- Имей в виду, - заявил он, - что непрестанно буду молиться в уме Истинному Богу. А ты успел уже на опыте убедиться, что все эти ваши духи не выносят Его имени.
- Сказал же - без духов обойдусь, - волхв изобразил голосом обиду. - Молись сколько влезет, мне то не помеха. …Отара у купца и впрямь оказалась знатная - заполонила всю улицу. Кудлатые, грязные овцы и бараны, вонь столбом. Пастухов было немного, всего-то человек пять - Алан точно не разглядел. Но дело своё они знали. Не позволяя подопечным разбредаться в стороны, повели к городским воротам. Время купец рассчитал так, чтобы поспеть чуть раньше открытия. Торопился, видно, к больной жене.
Старый волхв решительно взял Алана и Гармая за руки - и поставил их в самой середине отары. Овцы поначалу беспокойно косились на нежданных соседей, но старик цыкнул на них - и животные тут же потеряли к людям всякое внимание.
Алан, читая про себя утреннее молитвенное правило, нет-нет да и косился на стражников у ворот. К старику у них ни малейших претензий не возникло, старика знали и, несомненно, побаивались. А вот и пастухов, и купца, неказистой внешности мужчинку, детально о чём-то расспрашивали. Алан успел заметить, как блеснула в лучах восходящего солнца серебряная монета - и тотчас же скрылась в ладони начальника стражи. После этого отара неторопливо затрусила вперёд.
Двинулись и Алан с мальчишкой, каждую секунду ожидая изумлённого оклика.
Но оклика не было. Едва ли не час они шагали в окружении овец, дыша пылью.
Скрылась из глаз городская стена, вылезло над грядой синевато-зелёных холмов рыжее солнце. И лишь тогда старый волхв, протолкавшись сквозь овечью толпу, тронул их за руки.
- Довольно. Пойдёмте-ка в сторонку.
- Что ты сделал? - отойдя на десяток шагов от растянувшейся по дороге отары, спросил Алан.
- Да так, - беспечно махнул рукой старик. - Шли себе бараны за ворота.
- Бараны?
- Бараны, бараны, - кивнул волхв. - Я им вместо вас баранов показал. Баранов они и увидели. И купец тоже баранов видел, и работники его. Хорошо, отара большая, на глаз парой больше, парой меньше, не заметишь… Ну, прощайте, пора мне…
Может, когда и свидимся… И помни, Аалану - я твоему Богу не враг.
И вспыхнуло над головой старика солнце, длинные седые кудри на миг позолотели… а потом стало горячо щекам. …Да, щёки напекло. Вместе с головой. Изрядно же он сна ухватил - солнце заметно сместилось, и там, где была спасительная тень, сейчас плескалось жаркое золотистое озеро света. К полудню оно станет совсем белым - как песок пустыни на старинной фотографии.
Алан поднялся, крутя головой и соображая, куда лучше перекатить чурбачок.
Пожалуй, за дом.
Но тут в ворота деликатно постучали. Хоть Гармай и распахнул их с утра, но посетители, очевидно, робели старой ведьмы.
- Не заперто, - крикнул Алан. - Входи, добрый человек.
И добрый человек не замедлил войти.
Был он высок и широк в кости, чёрные кудлатые волосы перевязывал на затылке шнурком, а бычью шею его охватывал кожаный ошейник. Из одежды на нём только и имелось, что давно не стиранная набедренная повязка. Грудь густо поросла, но почему-то не чёрным, а рыжим волосом, а мышцы бугрились как у циркового борца.
Войдя на двор, человек окинул Алана долгим, внимательным взглядом и, опустив голову, пробубнил себе под нос:
- Мне бы это… госпожу Саумари.
Ну, всё с ним было ясно - очередной страждующий, до которого ещё не докатилась весть о ведьминой командировке.
- Должен огорчить тебя… - вздохнул Алан. - Госпожа Саумари в долгой отлучке, и вернётся не ранее, чем спустя половину луны, а то и позднее. К больному её позвали, в северные края.
- Вот так всегда… - скривился, точно от недозрелого яблока, посетитель. - Всегда! И досталась же мне злая судьба…
- Как тебе имя, добрый человек? - полюбопытствовал Алан. - И какое дело привело тебя сюда?
