- С чего бы это мне такая честь? - хмыкнула я.
- Ты всё равно не поймёшь, а я хоть и могу в твоём сне растягивать время, но тут сколько ни объясняй, никакого времени не хватит. Просто поверь - это так. Иначе зачем бы мне приходить к тебе, смертной, и униженно просить тебя о милости?
Просить о жизни - моей, детей моих, братьев и сестёр, отца и дядьёв, деда и…
Кажется, она вознамерилась перечислять весь их многочисленный род. Этак и впрямь ночи не хватит…
- Не проси, луна, - оборвала я её речь. - Это невозможно. Я не предам.
- Кого? - горько скривилась она. - Этого безумного Истинного Бога? Эту жалкую выдумку? Она тебе столь дорога?
- Ты и сама выдумка, - возразила я. - А насчёт Истинного Бога - не знаю. Знаю только, что есть люди, которые мне дороги, и которых я убью своим предательством.
- Ты про чужака и мальчишку? Зачем они тебе? Я понимаю, Миухири, родная кровь…
Но эти… Ты привязалась к ним просто потому, что сердце твоё было пусто и тебе хотелось его хоть кем-то заполнить. Вместо них мог оказаться кто угодно.
Впрочем, я готова заключить с тобой договор. Я помогу им в пути, избавлю от погони, от превратностей, помогу им найти то, что они ищут… Пускай улетают. Но ты за это выполнишь мою просьбу…
Был миг, когда я чуть было ей не поверила. Так соблазнительно это звучало… Уж её-то сил хватит, чтобы сделать путь Алана с Гармаем не страшнее лёгкой прогулки.
Но я, торговка бывшая, и о другом подумала. Как там изящно старичок Амизигу-ри выразился насчёт цены? Спасу ли я их своей смертью? Вполне возможно. Спасу ли я их, заключив соглашение с Госпожой Алаиди? Тоже возможно. Но и там, и там остаётся риск. Богиня-то, получив желаемое, может и обмануть. И тогда равенство получается. Но вот как взглянул бы Алан на то, что я над верой его надругалась?
Над тем, что ему всего дороже? Пускай сама я и не верю… Но если любишь - как можно топтать сердце любимого? Тем более, когда есть простой выход - умереть.
Вот и ломается равновесие…
- Нет, госпожа. Не пройдёт, - решительно сказала я. - Способ их спасения я уже выбрала, и тебе меня не отговорить. Это окончательное решение.
- Я вижу, - кивнула она. - Жаль… Ты жестока к нам. Я могла бы угрожать, что в отместку погублю твоих щенков… но скажу правду - не в моей это власти. Их линии судьбы закрыты для богов ночи и богов дня… И посему простимся.
- Да, - согласилась я. - Прощай, луна.
Фигура её на миг сверкнула нестерпима ярко, потом дрогнула - и втянулась в белый луч. Миг - и обычный лунный свет заливает каменный пол, и кружится в нём обычная мошкара.
И ещё - холодный пот, и ломит плечо, на которое я неловко опёрлась. Зато уже не сон.
Не было страшно, как после первого сна, а только томила меня грусть. Я сама себе удивлялась, с чего бы? Луну, выходит, пожалела и многочисленную родню её? Так ведь нет их вовсе, придуманы они людьми, и я сейчас не с богиней ночи говорила, а с тем кусочком себя, что живёт где-то глубоко. То ли в мозгу, то ли в сердце - наставник говорил, что люди думают и тем, и тем. Рождается мысль в сердце, и с кровью оттуда поднимается в мозг, а уж там поселяется надолго…
Он кивнул мне, плотнее запахнулся в потёртый плащ, и лунный свет клубился у босых его ног, пыльных и усталых. Волосы, так до конца и не съеденные сединой, свисали до плеч, а глаза смотрели внимательно и сочувственно.
- Да, девочка, досталось тебе… - протянул он негромко.
Я боялась пошевелиться. Вдруг развеется, растает в лунном свете? Сон ли то, видение, или невозможная явь - лишь бы не разрушить. Мне и дышать страшно стало.
- Помнишь, я тебя всегда учил мыслить трезво, - он подошёл ближе, опустился передо мной на корточки и, протянув руку, коснулся прохладной ладонью моего лба.
