- Клинт просит передать вам спасибо. Он говорит, что вы сможете потолковать с Джо через пару часов - после того как окружной прокурор закончит с ним, или с утра, если больше захотите.
Турлоу облизал пересохшие губы. Во рту был кислый привкус. Он сказал.
- Я… с утра, я думаю. Я попробую добиться, чтобы его выпустили под залог.
- Вряд ли до начала суда будет много всякой тягомотины, - сказал полицейский. - Я передам Клинту, что вы сказали.
Он сел в машину, стоящую рядом с Турлоу.
Подошел Ли; камера сейчас висела на ремешке вокруг шеи. В левой руке фотограф держал блокнот, в правой - огрызок карандаша.
- Эй, док, - сказал он. - Это правда, что сказал Моссмэн? Мэрфи не хотел выходить, пока не пришли вы?
Турлоу кивнул, отступая назад, чтобы пропустить выезжающую задом машину. Вопрос был абсолютно бессмысленным, порождением того же безумия, которое сейчас оставило его стоять на этой улице, глядя на то, как машины уносятся за поворот, и слушая рев моторов. В нос ударил резкий запах бензина.
Ли нацарапал что-то в блокноте.
- Вы ведь в свое время ухлестывали за дочерью Мэрфи? - спросил Ли.
- Мы были друзьями, - сказал Турлоу. Губы, произносившие эти слова, казались совершенно чужими.
- Вы видели тело? - спросил Ли.
Турлоу покачал головой.
- Какое чудненькое кровавое дельце, - сказал Ли.
Турлоу хотел сказать: "Сам ты чудненький кровавый боров", но язык не повиновался ему. Адель Мэрфи… тело? В насильственных преступлениях все тела объединяло уродливое сходство: неловкая поза, алая влага, темные раны… и профессиональная отчужденность полицейских - записывающих, измеряющих, допрашивающих. Турлоу чувствовал, как собственная профессиональная отчужденность покидает его. Это тело, которое Ли упомянул с таким жадным интересом к громкому происшествию, принадлежало той, кого Турлоу знал, - матери женщины, которую он любил… до сих пор любил.
Турлоу признался себе в этом сейчас, вспоминая Адель Мэрфи, ее спокойные веселые глаза, так похожие на глаза Рут… и оценивающие взгляды, которые говорили о том, что она прикидывала, каким мужем мог бы он стать для ее дочери. Но это все тоже умерло. Умерло еще раньше.
- Док, а что это такое вам показалось, что вы видели у того окна? - спросил Ли.
Турлоу опустил глаза на толстого коротышку с пухлыми губами и проницательными, точно ощупывающими, маленькими глазками и подумал, как бы тот отреагировал на описание штуки, которая парила у окна Мэрфи. Турлоу невольно взглянул вверх, на окно. Сейчас там было пусто. Ночь внезапно стала холодной. Турлоу поежился.
- Мэрфи выглядывал из окна? - спросил Ли.
Гнусавый выговор коротышки, характерный для сельских жителей, неприятно резанул ухо Турлоу.
- Нет, - сказал он. - Думаю… думаю, я просто увидел отблеск.
- Я не понимаю, как вы вообще что-то видите сквозь такие очки, - сказал Ли.
- Вы правы, - согласился Турлоу. - Это были очки… да, отблеск.
- У меня еще много вопросов, док, - не отставал Ли. - Не хотите остановиться у ночного кафе Турка - там нам будет удобнее? Пойдемте в мою машину, и я…
- Нет, - сказал Турлоу. Он покачал головой, чувствуя, что оцепенение понемногу отпускает его. - Нет. Может быть, завтра.
- Черт, док, сейчас и есть завтра.
Но Турлоу развернулся и побежал через улицу к машине. Ум сосредоточился на словах Мэрфи: "Позаботься о Рути".
Турлоу понимал, что должен найти Рут и предложить ей посильную помощь. Она была замужем за другим, но это не уничтожило то, что когда-то было между ними.
6
Публика зашевелилась - единый многоликий организм в анонимной темноте корабельного эмпатеатра.