В принципе, всё уже было сказано - нет тётушки и долго не будет, позже приходи.
Но вот так просто отшить человека казалось неприличным. Тем более рабский ошейник… Алан не раз ловил себя на том, что перед здешними рабами чувствует какую-то непонятную вину. Словно лично он, Ёлкин Алан Викторович, обратил их в рабское состояние. Интеллигентские комплексы, посмеивался он над собой. Как оно в восемнадцатом веке началось, так и длится… проще надо быть, проще. Но каждый раз, разговаривая с человеком в ошейнике, он давил в себе смущение.
- Хаонари меня кличут, почтенный, - тихо поведал пришелец. - А дело у меня такое - зубами маюсь. Вон, - ткнул он грязным пальцем в щёку. - Четвёртый день как не отпускает. Я уж и богине Гоуманиди молился, и золу в тёплой воде размешивал, полоскал, а оно всё хужее и хужее. Одна осталась надежда, на госпожу Саумари.
Сильная она ведьма, такие заклятья знает, что…
- Не повезло тебе, - сочувственно кивнул Алан. - Но знаешь, госпожа Саумари, отбывая, всем просила передать, чтобы с мелкими болячками шли к бабке Хигурри да бабке Миахисе, они справятся.
- К баабкам, - недовольно протянул Хаонари. - Бабкам платить надо, монетой али едой какой, а где ж мне взять-то? Сам видишь, - провёл он пальцами по ошейнику, - в рабском я звании. Госпожа-то Саумари добра, она и в долг полечить может, а эти - да скорее удавятся. Нет, почтенный, одна у меня была надежда, да и та лопнула, чисто пузырь бычий.
Его убитый вид совершенно не вязался с могучей внешностью. Алан лишний раз подумал, что было бы тут с ним самим, не реши он в свой последний отпуск стоматологические проблемы. Тоже бы по ведьмам бегал?
- Знаешь что, Хаонари, - решил он наконец, - я могу тебе одолжить денег, на лечение. Сколько эти бабки запросят? Полудюжины медяшек хватит?
- Нет, почтенный, - грустно пробасил Хаонари, - не возьму я твоих монет, отдавать-то нечем. Ничего своего нет, окромя повязки, да и то - хозяин дал, господин Заулай.
Он вновь помолчал, прямо на глазах наливаясь пепельной скорбью. Потом продолжил:
- Не помогли бы мне твои деньги. Или потерял бы я их, или бы хозяин отнял. Такая уж мне злая судьба досталась. Всю жизнь страдаю, мучаюсь, и во всём мне не везёт. - Помолчав, он добавил: - Несправедливо как-то всё устроено. Одному радости, другому беды. Вон у хозяина моего, господина Заулая - у него сроду зубы не болели, хоть и старый уже. Ему, господину, и еда сладкая, и две жены его ублажают, старая да молодая, и денег навалом. Ещё бы, старшина квартала красильщиков, все заказы через него идут и серебро к рукам так и липнет. А мне сызмальства - плети да розги, тяжкий труд и болезни… Нет, точно тебе говорю - несправедливо земной круг устроен. Неправильно его боги вылепили.
Алан молчал. Что тут было сказать? То есть очень много что было, только вот обещал же он старухе временно завязать с проповедью! Тем более, что скоро отсюда уходить, с этим рабом печального образа всё равно толком не повозиться, не разъяснить даже самые основы христианской веры, не говоря уже о подготовке к крещению.
А кроме того, что-то смущало его в словах бедняги Хаонари. Проскальзывала некая нотка… еле уловимая интонация.
- Послушай, почтенный, - меж тем спросил зубострадалец, - а тебе-то имя как?
- Имя мне Алан, и гощу я у госпожи Саумари, лечит она меня от тяжёлой болезни.
- Доводилось слышать, - кивнул Хаонари. - А правду про тебя говорят, что ты людям о каком-то Истинном Боге рассказываешь? Что же это за такой особенный бог?
У Алана зачесался затылок. Вот и прямой вопрос. Точь-в-точь по апостолу Петру:
"будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчёта в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением". Отмолчаться? И значит, Хаонари всюду разнесёт, что чужеземец Алан испугался своей веры?
