Поблагодарив, Алан оборвал поток старухиных жалоб и двинулся в указанном направлении. Минут через пять он оказался на дворе у старосты.
И ещё не войдя в ворота, ещё ничего не увидев, почувствовал - творится что-то нехорошее. Ёкнуло сердце, пробежали мурашки по плечам, во рту сделалось кисло.
Наскоро произнеся молитву Богородице, он шагнул внутрь.
На дворе было многолюдно - толпились там и крестьяне, и, судя по ошейникам, рабы. Сновала между взрослых малышня, бурчали о чём-то своём наболевшем старики.
Всё вместе складывалось в монотонный, словно стрёкот кузнечиков, шум.
Протолкавшись, Алан увидел то, ради чего все собрались.
Богат был староста - имелся у него во дворе собственный колодец. Для деревни это редкость - обычно крестьяне обходятся общинным, на главной площади.
Колодец старосты неожиданно оказался похож на те, что и сейчас изредка встретишь в русских деревнях. Система "журавель" - бревенчатый сруб, длинная, метра в три, перекладина.
На перекладине висел мальчишка. На вид ему было лет тринадцать, чёрные, слегка вьющиеся волосы разметались по плечам. Запястья его стягивала тонкая, но, очевидно, прочная цепь, крепившаяся к верхнему концу перекладины. Ноги, связанные в щиколотках такой же цепью, не доставали до земли полуметра. Одежды на мальчишке не было.
А внизу деловито суетились двое коренастых парней, раскладывая костерок. Рядом стоял немолодой уже мужчина, тучный, с изрядной плешью в тронутых сединой волосах. Негромко, сквозь зубы, отдавал распоряжения. Алан почему-то сразу понял, что это и есть староста.
- Что тут творится? - толкнул он в бок щуплого мужичонку в рванине, от которой отчётливо пахло свиным навозом. Мужичонка обернулся, удивлённо уставился на Алана - кто таков? - но всё же соизволил ответить:
- А ничего особенного. Господин наш староста, значит, раба своего шкодливого проучить решил. Уж такой, сказывают, паршивец… прутьев об него обломали чуть не целую рощу… а всё без толку. Дерзкий на язык, смотрит чисто волк…
Гаумади, - кивнул он на старосту, - каждую ночь на цепь его сажал, не то сбежит, зараза. Ну и кончилось, значит, терпение, решил он щенку примерное наказание устроить…
Мальчишка извивался всем телом, пытаясь подтянуть ноги повыше. Не получалось - раз за разом они опускались вниз, навстречу пока ещё робким рыжим язычкам пламени над сложенными "шалашиком" поленьями. По его рёбрам, груди и даже ногам змеились рубцы - и старые, сизые, и совсем свежие, цвета перезрелой вишни. А шею петлёй захлестнул потёртый кожаный ошейник - знак принадлежности к рабскому званию.
- А ты, стало быть, кто будешь, почтенный? - заинтересовался мужичонка, но Алан его уже не слышал.
Такое изредка случалось с ним - глохли посторонние звуки, а звон в ушах, напротив, разрастался до масштабов колокольного. Глаза точно радужной плёнкой затягивало, сквозь которую всё было видно, но как-то иначе - краски смазывались, а контуры предметов делались нереально резкими, как на старинном чёрно-белом снимке. И всё же главное касалось не слуха и не зрения. Внутри - то ли в душе, то ли в желудке - разрастался горячий шар, наполнявший кровь какой-то звонкой и упругой силой. Нет, это была не ярость, а что-то совсем иное. Мозг работал со скоростью компьютера, отдавая команды языку и телу. "Господи, будь рядом", - мысленно шепнул Алан и шагнул вперёд.
- Снимайте его! - походя бросил он суетившимся у костра парням и вплотную подошёл к старосте. - Непотребство творишь, Гаумади. Мерзкое это дело, и за то тебя жесточайше накажет Бог! Берегись гнева Всемогущего!
Староста вылупился на Алана, точно перед ним из каменистой земли вдруг вырос южный овощ хаобази.
- Кто таков? - взревел он пивным голосом. - Пшёл отсюда на хрен, пока тыкву не раздавили.