Келексель, сидевший почти в центре огромной комнаты, ощущал это странно угрожающее движение. Они находились всюду вокруг него, создатели этой истории и выходные члены команды, интересующиеся новым произведением Фраффина. Они снова и снова просматривали две пленки, десятки раз, до тех пор, пока все неточности не были отшлифованы. Теперь они ожидали еще одного показа сцены на открытом воздухе, но Келексель все же ощущал какую-то угрозу в окружающей атмосфере. Она была личной и непосредственной, касающейся этой истории, но Расследователь не мог понять, в чем конкретно она заключалась.
Келексель чувствовал слабый запах озона, исходивший от чувствительных ячеек сети-паутины, побочного результата открытия Тиггивофа, чьи невидимые силовые поля связывали публику с проецируемой историей. Кресло было каким-то странным: профессиональное оборудование с целиковыми подлокотниками, снабженными кнопками выступами для редакторских правок. Только огромный сводчатый потолок с силовыми нитями нантовивов, сфокусированных вниз, на сцену далеко внизу, да сама сцена были знакомыми, как в любом обыкновенном эмпатеатре.
Но звуки, все эти щелчки редактирующих клавиш, профессиональные комментарии - "сократите сцену вступления и сразу давайте крупный план…", "как только подадут свет, фокусируйтесь на фабрике", "смягчите первоначальный эффект ветерка", "усильте эмоции того, кто нашел жертву, и немедленно повторите предыдущий кадр".
Все это звучало диссонансом.
Келексель провел здесь два дня, получив разрешение наблюдать за повседневной работой творческой группы. И все же звуки и голоса публики резали слух. Весь его предыдущий опыт посещения эмпатеатров ограничивался уже законченными историями и восторженными зрителями.
Где-то слева далекий голос произнес:
- Прокрутите ролик.
Силовые линии пантовива исчезли. В зале воцарилась кромешная тьма.
Кто-то прочистил горло. Покашливание стало выражением всеобщей нервозности, пронизывающей тьму.
В центре сцены появился свет. Келексель заерзал, стараясь найти более удобное положение. "Всегда одно и то же странное начало", - подумал он. Свет был одиноким бесформенным пятном, которое медленно превращалось в уличный фонарь. Фонарь освещал наклонную лужайку, изгиб проезда и призрачно-серую стену туземного дома на заднем плане. Темные окна из примитивного стекла поблескивали, точно фантастические глаза.
Откуда-то доносился свистящий звук, что-то бухало в бешеном ритме.
Трещало какое-то насекомое.
Келексель ощутил реализм этих звуков, воспроизводимых пантовивом с такой точностью, что их нельзя было отличить от оригинала. Ощущения сидевших в зале, объединенных в сеть-паутину, подключенных к эмпатическим проекторам, были столь же реальны, как будто они видели всю сцену сверху. Это в своем роде походило на единение чемов. Запах пыли от колеблемой ветром высохшей травы пронзал сознание Келекселя. Холодный порыв ветра коснулся лица.
Струйка леденящего ужаса заползла в душу Келекселя, потянулась от мрачной сцены через сетевые проекторы, нарастая со стремительностью лавины. Келекселю пришлось напомнить себе, что это всего лишь искусно сделанная история, она не реальна… для него. Он испытывал страх другого существа, пойманный и запечатленный чувствительными камерами.
Туземная женщина, одетая в свободное зеленое платье, вздымающееся на бедрах, вбежала в центр сцены. Она задыхалась и мучительно хватала ртом воздух. Босые ноги застучали сначала по лужайке, затем по мостовой. Следом выбежал коренастый круглолицый мужчина с мечом, лезвие которого, точно серебристый змеиный след, блестело в свете фонаря.
От женщины волнами исходил ужас. Она выдохнула:
- Нет! Пожалуйста, великий Боже, нет!
Келексель затаил дыхание. Вне зависимости от того, сколько раз он видел эту картину, ощущение насилия каждый раз казалось новым, никогда ранее не пережитым. Он начинал понимать, что Фраффин находил в этой истории. Меч взлетел высоко вверх…
- Стоп!