- Что ж, отвечу, - без особой радости начал он. - Я действительно явился на земли Высокого Дома, чтобы принести известие об Истинном Боге, Создателе всего, что существует.
- А как же наши боги, которых мы почитаем? - удивился Хаонари. - Разве ж не они землю вылепили?
Пришлось объяснять о падении демонов, об идолах и жертвах… Он увлёкся, говорил долго и обстоятельно, приводил яркие примеры и неожиданные сравнения. Только изредка пробегала по краю сознания осторожная мысль: а поймёт ли невежественный раб все эти хитросплетения? С другой стороны, если Господь прикоснётся к его сердцу… ведь именно простецам и детям открывается Истина…
Хаонари слушал очень внимательно, не перебивал, лишь изредка спрашивал о непонятном. И лишь когда Алан, утомившись, сделал длинную паузу, поинтересовался:
- Скажи, господин, а откуда ты всё это знаешь? И откуда пришёл к нам?
Вопрос был совершенно закономерный, и Алан привычными словами принялся рассказывать о далёкой-далёкой земле, отделённой обширным океаном от западного побережья Высокого Дома, о том, что лишь особые корабли, которых пока тут не умеют строить, способны пересекать безбрежное морское пространство, и что ему повезло попасть на такой корабль, чтобы принести здешним людям слова Истины.
Хаонари не стал допытываться о деталях, об устройстве корабля, о том, в каком порту тот причалил, сколько лун был в пути. Вместо этого выпалил самое главное, что, видимо, волновало его более всего остального:
- Скажи, господин Алан, ты вот говорил, что Истинный Бог возлюбил род людской. А как Он к нам, к рабам относится? Когда Его царствие на земле наступит, мы по-прежнему будем принадлежать нашим господам?
Вид у него был как у ребёнка, который, затаив дыхание, ждёт: купят ли ему вожделенный пломбир или затянут скучную песню о гландах, бронхите и поведении.
- Бог любит всех, - твёрдо сказал Алан. - И нет для Него никаких различий, свободный ли ты человек, раб ли, молод или стар, мужчина или женщина, подданный Высокого Дома или степной варвар. Всех Он любит и не делает между нами тех различий, по каким мы сами себя считаем выше или ниже. Для Бога все мы равны.
Вот у тебя пальцы на руке. Мизинец - он не такой, как указательный, он послабее, да? Но какой из них ни отрежь - болеть будет одинаково. Раб точно так же может соединиться с Господом, как и свободный - если того захочет, если пойдёт путём спасения. И получит высшую свободу, потому что Истина делает человека свободным.
- Да… - мечтательно протянул Хаонари. - В голове не умещается. А скажи, вот в этой твоей стране Терре, откуда ты родом, там рабы есть?
- Нет у нас рабов, все свободны, - признался Алан. - И давно уже, более чем дюжину дюжин лет.
- А до того?
Ну и как ему в двух словах курс мировой истории прочесть?
- Раньше, как и у вас, были и господа, были и рабы, - признал Алан. - Но потом много чего у нас случилось… Не в этом суть. Ты вот что пойми: если веришь Богу Единому, Который любит нас всех, то как же можно владеть, будто вещью, живым человеком, которого возлюбил Сам Создатель мира? Нехорошо это, не вяжется это ни с верой, ни с любовью, ни с надеждой воскреснуть в вечной радости.
- И что? - хмыкнул Хаонари. - Чего ж тут не понять?
- А то, что и у нас это многие люди благородного звания поняли, начали стыдиться рабства. Может, поэтому и жизнь наша стала меняться. По-разному, конечно. В чём-то к лучшему, в чём-то наоборот… В общем, теперь на Терре рабов нет, по закону у всех одинаковые права. Только ты не воображай, будто у нас одно сплошное счастье. Всяких бед хватает. Есть богатые и бедные, есть добрые и есть жестокие… есть здоровые и больные… и властители наши бывают несправедливы и глупы… Трудно даже сказать, лучше стало или хуже… Но вот так, чтобы кто-то кому-то как вещь принадлежал - такого больше нет…
Взгляд Хаонари сделался вдруг цепким. Сейчас он напоминал уже не мальчонку, мечтающего о мороженом, а карточного игрока, для которого на этом ходу решится многое.
