Нескоро к нам из моей земли священники с монахами доберутся. Очень уж она далека, и добраться сложно… да и другие трудности есть. Может, пройдёт дюжина лет. А может, и дюжина дюжин. Всей твоей жизни не хватит. Ты хочешь подражать святым девам, о которых я рассказывал, и это само по себе похвально. Только ты учитывай, что там жизнь совсем другая была. Была Церковь, были монастыри… было куда уйти. А в Высоком Доме пока что и некуда. Вот мы, общество наше в Хагорбайе - это как раз и есть зародыш Церкви. Семечко, посаженное в добрую землю… но ещё не пролились дожди, не взошли ростки… а тебе уже плодов вкусить захотелось…
Илазугги кивала, она всё понимала, но… и разговор этот повторялся с неизбежностью фаз луны.
А теперь Анигидах теребила его за плечо, вытягивая из душного сна, куда он вдруг провалился перед вечерней трапезой.
- Благослови Господь тебя, Анна, - пробормотал Алан, вылезая в реальность. - Что стряслось, что за беда?
- С девочкой нашей беда, вот чего! - затараторила в обычном состоянии не шибко разговорчивая тётка. - Пойдём скорее, улицей обскажу. Да платком обвяжись, чтобы волос твоих светлых никто не видел… вот, правильно, до глаз. И плащом укутайся, да не тем, в каком обычно ходишь, а поплоше возьми, что скупердяй Хианду обществу пожертвовал. В нём неприметнее будешь.
Гармай, разумеется, намылился идти с ними, но Алан на него цыкнул: дома сиди!
Чуть было не прибавил: уроки учи. Вместо этого пояснил:
- Раз уж Анигидах скрытности хочет, так нечего лицо твоё светить… общительный ты наш… весь город с тобой на короткой ноге.
Анигидах вела его длинным, но зато и не самым людным путём: вдоль огромных сараев, куда приезжающие на ярмарку купцы складывают товары, мимо каких-то совершенно уж убогих лачуг, чьих-то мелких огородиков - Алан и не знал, что в городе есть такие. Рабыня выбирала маршрут подальше от базара, подальше от храмов и населённых кварталов. Дорогой рассказывала:
- Господину-то крепко в голову втемяшилось выдать девочку замуж. Она-то, бедняжка, думала, что это всё разговоры, а вот оказалось, что и впрямь. Сегодня сваты приходили, от господина Зиаруми, начальствующего над палатой налоговой.
Отец, значит, её зовёт и объявляет, мол, решил я судьбу твою, радуйся, дурёха. А Илазугги в слёзы. Ну, этим-то никого не удивить, девчонке и положено при таком известии поплакать, с детством попрощаться. Но наша-то девочка мало того, что рыдает, у неё и в голове помутилось. В общем, объявила она, что ничьей женой не будет, ибо верит Богу Истинному и желает сохранить ради Него девство.
Представляешь, господин - так и сказанула при всех! При сватах, при слугах.
Господина нашего Миусихару чуть удар не хватил от таких известий. Красный весь, глаза выпучил, раздулся прям как жаба. А девочка и того хуже - принялась идолов обличать, богов поносить. В светлой горнице-то у нас много богов стоит, и из мрамора вытесанных, и из глины слепленных. Ароматы им курятся, вино в особую чащу льётся… Так вот, подбежала она - и давай на пол богов швырять. Господина Бурь расколотила, он внутри пустой оказался, господин-то… И Хозяина Молний уронила, только он покрепче вышел, ему лишь нос окарябало. Все в ужасе, а девочка наша обмерла и чуть не расшиблась, хорошо, я подскочить успела, руки подставила. Обморок у неё. Ну, там такое началось! Господин Миусихару всех вон погнал, один с нею остался. Долго не выходил, мы уж испереживались все. Потом вышел на двор, сваты там, не ушли никуда. Да и народ сбежался, новость-то как на крыльях понеслась. Господин на себя не похож, посерел весь. И объявил он собравшимся, что нет у него боле дочери, а есть преступница Илазугги, оскорбившая богов. И потому отрекается он от неё, о чём торжественно на закате объявит и скажет, как далее с ней поступить должно.