Паутина стала пустой, не отражая ни единой эмоции, ничего. Как будто тебя сбросили с высокой скалы. Сцена потемнела.
Келексель понял, что голос принадлежал Фраффину, он исходил откуда-то издалека, справа. Келекселя мгновенной волной ошпарила ярость на Фраффина. Расследователю потребовался всего миг, чтобы переключиться, но все же он чувствовал себя разочарованным.
Загорелись лампы, освещая поднимающийся вверх клин кресел, сходящийся к диску сцены. Келексель замигал, огляделся, рассматривая творческую группу. Он еще ощущал исходящую от них и от пустой сцены угрозу. "Какая опасность здесь крылась?" - подумал он. В одном он доверял инстинктам - в комнате была опасность. Но какая?
Творческая группа рядами уселась вокруг - ученики и выходные члены команды сзади, стажеры и специальные эксперты в центре, редакторская группа - внизу, около сцены.
Каждый в отдельности казался совершенно обыкновенным чемом, но Келексель помнил, что почувствовал в темноте, - то единение, целый организм, стремящийся причинить ему вред, уверенный в своей способности сделать это. Он мог почувствовать это в эмпатии чемов, в той всеобщей жизни, которую они разделяли.
В зале воцарилась странная тишина. Они чего-то ждали. Далеко внизу несколько голов склонились друг к другу в неслышном разговоре.
"Неужели я что-то придумываю? - подумал Келексель. - Но меня, несомненно, должны подозревать. Почему тогда мне разрешили сидеть здесь и смотреть, как они работают? Делают свою работу - насильственную смерть".
Келексель снова почувствовал досаду на то, что Фраффин резко оборвал сцену. Так прервать это зрелище, даже когда он знал, как все это происходило… Келексель покачал головой. Он чувствовал себя смущенным, напряженным. Еще раз обежал взглядом творческую группу.
Они казались цветной поляной в этой гигантской комнате - оттенок униформы означал род занятий ее владельца. Красные пятна - летчики, пестрые черно-оранжевые - операторы, зеленые - сценаристы, желтые - команда технического обслуживания и ремонта, пурпурные - постановщики и белые - реквизиторы, и там и сям черные знаки препинания - Манипуляторы, помощники режиссера, узкий кружок избранных Фраффина.
Группа у сцены расступилась. Появился Фраффин, забрался на сцену, в самый центр, в обнаженный круг фокуса изображения. Это был хорошо обдуманный шаг, соединивший его с действом, которое разворачивалось на сцене несколько минут назад.
Келексель нагнулся, чтобы лучше видеть Режиссера, худую маленькую фигурку в черной накидке, вихор блестящих темных волос над серебристым лбом, щель четко очерченного рта с закушенной верхней губой. Он внезапно показался кем-то из мрачных далеких и опасных сфер, которых ни один другой чем никогда не видел. В нем была непередаваемо влекущая индивидуальность.
Запавшие глаза взглянули наверх и отыскали Келекселя.
Расследователя пробила дрожь. Он откинулся на спинку кресла, все чувства смешались в тревожный бурлящий вихрь. Как будто Фраффин обратился к нему со словами: "Это глупый Расследователь! Вот он, запутавшийся в моей сети, попавший в ловушку! Благополучно пойманный! Да, несомненно, пойманный!"
Эмпатеатр охватила тишина, точно все разом задержали дыхание. Внимательные лица творческой группы смотрели на сцену.
- Еще раз скажу вам, - произнес Фраффин, точно лаская голосом воздух. - Наша цель - изящество.
Фраффин снова взглянул вверх, на Келекселя.
"Он сейчас ощущает ужас, - думал Фраффин. - Страх усиливает сексуальное возбуждение. А он видел дочь жертвы, женщину как раз того типа, которая может заставить чема потерять голову - экзотическая, не слишком огромная, грациозная, с глазами как два странных зеленых камня. Ах, до чего же чемы любят зеленое! Она так похожа на других существ для удовольствий не-чемского происхождения, что он почувствует к ней новое, никогда не испытанное ранее физическое влечение. Ага, Келексель! Вскоре ты попросишь разрешения изучить туземцев - и мы позволим тебе это".