- Почему же, коли рабство неугодно Истинному Богу, Он его терпит? - глухо выговорил Хаонари. - Почему не прекратит Своей силой? Сам же учишь, будто всемогущ Он. Даже Хозяин Молний, хоть и слабоват в сравнении с Истинным Богом, а может каждого хозяина огнём небесным шарахнуть.
В глазах его появилось мечтательное выражение. Сразу вспомнилась старая и мудрая книга. "Нет, - сказал Румата, - я не дам вам молний…" - Не всё так просто и быстро, Хаонари, - терпеливо начал Алан. - Господь уважает нашу свободу и потому не может насильно избавить нас от нашего же зла. Мы должны преодолеть его сами, и это долгий путь. В нашей земле великая дюжина лет прошла, прежде чем верующие в Истинного Бога поняли: рабства быть не должно. Господь не учил воевать с рабовладельцами. Напротив, Он устами вестника Своего сказал, что рабы, которые уверовали, должны оставаться в том же звании, в каком были избраны. И не надо им стремиться всеми правдами и неправдами избавляться от своих ошейников. И тем верующим, у которых есть рабы, Господь велел быть милосердными с теми, умеряя строгость и помня, что они и сами - рабы Всевышнего… Пойми, Хаонари, есть свобода внешняя, а есть внутренняя - свобода в Господе. И внутренняя свобода в дюжину дюжин раз важнее. Если, к примеру, уверуешь ты сердцем, то не о том должна быть твоя забота, что принадлежишь телом господину Зиулаю, а о том, чтобы поступать по совести, душу свою выращивать, как жемчужину… в подарок Богу Истинному… потому что земная жизнь твоя - это только подготовка к вечной жизни, к вечной радости перед лицом Божиим. А готовиться - оно порой нелегко бывает. Знаешь присказку: корень горек, да плоды сладки?
Хаонари поскучнел. Он стоял молча, изучал пыль под ногами - сколько ни подметал Гармай, а каждый день ветром наносило. Потом, отрешившись от своих мыслей, поднял на Алана взгляд.
- Что ж, благодарю, почтенный, за интересный рассказ. Я слушая, даже о зубах своих проклятых забыл, да вот теперь снова дёргает. Пойду я, пожалуй… а то господин мой шкуру с меня спустит. Значит, говоришь, не ранее чем через пол-луны госпожу Саумари ждать? Ну ладно, ладно…
Неуклюже поклонившись, он повернулся и быстро вышел из ворот. Только следы в пыли оставил. Внушительные следы. Обувь, пожалуй, годилась бы ему сорок седьмого размера… будь у него вообще обувь.
14
- Как чувствуешь себя, господин? - Гармай тревожно заглянул ему в глаза. - Голова не кружится?
- Да ничего вроде, - Алану и самому хотелось это верить. - Устал малость, а так всё в порядке.
- Тогда пошли… скоро отдохнём, как место подходящее найдётся… а пока торопиться надо. Как бы не углядел кто…
Алан молча кивнул, и они двинулись дальше. На всякий случай шли не по самой дороге, а метрах в пятидесяти левее. Тут, конечно, мешалась трава, местами доходившая до пояса, да и земля под ней напоминала дуршлаг, по которому долго и бессмысленно лупили молотком. Кочки, рытвины, кротовьи норы… Зато здесь их вряд ли кто увидит с дороги… если только специально приглядываться не станет.
Понятное дело, от легиона так не скроешься, но когда он ещё будет, легион…
Гармай, однако, считал, что тянуть больше нельзя. Ещё день - и мышеловка захлопнется. Алан, подумав, решил довериться чутью парня. Тот ориентировался в ситуации как рыба в воде… вернее, как молодой дельфин с включённой спасательской функцией.