Да, приплыли… Именно такого Алан с самого начала и боялся. Девичья истерика, открытое исповедание веры - и пошло-поехало. Уж господин судья сообразит, каким ветром в дочкины уши про Истинного Бога надуло. Разговоры-то по городу ходят.
Значит, схема понятная - следствие, аресты… А ведь более сотни человек в общине наберётся… считая с теми, кто пока только слушает предварительные беседы.
- Ну, девочку нашу до вечера под замок, - частила далее рабыня, - в её же светёлке. Стражу к двери приставили, из наших, домовых рабов-то. Ну а как же нашим-то меня к ней не пустить? Пустят, никуда не денутся. Я ж нянька ей… мать-то померла, когда и года ей не было. И сидит Илазугги, уже не плачет, но прямо как закаменела. Говорит, пусть. Воля Божия, значит. Только, просит, пускай на закате-то Наставник тоже на двор придёт. Мне бы лишь последний раз увидеть его, а после и умирать не страшно. Легче мне, говорит, будет, если он, лица не открывая, в толпе постоит, помолится за меня Пречистой Деве… Ну и вот, - докончила она, - я сразу к тебе, господин. …Хорошо жил господин Миусихару, просторно. Двор его, огороженный высоченным, метра в три, забором, был площадью почти с футбольное поле - но всё равно народу толпилось изрядно. Яблоко, пожалуй, ещё бы и упало, а вот у арбуза уже возникли бы трудности. Огромные ворота - окованные бронзовыми полосами створки, метра два шириной каждая, были гостеприимно распахнуты.
Рабыня Анигидах тотчас куда-то делась. И правильно - незачем, чтобы их видели вместе.
Алан надвинул платок на глаза и опустил голову. Вряд ли бы кто его тут узнал - у кузнеца Аориками жил он уединённо, по город особо не шатался. Но осторожность не помешает. Если его схватят - останется лишь молиться о чуде. Потому что без чуда он всё расскажет, назовёт все имена. Палачи своё дело знают, а воля ломается у каждого - просто у кого-то раньше, у кого-то позже. Судье особенно торопиться некуда, самое страшное в его жизни уже случилось, дочь встала между ним и богами, и выбор свой он сделал.
Дом у высокородного господина Миусихару был подстать двору - здоровенный, в два этажа, что по здешним меркам роскошь. И даже две мраморные колоны у крыльца, по моде Внутреннего Дома, поддерживали козырёк, выстланный бронзовыми листами. До блеска надраенные, сейчас они отражали заходящее солнце.
Ждать пришлось недолго - колыхнулась завеса и на крыльцо вышел судья. Тучный, явно страдающий от гипертонии, он двигался медленно и осторожно, словно каждый шаг давался ему болью. Парадное одеяние - светло-голубой хитон, расшитый золотыми нитями, обвис на нём, точно парус в безветренную погоду. Голову охватывал серебряный обруч - знак носителя власти.
Судья неторопливо сошёл по ступенькам - их было десять, Алан считал. Окинул взглядом море людских голов, пожевал губами. Потом хмуро произнёс:
- Жители города Хагорбайи. Беда постучалась в мой дом. Единственная дочь моя Илазугги повредилась умом и оскорбила богов, совершив тем самым преступление и против города, и против всего Высокого Дома, и против государя нашего Уицмирла, да пребудут с ним сила и величие. Посему она не может более именоваться моей дочерью, ибо не может быть ничего общего между мною, слугою государевым, и оскорбительницей богов. Я отрекаюсь от родства с нею и лишаю наследства, звания и имени.
Он махнул рукавом - и за его спиной произошло какое-то движение. Минуту спустя вывели из дома Илазугги. Та была в светло-зелёном платье, у ворота расшитом зигзагообразными серебряными нитями, изображающими молнии. Наряд невесты.
Видимо, подарок жениха, принесённый сегодняшними сватами.
- Я лишаю её наследства! - прокричал в толпу судья. Потом, отвернувшись, неразборчиво приказал что-то - и двое обнажённых до набедренных повязок рабов крепко взяли Илазугги за локти. Третий - тощий и жилистый дядька, чью шею украшал ошейник с серебряными бляхами, вынул откуда-то кривой, сужающийся к острию нож и быстро взмахнул.