- Но сейчас, похоже, ты забыла мои уроки. Давай попробуем вместе посмотреть на случившееся. Ты полюбила этих людей, и полюбила самой сильной любовью, той, что рождается в сердце. И это хорошо. Сама понимаешь, совершенно неважно, родные ли они тебе по крови. Ты ради их спасения готова пойти на смертные муки. И это само по себе достойно уважения. Но давай взвесим последствия.
Он убрал руку с моего лба и по старой своей привычке почесал себе за ухом.
- Навредишь ли ты им, если завтра сделаешь вид, будто раскаялась, если принесёшь мраморным болванам жертвы и потопчешь забавную игрушку своего гостя? Смотри, им осталось не более трёх дней пути до цели. Даже если завтра полетит приказ в Сиараман, тамошнему наместнику придётся потратить немало времени, чтобы во все концы выслать ищеек. Вспомни, это же огромный край. "Где-то в предгорьях", - передразнил он. - Там можно лунами искать, годами. А за три дня? Вероятность такая есть, но не более, чем если, скажем, государь захочет уйти с трона, дабы у себя на огороде капусту выращивать. Или, к примеру, чем если дурочка Миумах тайком стихи об устроении мира сочиняет.
Наставник поднялся на ноги, расправил члены и, встав у противоположной стены, опёрся на неё спиной. Странное дело, лунные лучи почти не достигали этой стены, но фигура его светилась так, будто он стоял прямо напротив окошка.
- Я понимаю, - помолчав, усмехнулся он, - ты думаешь о всяких дорожных превратностях. Бывают превратности, нам ли с тобой не знать? Но гляди, у них лошадь, у них четыре полных бурдюка с водой и ещё один с вином. У них хорошая еда, не портящаяся - вяленое мясо да лепёшки. Они пойдут по степи - значит, никому не попадутся на глаза. Тамошние племена в такую жару отгоняют скот к северу. Да, воды они могут не найти. Значит, где-то примерно через седмицу конь падёт и далее они пойдут пешком. К тому времени у них останется два бурдюка.
Если беречь воду в пределах разумного, этого вполне хватит. Ничего, потащат на себе. Ты недооцениваешь их силу. Просто потому, что почти всё время видела Алана израненным, беззащитным. На самом деле он довольно крепкий мужчина. Мальчик тоже очень неплохо развит для своих лет. Ты подумай, прежде чем встретиться с тобой, они не менее года странствовали по землям Высокого Дома. Думаешь, тогда им не приходилось страдать от жары, от жажды, от голода? Не приходилось таскать тяжестей, избегать хищников, ядовитых гадов и опасных людей? К тому же ты послала с ними Гхири, а он умён. Он лучше человека чует близость воды, он быстрее заметит ядовитую змею и загрызёт её. Да, я понимаю, несмотря на все предосторожности, могла случиться беда. Но в этом случае оба уже погибли, давай смотреть правде в лицо. Ты не вернёшь их никакими своими подвигами. Однако это маловероятно. Скорее всего, они прекрасно доберутся до своего укрытия, вызовут с неба лодку и улетят из наших земель.
Слова скреблись у меня в горле, просились на язык, и я с трудом сдерживала себя.
Только бы не разорвать эту хрупкую связь между нами!
А он, похоже, и не нуждался в моих ответах. Он говорил сам - негромко, спокойно и уверенно.