Алан надвинулся на него, с трудом преодолев искушение сдавить потную шею, пережать сонную артерию…
- Я человек божий, - твёрдо сказал он, - и никуда отсюда не двинусь, пока не прекратишь мальца мучить.
Староста едва ли не минуту сверлил его глазами, более всего напоминавшими две жёлтые пуговицы. Окружающий люд гудел, но не покуда вмешивался - видно, мудрость про батьку и пекло была известна и в этих краях.
- Твоё какое дело? - в конце концов презрительно бросил батька Гаумади. - Вали своей дорогой. Мой раб, что хочу, то с ним и делаю.
И не подкопаешься. Поганец в своём праве. В ладах с законом и с совестью, а за отсутствием таковой - с выводком местных богов.
Вспомнился недавний разговор со светлым держателем Гойдан-ри… остро нуждавшимся в боге справедливости. Раскалённые идолы Ги-Даорингу… чем вот это сельское развлечение лучше? И что бы тут сказал высокородный вельможа, убеждённый в допустимости рабства?
- Твой раб, говоришь? - медленно процедил он. - И почём же взял?
Глаза старосты растерянно мигнули. Впрочем, ненадолго.
- Хо! - в голосе появилось самодовольство, с которым обеспеченный человек взирает на всяких там бродяг без определённого места жительства. - Восемь дюжин серебряных докко за эту тварь выложил… Знать бы, каков ублюдок, и пяти не дал бы.
- Ублюдок, значит, - кивнул Алан на вытянувшееся мальчишеское тело. - Ну и зачем он тебе такой? А сделаем мы вот как. Я, пожалуй, куплю его. Не бойся, в накладе не останешься. Дам за него девять дюжин докко.
На старосту, похоже, снизошло редкое чувство - он поймал гармонию мира и теперь врастал в неё словно корни репейника в растрескавшийся камень руин. Алан понимал, что всё висит на волоске. Идея не то что безумная - самоубийственная.
Сейчас батька даст команду, на него набросятся всей сворой… и не отмахаешься от такой толпищи, никакое самбо не поможет… Как там говорилось в старинном фильме? Бритвой по горлу и в колодец? Нет, колодец, ясное дело, пожалеют… проще где-нибудь за околицей прикопать. Предварительно сняв пояс с серебром… правда, свидетелей полно. Хотя что свидетели? Все они тут живут, все от старосты зависят. Да если бы кто и донёс в уезд… не станут власти устраивать разбирательство по поводу бродяги… не доросла здешняя юриспруденция до подобного гуманизма.
Но контуры по-прежнему оставались чёткими, колокол гудел в ушах так, что приходилось напрягаться, разбирая внешние звуки, сила покалывала суставы пальцев, и он всеми своими селезёнками чувствовал - получится.
- Ишь ты, - решился наконец староста, - чего захотел? Девять дюжин… А ты посчитай, уважаемый, сколь я пищи на него извёл, и воды, и тряпок всяких-разных?
Да и дровишки, вишь, тоже дороговаты, места наши не больно-то лесистые, покупать приходится. Нет уж, коли втемяшило тебе в больную голову этакую падаль приобресть, то дюжину дюжин докко выкладывай!
Толпа ахнула, сражённая названной суммой. Для сельчан это как миллиарды…
Дюжина дюжин! Круглое число, круглее не бывает!
Серебра вполне хватало, даже с некоторым избытком.
- По рукам, уважаемый, - согласился он. Назвать садиста Гаумади уважаемым было трудно, но на что не пойдёшь в интересах дела…
- Снимайте, - махнул староста парням. - Денежки-то при себе? Ну, коли так, пойдём в дом считать… Купчую я тебе накарябаю, дано мне такое право от уездных властей… Я же тут не абы кто, а тоже власть! - горделиво обвёл он глазами общество.
Конечно, ночевать в деревне не стали. Алан понимал - нужно отойти как можно дальше, пока крестьяне, а главное, алчный Гаумади, не сообразили, что можно легко взять и остаток серебра. Не говоря уже о том, чтобы вернуть свою выгодно сбытую собственность.
