на своё место. - Уж больно у вас всё просто.
- Так, налицо начало спора. Алексей, а чью сторону принимаете вы? - обращается ко мне порозовевший Беляев.
- Я - учёный, и потому занимаю ни к чему не обязывающую и довольно удобную позицию: "Почему бы и нет?" - отвечаю я.
- Узнаю академическую школу! - аплодирует мне Беляев и тянется за коньяком. - Давайте тогда за понимание миропонимания!
"Белый аист" снова кружит над столом. Мясоедовские колбаски и Беляевская картошечка идут на ура; лица моих собеседников делаются роднее, и говорить становится проще.
- Итак, господа, - несколько громче, чем раньше говорит Беляев, - на данный момент бесспорно лишь одно - Дворников действительно находился под воздействием белой горячки. Только вместо традиционных мелких тварей - тараканов и крокодильчиков к нему пожаловали бородатый карлик и милиционер, причём оба, заметьте, маленькие.
- Но, простите, он же не был пьян, - говорит Мясоедов, - этот, как его, Руслан, за пивом же не пошёл.
- Именно! - победно хлопает себе пол коленям Беляев. - Это распространённое заблуждение, что белая горячка или по научному: "алкогольный делирий" бывает у пьяного человека. В действительности делирий развивается у абсолютно трезвых людей после прекращения употребления алкоголя как продолжение абстинентного синдрома, то есть похмелья. Галлюцинации в таком состоянии настолько яркие и продолжительные, что человек искренне в них верит и потом во всех подробностях описывает.
Не знаю как Мясоедов, а я после этих слов несколько напрягаюсь. Как-то не по себе становится.
- Господа, не волнуйтесь, - говорит Беляев, разливая коньяк, - это случается только у лиц страдающих хроническим алкоголизмом второй-третьей стадии, обычно на фоне длительного запоя, так что вам пока волноваться нечего. Ваше здоровье!
- И вам не хворать, - Мясоедов опрокидывает в себя стакан.
Я, разумеется, присоединяюсь к компании.
- Ну, хорошо, Дворников - алкаш, к нему никто не приходил, - говорит жующий Мясоедов, - но откуда тогда у него в памяти взялся такой содержательный диалог?
- Страхи, - отвечает Беляев, - Дворников видимо очень боялся, что его уличат в том, что он отпустил вас тогда, дорогие коллеги, да ещё и взятку взял. Возможно, он много раз прокручивал подобный разговор в голове, отсюда и глюк. Знаете, такое бывает во сне, когда ночью снится именно то, о чём много и напряжённо думал днём.
- Да, бывает такое, - мрачно говорит Мясоедов, - именно, когда много и напряжённо думаешь.
Я смотрю на него и, кажется, понимаю, о чём он.
- Давайте лучше выпьем, - предлагаю я, - просто выпьем.
- Давайте, - синхронно отвечают Мясоедов с Беляевым.
Примерно через час первоначальная тема разговора за бесперспективностью задвигается в дальний угол, а на передний план выступает обычный пьяный трёп немолодых мужчин.
- Разрешите поинтересоваться, а отчего вы, собственно, "вампир"? - неожиданно нападает на Мясоедова раскрасневшийся Беляев. - Это вас в армии так окрестили?
- "Вампир", должно быть, оттого, что Мясоедов, - отвечает Мясоедов, пытаясь поддеть вилкой очередной колбасный эллипс, - студенты приклеили. В армии я был "телом".
- Телом? Интересно, интересно…
- Ничего интересного, дурацкая история.
- Просим, просим…
Так и не добившись своего, Мясоедов откладывает вилку в сторону.