Ткань, только что бывшая парадным платьем, упала к ногам девушки. Под платьем ничего не было.
Илазугги коротко охнула, дёрнулась - но рабы держали её крепко.
- Я лишаю её звания! - продолжил судья, и парни, видимо, проинструктированные заранее, навалились, пригнули её голову к земле и развернули спиной к окружающим.
В руке у жилистого дядька оказалась кожаная плеть - и тот с деловитостью, свидетельствующей о немалом опыте, нанёс первый удар. Девушка вскрикнула - и замолчала. Видимо, закусила губы.
"Господи, - шептал Алан. - Ну сделай хоть что-нибудь! Вмешайся, Господи! Помоги, как тогда, с Гармаем. Дай силу прекратить это непотребство!" Но силы не было. Стыда, презрения к себе, неспособному ни на что - сколько угодно. А вот шагнуть вперёд, вырвать плеть у негодяя, точным ударом сбить с ног, вырубить державших Илазугги рабов, схватить девушку в охапку, и… И что?
Сквозь толпу? Или выхватить верный бластер? Но бластер остался в фантастических романах, читанных по молодости лет.
А палач всё так же методично хлестал девушку, та лишь коротко стонала, не разжимая губ. Солнце уже почти опустилось за крыши домов, оставался лишь золотой краешек, но света хватало, чтобы ясно различить следы ударов, наливавшиеся злой багровостью.
- Довольно, - распорядился наконец господин Миусихару, и палач, аккуратно обернув хвостатый ремень вокруг рукояти, спрятал плеть за пазуху.
Но оказалось, это было только начало унижений, которые добрый папенька приготовил своей бывшей дочери.
Рядом с палачом появился гладенький типчик в грязновато-белом одеянии. В правой ладони его отражал краешек уходящего солнца нож. А может, то была бритва.
- Я лишаю её имени, - глухо сообщил судья и уставился в чисто выметенную землю.
Парни развернули девушку лицом к типчику, слегка приподняли - и поставили на колени. Кто-то услужливо притащил низенький табурет, гладенький уселся на него и принялся за дело. Сгрёб роскошные, тёмно-каштановые волосы в пучок, взмахнул бритвой - и далее принялся уверенными движениями обривать голову. Порою он ошибался - и тогда на обнажившейся коже появлялся порез, тёмная кровь тоненькими струйками стекала на щёки, мокрые от слёз, расплывалась - и капала на землю.
Шмяк. Шмяк. Шмяк.
- И кто ж ей, бедняжке, ум-то растлил? - вполголоса пробормотал здоровенный дядька, стоявший рядом с Аланом. Судя по рукам - из квартала красильщиков. - Не могла ж сама до жути такой додуматься.
- Да говорят, - сейчас же откликнулся сзади тощий старикашка, - ходила она на тайные сборища. Там какой-то волхв чужеземный её околдовал.
- Да не только околдовал, - уверенно заявила крепкого вида баба, - а и попортил девственность её. Силой взял, а от такого и последнего ума лишишься. Точно знаю!
- А жалко девку-то… - задумчиво протянула другая баба, одетая нарядно, как на праздник. - Виновата, спору нет, но что ж так мучить-то?
- Все вы, бабы, дуры, - внёс ясность мудрый старикашка. - Жалеешь, а того не смыслишь, что судья-то боле прочих дочку милует. Он же её этой мукой от божеской кары спасает. Авось, понравится наказание богам, утихнет их месть и оставят они девчонку в покое. А не то бы сами разобрались. Чёрную лихорадку бы наслали, кровососущих духов подселили, а то бы и казнь в муравьиной яме подстроили. А так - и жива останется, и здорова… Не отец её зверь лютый, а тот волхв-чужеземец…
Алану казалось, что все смотрят на него. Но он ошибался - смотрели на то, что происходило у крыльца. А там продолжалась свистопляска. Цирюльник - если Алан не ошибся насчёт ремесла гладкого типчика, - принял от кого-то ночной горшок и опрокинул его на обритую голову девушки. Запах распространился мгновенно - как раз поднялся ветерок, из тех, что бывают здесь на закате, предвещая скорое наступление ночи.