- Теперь посмотри, что будет, если ты найдёшь в себе мужество преклонить колени, изобразить покорность. Крайне сомнительно, что этим ты навредишь своим… Зато вернёшься в Огхойю и продолжишь своё дело - помогать людям. То, в чём мы с тобой и видим смысл нашей жизни. Ты будешь лечить больных, будешь принимать роды, будешь спасать попавших в беду - как старика Иггуси, как вдову Таурмай, как ту девочку из Хайомийи… А когда ума твоего, целебных трав и книг будет недостаточно - тогда ты будешь брать меч, крайнее наше средство. Подумай, скольким ты ещё способна помочь. Тебе пять дюжин, но ты ещё крепка, у тебя нет ни одной серьёзной болезни, ты протянешь долго - дюжину, две… Если же завтра ты сгоришь на костре - кто поможет всем этим людям? К кому они пойдут? Кто их утешит, кто вылечит, кто отдаст им частичку своего сердца? Мы ведь с тобой давно поняли: нельзя жить для себя. Нужно жить для них - слабых людей в безжалостном мире. Этот мир холоден и мёртв, и кто его согреет, кроме нас? Да, мы умрём, и от нас не останется ничего. Нижние Поля - утешение для простых сердец. А мы знаем, что с последним вздохом нас не станет - ни в этом мире, ни в каком другом. Лишь пустота и чёрнота, которых мы уже и не заметим. Но после нас будут другие, такие же, как мы. Ты ведь не единственная моя ученица, и мой наставник Аалагу-тхе был не единственным учеником слепого Гал-Меная… Мы - искорки в жизненной ночи, звёздные птицы. Нас мало, но пока мы есть, мир не окончательно утонул во тьме.
Не гаси же свою звезду, Саумари!
Он замолчал, и я молчала, глядя в его карие - даже в лунном свете было видно, что карие! - глаза. И понимала я, что наставник ждёт ответа. Был у меня ответ, но слишком уж печальный. С трудом я произнесла:
- Наставник, где ты? Если ты жив, то как пришёл сюда, сквозь каменные стены? Ты сам всегда учил меня, что нет никакой магии, что волхвы - искусные обманщики, мастера морочить людей. Но тут мёртвый камень, его не заморочишь. Выходит, ты лгал мне? А если мёртв - откуда пришёл ты? Если есть мир теней, Нижними ли Полями, или как-то иначе называемый - значит, ты опять мне лгал. Ты сейчас говорил, что с последним вздохом не остаётся от нас ничего. И вот ты здесь. Кто же ты? Молчишь? А я знаю. Ты - это я, это память, живущая в моём сознании. Сон придал памяти твою фигуру. Но ты ничего не можешь мне сказать такого, что я сама не сказала бы себе. А уж с собой я как-нибудь разберусь.
И когда он, кивнув седеющей головой, медленно погас, теряя очертания, когда ничего уже не светилось на тёмной стене, я разрешила себе плакать. Да вот беда - не осталось у меня слёз.
12
Южный ветер махди уж скоро кончится, настанут осенние луны, посыплются с посеревшего неба холодные дожди. Но пока стоит жара, такая, что камни от неё трескаются. Не обмотав голову платком, в полдень и выходить на улицу опасно - глядишь, и ударит солнце горячим кулаком…
Платка мне, конечно, никакого не дали. Так и повезли в телеге, тремя чёрными козлами запряжённой. Локти за спину завели, обмотали колючей верёвкой, и ныли вывернутые вчера суставы. Ничего, утешил меня помощник палача, плюгавенький мужичонка в чёрной набедренной повязке. На костре-то всё одно больнее будет.
Редко приходилось бывать мне в государевой столице. По правде говоря, всего два раза, и оба - с наставником Гирханом. Первый-то раз сумела я погулять, осмотреть всё, а второй - таились мы, под чужими личинами прятались. Целую седмицу сидели в доме старой Ориглами, ждали корабля подходящего…И вот сейчас вновь ехала я по этим широченным улицам, гранитными плитами мощёным. В огромных мраморных вазонах, локтя четыре в поперечнике, росли южные деревья миамгу, синеватые их листья чуть слышно звенели под лёгким ветерком.
Народу собралось - черным-черно. В лучшее вырядились, малых детей на руки взяли.
Ещё бы, не каждый год бывает казнь великой мятежницы, что океан крови выплеснула от полудня до полуночи, от восхода и до заката. Может, и не случится боле в жизни такого удовольствия. Зато будет что детям да внукам рассказать.
Воины в сверкающих на солнце доспехах (как они в них не изжарились?) древками копий разгоняли толпу. Лупили нещадно, и правильно делали - иначе бы телега до рыночной площади только к вечеру и добралась. От Вороньей Башни до неё путь неблизкий.
Сидела я на охапке соломы, и сама не понимала, страшно мне или нет. С одной стороны глянуть - страшно до одури. И мука меня ждёт безумная, и пожить-то, оказывается, ещё хочется. Неужели вот настанет сегодня закат, а меня боле не будет? Ни здесь, ни где ещё? Звёздные птицы на небо вылетят - и чужие глаза их увидят, не мои? Луна встанет над острыми городскими крышами, и на кого угодно её свет прольётся, только не на меня?