Солнце уже изрядно поднялось над горизонтом, а прошли они с восхода всего-ничего. Гармай, примерившись к возможностям своего господина, не наращивал темп. И обещанные полдня пешего пути грозили затянуться до заката. Тем более, расстояние удлинилось на половину окружности городской стены. Гармай решил на всякий случай выйти северными воротами, обогнуть город степью, а дальше уже двигаться параллельно южной дороге. Если кто и заметил их, выходящих, то на допросе уверенно заявит, что двигались беглецы на север. В меннарские земли, должно быть.
Снова бежать… если это неспешное ковыляние можно назвать бегством. Впрочем, Алан уже начал привыкать к такому жизненному ритму. Нормальное миссионерское турне. Бежишь из одного города в другой, доводишь дело до необходимости скрыться - и пожалуйста, все дороги по твою душу. В Таораме тоже надолго не зацепишься… тоже случится какая-нибудь пакость.
Жизнь, ещё недавно такая лениво-скучная, вдруг опомнилась и как бешеный конь понеслась галопом, не разбирая, куда. События накладывались друг на друга с такой скоростью, что Алан едва успевал фиксировать их. А уж обдумать - и вовсе было некогда.
Всё началось на третий день после визита скорбного зубами Хаонари. Гармай, после завтрака убежавший в город - "на базар, закупиться кой-чем" - вернулся после полудня. Быстро вошёл в горницу, разбудил клевавшего носом Алана.
- Хватит спать, господин. Беда. Там такое в городе…
- Что? - Алан раздражённо уставился на мальчика. Снилось что-то милое, домашнее - то ли снежная баба, то ли зачёт по библейскому ивриту в университете. - Что стряслось?
- Да уж стряслось, - поспешил слить информацию Гармай. - Бунт в городе, вон чего. Рабы восстали. Дома высокородных жгут, городскую канцелярию погромили, знатных людей режут. Тут-то у нас ещё тихо, богатых в округе не больно-то много.
А возле главной площади чего творится… Я на базаре потолкался, много чего услышал. Знаешь, сразу в разных местах вспыхнуло. Будто заранее знали. На восходе солнца, едва городские ворота отворили. Их такие толпы… в городе рабов-то, почитай, поболе, чем свободных будет. Ну, не все, конечно, поднялись, но многие. Говорят, четыре великие дюжины… Врут, может, но я сам орды ихние видел. Пьяные, с оружием. Они ведь первым делом, до света ещё, на гарнизон двинули, а какой тут гарнизон… смех один. От силы дюжина дюжин солдат, и те дрыхнут. Ну и вырезали подчистую, саблями разжились, копьями. А с восходом уже и в знатных домах началось. А знаешь, кто у них главный, у бунтовщиков? Нипочём не догадаешься. Урод этот, кто к тебе тогда приходил. Хаонари, раб старшины красильщиков. Видели его, как он командует.
Новости чем-то напоминали камни гостеприимной деревушки Аргимги. Так же больно лупили, только от них голову ладонями не закроешь. Вот тебе и страдалец, обиженный мировой несправедливостью. Наверняка уже тогда всё подготовил. Судя по рассказу мальчишки, восстание явно спланировано заранее. Выходит, незадачливый мужичина - лидер какой-то подпольной рабской организации? Местная разновидность Спартака? А приходил зачем? Действительно зубы разболелись? Действительно не знал, что тётушка в отъезде?
- А как же городское начальство? - убито спросил он. - Стража, темница?
- Толком не знаю, - замялся мальчишка. - Разное люди говорят. Вроде, начальствующего над налоговой палатой, высокородного господина Хиусси, на кол посадили, да перед тем на руках пальцы отрезали. Начальствующего над гарнизоном в его же доме сожгли, с семейством всем и слугами, которые к разбойникам присоединиться не пожелали. А городской глава, высокородный господин Гаймаизи, вроде как успел бежать. И начальник городской стражи. Что с судьёй, никто не знает, но дом его пожгли. Так что нет теперь властей в городе. А на базаре торгуют только мелочью всякой, серьёзные купцы закрылись, товар увозят.
Гармай помолчал, потом добавил:
- Ты, господин, вон чего… посиди-ка лучше в подвале, туда уж точно никто не сунется. А я опять побегу, разузнаю новости.
- Я тебе побегу! - вскинулся Алан. - Совсем сдурел? В городе погромы, кровь льётся, а он "побегу". Ни шагу отсюда, понял?