- А теперь выслушайте моё решение, - объявил господин Миусихару, когда все надлежащие церемонии завершились. - По праву, данному мне государем, я мог бы лишить преступницу жизни, и то было бы сообразно законам Высокого Дома и древним установлениям сей земли. Но поскольку здесь оскорблённой стороной выступают боги, то и решил я загладить причинённый им вред. Я отдаю эту, лишенную имени, в храм великой богини Иманаиди. И пусть послужит она богине тяжким рабским трудом, искупая тем самым обиду и отводя справедливый гнев богов от нашего города.
Алан дёрнулся как от пощёчины. Великая богиня Иманаиди ведала плотской страстью.
Жрицы её, напившись в полнолуние чего-то наркотического, отдавались во тьме храма паломникам. Тем, кто предварительно сделал достаточный взнос… расценки у великой богини были серьёзные. Но и результат обещался нехилый: совокупившись со жрицей Иманаиди, стареющие мужчины, по слухам, обретали утраченную прыть.
Хорошо ещё, если Илазугги будет там всего лишь таскать воду с колодца, мыть полы и растирать зерно… А то ведь…
"Господи! - вздохнул он обречёно, - ну зачем Ты так? Неужели иначе нельзя? Я не знаю Твоих путей, но ради Твоей любви к нам… неужели Твоя воля в этом? Матерь Божия, ну хоть Ты скажи Своему Сыну… Господи, прости мне это… но принять Твою волю на такое - не могу. Или… Или Ты всё-таки что-то сделаешь… пускай я даже никогда о том не узнаю, но Ты спаси девчонку, ладно?" Его дёрнули за рукав. Рабыня Анигидах, просочившись сквозь толпу, шепнула:
- Господин, пора уходить. Прежде, чем уйдут остальные.
Он сумрачно кивнул и, пытаясь никого не толкнуть и не оттоптать ничьи ноги, двинулся вслед за женщиной. Никто, впрочем, не обратил на них внимание - все слушали судью, который, велев увести "эту, без имени", обратился к толпе с заключительной речью.
- Но ведомо мне, что та, кто была мне дочерью, не своим умом додумалась до оскорбления богов. Есть люди, которые вовлекли её во зло, эти люди таятся в нашем городе, и, клянусь богами, я отыщу их. А тот из вас, кто укажет мне на них и представит верные доказательства, получит дюжину серебряных докко.
Дёшево всё-таки оценил его судья.
13
Ночью не спалось, а днём одолевала сонливость. А ещё больше - скука. Вот так сидеть, думать… чем ещё заняться? Газетку "Огхойские ведомости" не почитаешь, инфор тебе о новостях Внутреннего Дома не расскажет. Самое обидное, что и писать нечем и не на чем - все принадлежности остались в той деревне, в Аргимге. Как и писцовая лицензия. Полезная была дощечка, что уж говорить. Пригодилась бы в дороге.
В дорогу тянуло. Здоровье вроде бы уже позволяет, но надо ждать запропастившуюся тётушку. Две недели прошло, а сколько осталось? Как минимум столько же, а максимум вообще не определён. Она велела уходить, только если не вернётся через две луны.
Уходить, не попрощавшись, он не хотел. Совершенно не по-людски вышло бы. Тётушка Саумари, властная, язвительная и грубоватая, была куда интереснее всех прочих, с кем тут пришлось встретиться. И ощущалось в ней нечто… не магические способности, конечно, не аура и не харизма - скорее, какая-то непонятная причастность.
Скука давила. Молился, ясное дело - но долго молиться всё равно не удавалось, внимание быстро рассеивалось, всплывали в мозгу обрывочки воспоминаний - большей частью неприятные. Вроде бегства из Хагорбайи. Минута слабости, да. И каялся он за неё в молитвах, но легче не становилось. Нельзя, нельзя было принять такую помощь…
Он позвал Гармая. Раз уж выдалось столько свободного времени, с мальчишкой надо бы заниматься. Сперва - грамота "гаяни", потом счёт, начатки географии… Как бы ни сложилась тут его дальнейшая судьба, а пригодится.