С другой стороны, успокаивала я себя, это всё равно бы случилось. Раньше ли, позже, а не отвертишься. И, может, лучше уж так, чем совсем дряхлой, немощной, когда и ум твой тебя покинет, и тело взбунтуется, и будешь ты в теле своём сидеть точно в крысиной яме. А главное, не без пользы умираю, от них, от родных моих, беду отвожу. А что ни капли моей крови нет в их жилах - так что с того?
Говорил наставник, что все люди едины по природе своей, стало быть, все от общего корня пошли…
С третьей стороны, коли я тут сижу, рассуждаю, стороны между собой сравниваю, значит, не совсем ушла душа в пятки, не выел её страх дочиста.
А если с четвёртой глянуть…
- Вылезай, ведьма! - послышался приказ, и я зашевелилась. Легко сказать вылезай, а коли руки связаны, коли о борт нечем опереться?
Вот и приехали. Главная рыночная площадь. Где-то вдали прилавки, ряды торговые, лавочки - только сейчас не разглядишь их за морем человеческих лиц. Тут, наверное, надо великую дюжину на саму себя помножить, чтобы всех счесть.
А впереди - за ночь сколоченный помост. Не поскупился государь на древесину.
Хорошие доски, свежие, смола ещё не всюду просохла…
Мне, правда, не туда, не на помост. Там место знатных, там приговор огласят, вины мои перечислят, слово государево к народу глашатай выкрикнет.
А мне - чуть дальше, локтей дюжин на пять. Вот он, столб железный, дровами да хворостом обложенный. Прикуют меня к нему на длинную цепь, чтоб могла побегать вкруг столба, коли пожелаю.
А между помостом да столбом и людским месивом - шеренга воинов. Ощетинились копьями, на толпу направили. Не парадные то копья, боевые, тяжёлые. Может, кто-то наверху опасается, будто злодей Хаонари старуху с боем вызволять вздумает?
Когда, взяв с боков, сняли меня с телеги да потащили к столбу, я глянула случайно на небо. Вот ведь странность. Тучки с востока потянулись, и не лёгкие белые облачка, а настоящие, полные грома. Рановато ведь им, на целую луну рановато.
Я почти и не слышала, как блистающий держатель Огонай-ри, Первая Опора Трона, произносит речь, а глашатай зычным басом повторяет его слова толпе. Погрузилась в думы. Хотя какие там думы? О девчушке этой вспоминала я, об Алинсури, так и не ставшей ничьей женой. Как они, интересно, с младшим братцем Худгару поладят? О старике Иггуси, которого топтала распалённая запахом крови толпа. Вот кто, выходит, в рабстве виноват, бедный горшечник. И дура Миумах вдруг на ум пришла - примирилась ли она с мужем своим, пошли ли впрок ей мои советы?
А вот об Алане с Гармаем я почти и не думала. Попросту запретила себе. Недолго ведь и разреветься, а зачем людям меня такой видеть? И сны свои давешние я отогнала. Некогда уже над ними ломать голову. Да и мухи досаждают, чёрные, наглые, вьются у лица, жужжат омерзительно, укусить норовят. Тут уж не до размышлений.
Но потом вдруг охватило меня какое-то странное спокойствие, будто и не со мной всё это происходит, будто не обо мне с помоста орут, будто не меня палач тонкой, но крепкой цепью за ногу к столбу железному приковал. Точно гляжу я на всё это с высокого неба, из внешнего мира гляжу сквозь окошко звёздное, о чём мудрец Игуармиди в поэме своей писал.
А после вдруг смотрю - оказался подле меня этот "синий плащ", над счётной палатой начальствующий. Не было, правда, сейчас на нём синего плаща, да и посоха колдовского не было. Как держатель вырядился, в хоймо тонкой ткани, с вплетёнными серебряными нитями.
- Не передумала, Саумари? - шепнул он мне в ухо. - Ещё не поздно, ещё осталось у тебя одно-другое мгновение. Отрекись от безумной веры, поклонись богам. Государь уж и указ о помиловании написал, - у глаз моих оказался свёрнутый трубочкой свиток. - Ну давай, не тяни.