Мальчишку пришлось нести. Слава Богу, ступни ему по-настоящему опалить не успели, но избит он был изрядно, к тому же сознание его временами мутилось, он принимался бормотать что-то бессвязное и почему-то называл Алана Айгхнарром.
Нельзя было даже понять, соображает ли парень что-то, или совсем дурачок.
Остановились только глубокой ночью, когда луна выползла из-под горизонта и поплыла над дальними холмами, заливая степь жидким серебром. Похолодало, но не настолько, чтобы не ночевать под открытым небом. Теоретически следовало опасаться шакалов, но Алан по их поводу не слишком волновался. Разговоров о желтовато-бурых хищниках было явно больше, чем реальных фактов. На кого им тут охотиться? Дикие сайгаки давно выбиты… разве что на крестьянских овец и коз.
На всякий случай Алан разложил костерок. Снял с себя плащ, устроил на него мальчишку. Вынул кривой нож, более смахивающий на серп - подарок кузнеца Ихиари.
Присел на корточки рядом с пацаном. И аккуратно, стараясь не обращать внимания на затравленный взгляд, перерезал потёртую кожу ошейника.
- Зачем, господин? - если слышно просипел тот.
- Затем, - сказал Алан, - что ты больше не раб.
И размахнувшись, забросил ошмётки в высокую траву.
- Резать-то зачем? - хмыкнул мальчишка. - Он же сзади расстёгивается…
Углубившись в воспоминания, он и сам не заметил, как уснул. А проснулся от жёстких солнечных лучей, лезущих в глаза с бесцеремонностью медицинского лазера.
Солнце уже успело изрядно сместиться, и тень покинула его импровизированный табурет. Пришлось вставать и тащить чурбак вслед за тенью. Это оказалось нелегко, но, когда Алан справился, им овладела совершенно детская радостная гордость. Сам! Без взрослых! Потом, сообразив, что нечувствительно произвёл во взрослые четырнадцатилетнего Гармая, долго смеялся.
Хотя ничего смешного не было. По здешним понятиям Гармай и впрямь давно уже не считался ребёнком. Тут границу проводили просто - можешь делать взрослую работу, значит, уже и не дитя. Вспомнив двадцатилетних земных оболтусов, которых он кое-как обучал на филфаке, Алан задумался. Пожалуй, Гармай и впрямь гораздо взрослее этих бледных существ, чьи интересы лежат глубоко в виртуальности, а вся взрослость заключается лишь в изобретательных сексуальных экспериментах.
- Отдыхаете, господин? - послышалось слева.
Он повернулся - и увидел невысокого худого старика в хитоне не первой свежести.
Старик мялся возле ворот, не решаясь войти. На вид ему казалось глубоко за восемьдесят.
- Доброго здравия тебе, дедушка, - сказал Алан.
- А что, госпожи Саумари дома-то нет? - спросил старик.
- Увы, почтенный, - признал очевидное Алан. - Отлучилась куда-то, по делам лечебным, думаю… Да ты входи, дедушка, входи, не стесняйся. Пережди, может, скоро она и вернётся…
- Сосед я ваш, Иггуси мне имя, - войдя, дед поддёрнул хитон и запросто уселся наземь, возле чурбачка Алана. - Горшки мы с сыновьями делаем… А я вот к госпоже Саумари… капли она мне даёт от глаз… вот кончились капли-то, я за новыми пришёл.
- Капли - вещь нужная, - вежливо согласился Алан. - Глаза-то беречь надо, особенно в старости.
- Это верно, - подхватил истосковавшийся по внимательному собеседнику старик Иггуси. - Коли ослепну я, так и горшки некому делать будет, сыновья-то мои хоть и взрослые ребята, а настоящий горшок не потянут… ой, не потянут… настоящий-то горшок - он не только гладким да расписным быть должен. Он и не бьётся, коли уронишь, и в любую жару в нём ни еда какая, ни питьё не киснут. А всё потому, что слово я особое знаю. И нельзя его другим передавать, прежде чем помирать стану… а не то откажет слово.
Алан закусил губу. Тут уж ничего не поделать, магическое мировосприятие у них в крови, и без толку обличать, пока у людей нет истинной веры.