- Вы не слишком думаете о зрителе, - сказал Фраффин. Его голос неожиданно посуровел.
По эмпатеатру пронесся беспокойный шепот.
- Мы не должны заставлять зрителя испытывать слишком сильный ужас, - сказал Фраффин. - Только намекните о том, что ужас присутствует. Не навязывайте переживание силой. Позвольте ему наслаждаться им - забавным насилием, смешной смертью. Зритель не должен думать, что это им манипулируют. Это нечто большее, чем кусочек интриги для нашего собственного удовольствия.
Келексель чувствовал в словах Фраффина какой-то невысказанный намек. Явно выраженную угрозу, да. Он чувствовал, что вокруг разворачивается некая игра эмоций, и пытался понять, какая именно.
"Я должен заполучить одного из туземцев, чтобы хорошенько изучить на досуге, - подумал Келексель. - Возможно, только туземцы могут дать какую-нибудь улику".
И внезапно, как будто мысль оказалась ключом к запертой двери искушения, Келексель обнаружил, что разум полностью поглощен мыслями о той женщине из истории Фраффина. Ее имя звучит так экзотически - Рут, рыжеволосая Рут. В ней было что-то от Суби. Эти создания славились эротическими наслаждениями, которые дарили чемам. Келексель вспомнил Суби, которая была у него когда-то. Хотя она, казалось Келекселю, так быстро угасла. Так было со всеми смертными, когда их жизни пересекались с бесконечными жизнями чемов.
"Возможно, мне удастся изучить эту Рут, - подумал Келексель. - Для людей Фраффина не составит труда привезти ее мне сюда".
- Изящество, - сказал Фраффин. - Публику необходимо поддерживать в отстраненном осознании. Считайте нашу историю всего лишь формой танца, не реального в том смысле, в каком реальными являются наши жизни, но интересным отражением, сказкой для чемов. Сейчас все вы должны знать назначение нашей истории. Позаботьтесь о том, чтобы вы все следовали этому назначению с должным изяществом.
Фраффин запахнулся в черную накидку, наслаждаясь эффектностью жеста. Повернувшись спиной к публике, он гордо прошествовал со сцены.
"Это отличная команда, - напомнил себе Фраффин. - Они сыграют роли с отработанной тщательностью. Эта занятная маленькая история останется на пленках. Возможно, она даже будет неплохо продаваться - как нечто отличное от его обычных историй, демонстрация творческого мастерства. Но неважно: она послужит целям, для которых создавалась, даже если всего заведет Келекселя в ловушку. Страх здесь, желание там - и каждый его шаг будет записан операторской группой. Каждый шаг".
"Им так же легко манипулировать, как и туземцами", - подумал Фраффин.
Он вышел через служебный проход за сценой, нырнул в голубое отверстие спускного туннеля, змеившегося вниз за складскими отсеками. Фраффин позволил спускному полю окутать его и увлечь по бесшовным проекциям люков в нежную дымку.
"Этого Келекселя почти можно пожалеть", - думал Режиссер.
Он испытывал столь очевидное отвращение при одной мысли о насилии в межличностном конфликте, но как же он увяз в сетях этого туземного конфликта, когда увидел его на экране!
"Мы так легко отождествляем себя с персональными актами насилия, - размышлял Фраффин. - Можно почти заподозрить, что подобные случаи были в нашем собственном прошлом".
Он ощутил рефлексивное сжатие брони своей кожи, внезапно нахлынувший беспорядочный рой размытых воспоминаний. Фраффин сглотнул и остановил спуск у люка, ведущего в его каюту.
Бесконечность его личной истории внезапно ужаснула Фраффина. Он почувствовал, что находится на краю пугающих открытий, и ощутил страх перед чудищами осведомленности, рыскавшими в вечности, предстоявшей ему. Там было такое, чего он не желал видеть.