- Ну, ладно, - произносит он решительно, - дело было на втором курсе училища, в Камышине. Висели мы как-то на нехорошей квартире в частном секторе, у одной раскрепощённой гражданки, Марфы, кажется. Да, да, у Марфы, точно. Под новый год, а может, сразу после, уже не помню, приземлились у неё практически всей эскадрильей, то есть, по-гражданскому всей группой, ну и девиц местных с собой притащили. Пили крепко - лётчики, куда деваться - и ближе к ночи сморило меня прямо за столом. Первый раз со мной такое случилось, ей богу. Ну, отнесли меня, в другую комнату, чтобы процессу не мешал, на какой-то диван уложили, и тут кто-то заметил в углу кучу всякого похоронного барахла - венки, цветы пластмассовые - видать, хоронили кого-то из соседей недавно. Вот мои черти с перепою и решили мои похороны устроить. Руки мне на груди скрестили, свечку зажгли, обложили всей этой дрянью похоронной по периметру, в общем, форменный покойник получился.
- И зачем это всё, позвольте спросить? - интересуется Беляев.
- Как вам сказать, для разнообразия. В общем, устроили по мне Брежневские соколы настоящие поминки. И понеслось - комэска речугу толкает, о том, какой я хороший человек был, курсанты за упокой моей души, стоя, не чокаясь, пьют, девицы у моего одра голосят… вой, говорят, стоял на весь квартал. Я этого, конечно ничего не помню, друзья на другой день рассказали.
- И что потом?
- Потом? Потом проснулся я, оттого, что пластмассовый цветок мне в шею больно впился. И, представьте себе картину - лежу я в форме весь в цветах, руки на груди, в руках свеча догорает, девки вокруг зарёванные - ужас, да и только. Открыл я глаза, начал что-то мычать со страху… тут, конечно радость неподдельная, девки, все, как одна целовать меня бросились, господа курсанты пить за моё чудесное воскрешение, хором ура кричать, в общем, такое началось… С тех пор "тело" ко мне и прицепилось.
- Да уж, ничего не скажешь, вжились в образ, - говорю я, - хорошо, что не закопали.
- Это не так уж сложно, вжиться в образ, - медленно произносит Беляев, - здесь не важно, какой именно это будет образ, главное, что в это время думать.
Мы смотрим на него вопрошающе.
- Я, когда служил в театре юного зрителя, - продолжает он, - несколько лет подряд играл манную кашу. Без масла. По два спектакля в день со среды по пятницу, и по одному в субботу и в воскресенье. Понедельник, вторник - выходные. И думал, представьте, как манная каша!
Мы смотрим на него с недоверием.
- Да, покойников я тоже играл, точнее, одного покойника. В спектакле "Московская Золушка" играл труп прекрасного принца. Лежал в гробу всё первое действие, только это было уже не в ТЮЗе, а в Саратовском драматическом.
- Что вы делали в театре, вы же фельдшер? - спрашиваю я с ещё большим недоверием.
- Служил Мельпомене, что же ещё. На полставки. Пока был молодой и кудрявый, играл революционных матросов, пьяных тюремщиков, революционную же парижскую шпану и прочее. Король массовки. А как после тридцати облысел и растолстел, Мельпомена перестала нуждаться в моих услугах, повернулась ко мне задом, и я уволился.
- Вам что, была нужна аудитория? - спрашивает Мясоедов.
- Думаю, нет. Просто, как я уже докладывал Алексею Германовичу, я не очень-то жалую человеков, так уж вышло. А театр - это превосходное место для того, чтобы реализовать свою нелюбовь к ним. На сцене чувствуешь себя гораздо выше тех, кто в зале… гораздо сильнее, значительнее…
- Это называется: "Ощутить чувство превосходства" - перебиваю его я, - вы для этого устраиваете свои лекции? Чтобы ещё раз его ощутить?
- Нет, что вы, - Беляев картинно выставляет вперёд ладони, - лишь из сострадания к неспособным.
- Беляев, я вам не верю. Признайтесь, вы врёте.
- Клянусь своим эпидермисом! - Беляев поднимает вверх правую руку.
- Это очень по-медицински, Беляев, клясться тем, чего, что через некоторое время отрастает само собой, - подытоживает Мясоедов.