- А что, уважаемый, - помолчав, спросил старик, - я вижу, лучше тебе? Тогда-то совсем был плох, я уж думал, придётся могильную яму копать, - объявил он со всей откровенностью.
- Да вот, поправляюсь помаленьку. Живучее у меня тело оказалось.
- Это не тело твоё живучее, это госпожа Саумари великая колдунья, - возразил Иггуси. - Она и мёртвого из могилы подымет, ибо знает самые что ни на есть тайные заклинания, кои и жрецам храмовым неведомы. Говорят про неё, что лунными ночами оборачивается она ящерицей и снуёт по дорогам да по городам и сёлам, собирает всякое заповедное знание… И ещё говорят, что она у самой Ночной Госпожи в милости.
Алан сдержанно улыбнулся. В самом ли деле тётушка Саумари не чужда магическому искусству, или просто хорошая травница - но репутация у неё мощная.
- А можно ли полюбопытствовать, каково имя тебе? - продолжал старик.
- Звать меня Алан, - язык сам собой принялся крутить привычную запись, - и я человек простого звания. Странник я, брожу по дорогам Высокого Дома.
- Откуда же ты родом, господин? - слова о "простом звании" горшечник предпочёл не заметить и держался нарочито почтительно.
- Я из очень дальней страны, о коей в Высоком Доме никому неизвестно, ибо лежит она за необъятным морем. Имя же ей Терра.
- Как же ты оказался в наших краях?
- То долгая история, - вздохнул Алан. - Даже и не знаю, с чего начать.
- Начни с самого важного, - подал мысль старик.
Собственно, а почему бы нет? Дедушка производит вполне благостное впечатление, вряд ли побежит жаловаться местному жречеству… да и ведьмы в случае чего забоится… вот ведь парадокс - страх перед ведьминым заклятьем как гарантия безопасности христианской проповеди…
- Самое главное - это что я несу людям весть о Боге, Которого тут не знают. Об Истинном Боге. Того ради я и предпринял трудный и опасный путь через великое море. В нашей земле давно уже знают и почитают Истинного Бога, а вот у вас о таком и не слышали. А услышать должен каждый…
- Что ж за бог такой важный? - удивился дед. - Какая от него нам польза может выйти?
- Вот смотри, почтенный Иггуси. Ты немолод, у тебя наверняка умирали близкие. Ты их любил, и, наверное, до сих пор любишь, но их уже нет, так? И сам ты рано или поздно помрёшь, навсегда разлучишься с родными своими. Навсегда. Так?
Старик кивнул.
- Такова уж судьба человеческая… Всё для нас кончается на Нижних Полях…
- Так, да не так, - возразил Алан. - Бог Истинный сделал так, что смерть - это не навсегда. Умираем мы, разлучается душа с телом, но это до времени. А потом Бог явится в Нижние Поля во всей Своей силе, выведет оттуда души и вернёт им их тела. И все снова станут живы, все встретят тех, кого любили. И больше смерти не будет. Но дальше Бог станет судить дела каждого. Если ты был жесток, жаден, немилосерден, если обижал сирот и вдов, гнал нищих, предавался распутству всякому - то пойдёшь в этом своём новом теле во мрак, на вечную муку. А если был добр, справедлив, любил людей, помогал им во всяких горестях, разделял с ними их радости, обуздывал в себе злое начало - пойдёшь в вечную радость, в небесные сады. И там увидишь Бога лицом к лицу, и будешь с ним и со всеми в вечной любви.
Но чтобы было так, надо ещё здесь, в земной жизни, научиться идти Божьим путём.
Вот для того я и пришёл в ваши края - рассказать и научить. Я хочу, чтобы вы тоже спаслись.
Старик надолго замолчал, переваривая услышанное.
- А как же наши боги? - наконец протянул он.
- Никакие они не боги, - твёрдо сказал Алан. - У вас люди называют богами всего лишь сильных и хитрых духов. Вы просто не знаете, что этих духов Истинный Бог сотворил в помощь Себе, а они Его предали. Людей же хитро обольстили, назвались хозяевами того, хозяевами сего… Господин Бурь, видишь ли, Ночная Госпожа, Хозяин Молний… Самозванцы они, дедушка.