Тогда Фраффина захлестнула волна спасительной ярости. Он хотел бы кулаками измолотить эту вечность, чтобы усмирить тайные Голоса, что-то невнятно вещавшие ему. Он почувствовал, что страх еще цепко держит его, и подумал: "Быть бессмертным значит нуждаться в постоянном применении душевной анестезии".
Мысль была такой странной, что страх рассеялся сам собой. Фраффин окунулся в серебристую теплоту каюты, раздумывая, откуда же взялась эта мысль.
7
Турлоу сидел с трубкой в зубах, опершись локтями о руль припаркованной машины. Поляризующие очки лежали на соседнем сиденье, а он смотрел на вечернее небо сквозь капли дождя, поблескивающие на лобовом стекле. Глаза слезились, и дождевые капли расплывались, точно слезы. Его пятилетний двухместный седан давно требовал замены, но Турлоу приобрел привычку копить деньги, чтобы купить дом… когда собирался жениться на Рут. Он никак не мог избавиться от этой привычки, хотя и осознавал, что цеплялся за нее большей частью из упорной надежды, что прошедший год все еще можно стереть из их жизней.
"Зачем ей понадобилось видеть меня? - подумал он. - И почему здесь, где мы встречались когда-то? К чему теперь такая скрытность?"
Прошло два дня после убийства, но он обнаружил, что до сих пор не может собрать разрозненные события этого периода в единую последовательность. Когда в колонках новостей он находил упоминания о собственном участии в этом деле, то читал эти сообщения, словно что-то написанное о ком-то другом: смысл расплывался точно так же, как капли на стекле перед ним. Турлоу чувствовал, что психотический срыв Джо Мэрфи и яростная реакция общества затронули весь его мир.
Турлоу был очень шокирован, когда осознал, что общество жаждет смерти Мэрфи. Реакция горожан оказалась яростной, как гроза, которая только что кончилась.
"Яростная буря, - подумал он. - Буря ярости".
Доктор взглянул на деревья слева, прикидывая, сколько он сидит здесь. Часы остановились, потому что он забыл завести их. Рут опаздывала, хотя она опаздывала всегда, сколько Турлоу ее помнил.
За это время гроза успела начаться и закончиться. Низкие дождевые тучи пробегали по угрюмому серому небу. Некоторое время эвкалиптовая рощица вокруг была наполнена испуганным птичьим гомоном. Ветер свистел в высоких ветвях, затем пошел дождь - крупными разбрызгивающимися каплями.
Вернулось солнце, низко повисшее над западным краем неба, лаская последними оранжевыми лучами верхушки деревьев. Тяжелые дождевые капли клонили листья к земле. Над землей между шершавыми коричневыми стволами проползали клочья тумана. Стрекот насекомых доносился из высокой травы, что росла на открытых местах вдоль глинистой дороги в рощицу.
"Что они думают об этой буре?" - подумал Турлоу.
Как психолог он понимал, почему обыватели хотели узаконенного линчевания, но видеть такое же отношение со стороны судей было очень неприятно. Он вспомнил о том, какие препоны ему строили, как мешали провести психологическое освидетельствование Мэрфи. Шериф, окружной прокурор Джордж Паре - все власти теперь знали, что Турлоу предсказывал психотический срыв, который стоил жизни Адели Мэрфи. Если они официально согласятся с этим фактом, Мэрфи придется признать душевнобольным, и казнь станет невозможной.
Паре уже раскрыл карты, пригласив начальника Турлоу - доктора Лероя Вейли, заведующего психиатрическим отделением городской больницы Марено. Вейли славился на весь штат как психиатр-вешатель, всегда умудрявшийся найти то, что было нужно обвинению. Вейли очень кстати объявил Мэрфи вменяемым и душевно здоровым.
Турлоу взглянул на бесполезные часы. Они остановились на двух четырнадцати. Он знал, что сейчас должно быть около семи. Начинало смеркаться. Что же задержало Рут? Почему она попросила встретиться в их старом условном месте?