Но оказалось, что это только у Алана бездна свободного времени, а у некоторых - дел по горло. Что тётушка уехала, работы не отменяет. И бочки наполнять, и двор мести, и крышу чинить, и столбы воротные снизу погнили, починки требуют… и в городе у него дела. Загрузил - и умчался, пятками сверкая.
Алан сам не заметил, как провалился в сон. Казалось бы, только что сидел в тени на чурбачке, прутиком чертил в пыли извилистые кривые - и вот уже упала на землю душная ночь, зажгла над затихшей Хагорбайей светильники звёзд… А в доме кузнеца Аориками люди толпятся. Самые близкие, самые верные… Даже высокородный Хигаури, командир городского гарнизона, рискнул выбраться.
- Уходить тебе надо, Наставник, и поскорее, - глядя в сторону, сообщил он. - Сам видишь, что в городе творится. Я, прости, помочь ничем не смогу, на воротах люди из городской стражи поставлены, подчиняются господину Миусихари. И как с восходом откроют ворота, так всех выходящих проверять будут. Ох, не пройдёшь ты проверки, Наставник… Хорошо хоть примет твоих пока не знают. Но это ненадолго, всегда какая-нибудь сволочь найдётся.
- А другие пути? - устало поинтересовался Алан. - Ну, может, подземный ход есть… или вот в похожем случае у нас одного вестника по городской стене в корзине спустили…
- Может, и есть в городе подземные ходы, - хмыкнул начальник гарнизона, - только мне про то никто не докладывал. А сам я не озаботился, уж прости. Видишь ведь, времена давно уж мирные стоят, осады никакой опасаться незачем. Солдаты обленились, с оружием упражняться их только плетью и заставишь… Что же до корзины со стены, это ж надо, чтобы по ту сторону наши были, верёвку закрепили бы и перекинули. И к тому же судья не глупее нас… вполне мог своих людей выслать стены стеречь. Тому вашему проповеднику, видать, повезло… или Господь сильно помогал.
Алан опустил голову. Вариантов не находилось. Даже Гармай - и тот молчит, не выскакивает с предложением разных боевых глупостей. Взрослеет мальчик…
Колыхнулся дверной полог, толпа чуть раздвинулась, и в горницу, опираясь на свой знаменитый посох, вошёл старый волхв Сианиари. Вот уж кого Алан сейчас менее всего хотел видеть. Охоч старик был до философских споров, и ведь выбрал же время. "Не до грибов, Петька" - вспомнился вдруг старинный анекдот.
- Дело-то понятное, - без предисловий заявил волхв. - На подземные ходы не надейтесь, их всего-то два и было, один из дворца наместника, другой из храма Господина Бурь. И оба ещё полторы дюжины лет как обвалились. Тогда на кровавую луну было трясение земли, Хозяин Недр, понимаешь ли, возбудился. Но ты, Аалану, не тревожься. Выспись лучше. Утречком я вас с парнишкой воротами проведу, и всё хорошо будет.
- Проведёшь? - язвительно скривился Алан. - С помощью своих духов? Ты это мне предлагаешь, вестнику Бога Истинного?
- Уж всюду тебе духи мерещатся, - старик отмахнулся от его слов точно от назойливой мухи. - Дело-то невеликое… мелкое дело, можно сказать. И без духов обойдёмся… Сам проведу, своей сноровкой.
- Как проведёшь? - тут же без спросу влез Гармай. Добро ещё при своих… а то ведь вся конспирация насмарку… не должен по здешним понятиям раб говорить, прежде чем хозяин не позволит. А ещё ведь своим разбойным опытом кичился… сопляк…
- Да с купцом одним, - охотно пояснил волхв. - Из Хайлассы, овец тут закупал.
Завтра погонит их… великая дюжина овец-то. А со мной он уговорился, что схожу с ним в Хайлассу, жену его от почечных болей излечу. Обещал хорошую награду.
- А как же стража на воротах? - обеспокоился Гармай. - Проверять же будут…
- А то, внучек, моя забота, - ухмыльнулся старик. - И не встревай во взрослый разговор, а не то…
Тупик был со всех сторон. Оставаться в Хагорбайе - значило поставить под нож всю общину. То, что судья не успокоится, пока не перероет весь город - это и ёжику понятно. Принимать помощь волхва - значило воспользоваться колдовством.