- Теперь понимаю я, - деликатно помолчав, высказался Иггуси, - за что тебя камнями-то побили. Совсем ведь плох был. Мне госпожа Саумари и говорит - бери, мол, Иггуси мула, кого-нибудь из сынов своих, да вон с этим пострелёнком ступай… господина его в дороге разбойники покалечили. А ежели госпожа Саумари просит, то отказывать не след, никак не след. Оседлал я, значит, мула, и пошли мы за рабом твоим… лежишь ты, значит, в роще, весь похож на кусок баранины, которую порубили мелко… Думал, не довезём. Теперь-то понятно… камнями тебя, значит, по древнему обычаю. Ежели кто богов порочить вздумает…
Алан предпочёл наступательную тактику.
- За правду о Боге и умереть не страшно, - твёрдо заявил он. - Вы боитесь, потому что не знаете. Но если знаешь правду, если Бог к твоему сердцу прикоснулся, то чего ж бояться людей? Они могут пытать, могут замучить насмерть, но сколько это продлится? Часы, дни, недели? По сравнению с вечной жизнью это как одна песчинка на морском берегу. Если ты знаешь, что творил Божью волю, то и надеешься на вечную радость после смерти. Ради Того, Кто победил смерть, можно и потерпеть…
- Что же это за Истинный Бог? - полюбопытствовал горшечник. - Ты говоришь, он совсем не такой, как наши боги. Чем же отличается?
- Разговор это долгий, - начал Алан, - и трудно будет в двух словах изложить…
Но я попробую, за тем ведь и пришёл в ваши края. Истинный Бог - единственный, нет кроме Него никакого другого. Он сотворил Словом Своим небеса и землю, из ничего, из пустоты. Сотворил всякую живую тварь, и затем особо сотворил человека, вдохнув в него бессмертную душу, наделив его дарами ума и свободы…
- Как-то непонятно это, - протянул старик. - А с какой радости это ему понадобилось?
Старый Иггуси умудрился задать ровно тот вопрос, на который труднее всего ответить в двух словах. Но у Алана уже имелся опыт.
- Потому что Он любит людей. И создал нас для того, чтобы мы пребывали в радости. Он мог бы и не делать этого, Он не нуждается в нашей любви. Ну как, например, пшеница нуждается в дожде или ягнёнок в материнском вымени… А Он подарил нам жизнь просто потому, что в Нём радости и любви - в избытке. И была Его воля на то, чтобы и мы приобщились к этой небесной радости… Он сотворил нас ради нас…
Горшечник скептически кашлянул.
- Что-то не вижу я вокруг этой радости. Странный ты, Аалану, будто сегодня только родился. Ты посмотри, как люди живут. Вон кожевенник Сиудхирай, за две улицы отсюда, страдает от мучительных болей в нутре, и никто, даже госпожа Саумари, не в силах его муки облегчить. А вон там живёт торговец Хаумизи, у него третьего дня сынишка семилетний помер от злой лихорадки… Наследник… И вся семья его в неутешном горе. А есть у нас такая добрая вдова Таурмай, так дочурку её за долги в рабство забирают… А вон подале, за базаром, городская темница будет, и сидят там узники в сырых ямах, с колодками на ногах да на шее, червями да крысами изгрызаемые, и водят их на пытку… Где ж радость? Кругом горе, печаль, муки. Что-то он, твой Истинный Бог, не додумал…
- Ты задал правильный вопрос, дедушка, - ответил Алан. - Бог действительно не создавал ни пыточных темниц, ни болезней, ни смерти. Всё это получилось помимо Его воли. А дело было так…
Сзади тихонько подошёл Гармай, без слов устроился у ног Алана. Видно, бочки наполнил.
Всё, о чём шла сейчас речь, мальчишка слышал уже много раз. И тогда, в самые первые дни их встречи, и тем более в Хагорбайе, где они прожили более полугода.
Вот там действительно получилось. Удалось создать настоящую христианскую общину… ну, не совсем настоящую конечно, - привычно одёрнул себя Алан. Без Литургии, без причастия, без исповеди…
Именно это говорил ему в своё время отец Александр. Опять-таки в марте, спустя год после самого первого их разговора об Объекте.