Беляев хохочет и хлопает Мясоедова по здоровому плечу. Мясоедов отвечает ему тем же. Они нравятся друг другу, это заметно. Я не ревную, не имею такой дурацкой привычки. Тоже мне дело, ревновать одного мужика к другому. И, всё-таки, мне это не очень приятно…
"Белый аист" идёт на следующий заход.
Проходит ещё полчаса, и я вдруг понимаю, что постепенно начинаю впадать в некоторое оцепенение. Совершать какие-либо движения, даже опрокидывать рюмку, становится лень. Дыхание делается размеренным, веки тяжелеют, локти для устойчивости упираются в колени. Медленно гаснет свет. Голова при этом остаётся чистой - многоэтажные мысли, чёткие и все как одна, гениальные, непрерывно мелькают в темноте. Иногда извне слышатся чуть искажённые голоса моих собутыльников, как будто я сижу рядом с радиоприёмником, который сам по себе, то включается, но выключается. "Господи, как хорошо, - думаю я, - что они все при деле".
- На самом деле, диссиденты - это миф, - горячо заявляет Беляев. - Да, да, миф. Девяносто девять процентов из тех, кто сейчас позиционирует себя как диссидент - обычные уголовники, сидевшие в СССР за мошенничество и финансовые преступления. Девяносто девять процентов из оставшихся, трепали по кухням про Лёню, но при этом активно сотрудничали с конторой глубинного бурения. Что остаётся? Единицы. Вот эти-то и выражали фиговый протест власти. Только вот их малое число несло не столько вреда, сколько пользы. Знаете, как сорняки в малых дозах увеличивают урожайность? Сейчас эти шавки, конечно, присваивают себе лавры победителей Империи Зла. Хотя развалили её, конечно же, не они, а само политическое руководство страны и созданная им уникальная по своей разрушительной способности порода людей - партийная номенклатура…
Сквозь дрёму я слышу, как Беляев рассказывает свою версию распада великого - могучего, затем радио опять выключается.
- Столицу в Питер перенести совершенно необходимо, - басит Мясоедов, - Москва - город пошлый, продажный. Большой толкучкой всегда была эта ваша М-а-с-к-в-а! Какая уж тут столичность, срам один. Вот, Питер - другое дело. Он весь как… римский форум… как…
- А мне так кажется, что у нашей тронутой страны должна быть именно такая столица, а не чахоточный европеоид на костях! - парирует Беляев.
- Москва, если вы не знаете, означает "болото", - не унимается Мясоедов, - нельзя, чтобы у страны была столица с таким названием. Как вы лодку назовёте…
Я просыпаюсь. Резко, будто кто-то схватил меня за ухо и потянул вверх. Всё, что я вижу вокруг, кажется неестественно чётким и ярким.
- А не послать ли нам, господа, гонца? - грохочет Мясоедов. Он уже снял куртку и свитер и сидит в зелёной военной рубашке с закатанным левым рукавом. Он весь красный, на его лбу блестят маленькие капельки пота. - Кто из нас самый младший?
Ну, ясное дело, кто. Молча встаю из-за стола, накидываю куртку и отправляюсь на выход. Сзади слышатся какие-то возгласы, но я на них не реагирую. Словно сомнамбула пробираюсь по коридору до наружной двери, налегаю на неё всем телом и вываливаюсь на мороз.
Холодно. Жадно вдыхаю колючий воздух. Повсюду темнота, только впереди, метрах в двухстах от общаги, мутнеют фиолетовые фонари, освещая дорогу к единственному в городе круглосуточному источнику алкоголя. Словно мотылёк-алкоголик иду на свет. Снег под ногами хрумкает так весело, что мне вспоминается детство, суровые подмосковные зимы, сугробы и снежные бабы; ёлка в гарнизонном доме офицеров; хоккей с пацанами на дороге; лыжные походы с отцом на Клязьму… Боже мой, как давно это было! С такими мыслями я достигаю цели.
На какой-то миг меня посещает отчаяние при виде закрытой амбразуры ларька, но тут я замечаю узкую полоску света над дверцей, и боевой дух возвращается.
Стучу, но в ответ тишина.