Пахло от его губ тушеной с овощами рыбой.
- Я верна Богу Истинному, - выкрикнула я голосом "гром на холмах", народ, видать, на тысячу локтей услышал. - Один над миром Господь, Бог Единый, Бог любви и милости.
Что там ещё Алан говорил? Ну, старая, вспоминай же! Лови нить! И не бойся в ней запутаться, скажи, наконец, себе правду - ты же сама этого хочешь!
- Заткнись, дура! - "синий плащ" влепил мне затрещину, да такую, что голова моя мотнулась от плеча к плечу. Как раз по тому же месту вдарил, что и Худгару конской плетью своей.
Как будто меня так легко заткнуть! Что я ему, кувшин с вином?
- Придёт и в земли Высокого Дома Истинный Бог, и не будет Он резать и жечь. Не нужна Ему кровь, - вопила я всей грудью, и сама сейчас верила тому. - Кто льёт кровь, тот не от Него, тот послан духами тьмы. А Господь наш, Бог Триединый - это небесный Свет, и нет в Нём никакой тьмы, и рассекает Он тьму лучом Слова Своего…
И так я раскричалась, что даже не заметила, как палач сунул горящий факел между вязанок хвороста.
Не стала я по цепи бегать, подобралась к столбу, обхватила его руками. Пусть уж поскорее всё кончится, отхлынет одуряющая боль, и придёт холодная тьма.
А боль не сразу ко мне подступилась, поначалу был только безумный жар, да едкий дым попал мне в горло и душил изнутри, будто там, в горле, сороконожка непоседливая завелась.
Потом уж и разгоревшееся пламя взметнулось надо мной, ослепило чудовищной, невозможной мукой. Думала зубы сцепить да молча терпеть - куда там! Выла я волчищей, извивалась я червяком земляным, выпустила я столб и повалилась вниз лицом в пылающие дрова. И звала, звала на помощь - сама не пойму кого. То ли маму, то ли Его, о Ком только что кричала народу. …И когда затопила боль каждую жилочку, когда выжгла все мои пять дюжин прожитых - тогда и открылась передо мной дорога.
Не столь широка была она, как столичные улицы - всего в локоть. И не разобрала я, чем вымощена. Просто опирались ступни на что-то твёрдое и холодное. И с каждым шагом забирала дорога выше, а с обеих сторон нависали чёрные стены.
Я шла осторожно, боль ведь не отпускала меня, хотя огонь-то оставался там, внизу. Не пойму как, но видела я сразу и то, и другое. И дорогу эту непонятную, и рыночную площадь, где бушевало вокруг столба рыжее клочковатое пламя, где металось и выло в нём чья-то худое тело (неужели моё?), где сгустились в небе тёмные тучи и прокатывался по воздуху первый, сухой ещё гром, и перешёптывались удивлённые толпы.
Но я не могла остановиться, что-то, что было сильнее меня, заставляло делать шаг за шагом, и всё быстрее делались мои шаги, а тропа под ногами расширялась.
- Как же так, наставник? - вслух произнесла я, утирая пот со лба. - Ты же учил меня, что не будет ничего, не будет меня! Или это последние мгновения жизни?
Последний сон, который мы сами сочиняем себе?
Но ничто не говорило о том, что это сон. Я дышала, и воздух был полон грозовой силы, я глядела на себя - у меня было тело, живое и сильное, и боль в вывернутых суставах почти исчезла, а та, другая, огненная боль не делась никуда, но тонкой струёй поднималась ко мне снизу, от того пылающего тела, которое, - я знала, - тоже моё.
А потом стены по краям дороги то ли раздвинулись, то ли растаяли - и открылось необъятное пространство. Ни холмов, ни лесов, ни степей здесь не было, но и пустыней я бы это не назвала. Никакого горизонта тоже не оказалось, бесконечная поверхность уходила непонятно куда, сливаясь с сумеречным небом, без луны и солнца, без облаков и звёзд. И дорога моя, точно гибкий клинок "последнего средства", рассекала эту плоскость надвое.
Потом я поняла, что не одна тут. Слева меня ждали.