- Ларёк, ларёк, - с угасающей надеждой в голосе говорю я, - дай коньяку напиться.
- Портвейн, - сонным голосом отвечает ларёк.
- Что? - не понимаю я. - А, портвейн… а коньяк есть?
- Не-е-а, - через зевок говорит ларёк. - Я же говорю, портве-е-ейн.
Меня вновь охватывает отчаяние, но оно снова быстро проходит. У пьяных это случается.
- Портвейн, - повторяю я вслух и представляю бутылку "Приазовского", которым было буквально пропитано моё студенчество, - ну что ж, пусть будет портвейн…
- Сколько? - вопрошает ларёк.
- Одну, - отвечаю я, но, вспомнив известную поговорку и сколько нас там народу, поправляюсь: - четыре.
- Двести, - подытоживает ларёк, - пакет нужен?
Представляю себе, как я отхожу от цели с "подвесными баками", по два в каждой руке, и заключаю:
- Нужен.
Просовываю в амбразуру деньги. Внутри слышится скрип, видимо, раскладушки, стеклянный звон и негромкие матюги; вот-вот должны появиться пузыри. Неожиданно откуда-то сзади доносится негромкий смешок. Испуга нет, я просто оборачиваюсь через плечо и вижу, что в десяти метрах от меня, под ближайшим ко мне фонарём стоит маленькая женская фигурка, одетая во всё чёрное. Странное дело, но первое, что я испытываю, когда до моего пьяного мозга доходит, что это Лена - страх. Имеется в виду страх показаться перед ней пьяным. Но он исчезает бесследно, когда я понимаю, что мне её совершенно нечего бояться, и его место занимает неукротимая радость. Распахиваю объятия и нетвёрдыми шагами устремляюсь навстречу.
- Задавишь, дурак! - пищит придавленная Лена, - пойдём домой.
- Пойдём, - уткнувшись в меховой воротник её пальто, мычу я.
- Господи, да ты пьяный совсем! - смеётся она. - А коньячиной-то как несёт! Фу!
- Я люблю тебя, - говорю я, обнимая её ещё крепче.
Лена закрывает нос варежкой и смеётся.
"Вот оно, счастье", - думаю я. Пытаюсь взять Лену на руки, Лена визжит, я теряю равновесие, и мы с хохотом валимся в сугроб.
- Эй, Ромео и Джульетта, - слышится сверху, - портвейн заберите.
30. Рыжов. Член из прошлого
На другой после визита карлика Лаврентия день Евгений Иванович проснулся с нехорошим чувством - причиной были воспоминания о случившемся, которые явились сразу после того как остатки неглубокого сна оставили его сознание. Евгений Иванович, которому из-за этого не удалось испытать радость пробуждения в выходной день, принял положение "сидя", обхватил руками голову и свесил с кровати ноги. Выбросить из головы воспоминания не получалось. Не в силах сопротивляться, Евгений Иванович решил ещё раз всё как следует прокрутить в памяти и обдумать.
Разговор с карликом припомнился ему во всех подробностях, затем, словно в тумане, перед глазами проплыло то, что случилось после (Евгений Иванович со стыда не стал на этом задерживаться), а после его голову, как и вчера, оккупировали полчища сомнений и страхов. Словно пытаясь от них убежать, Евгений Иванович поднялся с кровати и побрёл в душ. По дороге до ванной он мельком бросил взгляд в зеркало, висевшее в коридоре, и остался недоволен увиденным. В первую очередь ему не понравились провалившиеся в глазницы беспокойные глаза и чуть отвисшая челюсть. Стараясь не смотреться в зеркало над умывальником, он забрался в ванную, задёрнул занавеску и открыл воду.
Дрожь не сразу, но прошла. Тёплые струи, сбегавшие по его спине и груди, напомнили Евгению Ивановичу женские руки и мысли его потекли совершенно в ином направлении. Закрыв глаза, он представил себе "песочные часы" Аллы Михайловны Зельц, экспедитора из Москвы, с которой он познакомился незадолго до нового года.