В клочки, ничего уже не выловишь. То ли по пьяни - хотя эти русские удивительно крепки на спиртное, то ли медконтроль проморгал психическое заболевание. В конце концов, у человека много лет назад случилась семейная трагедия, мог незаметно для окружающих помешаться. Такой вот экзотический способ самоубийства. Или просто по дури стал не на те кнопки нажимать. В общем, загадочная славянская душа…
Была, конечно, вероятность, что тревогу на станции забили сразу же, едва шлюпка вырвалась из люка в гостеприимно распахнувшийся космос. Тогда отследили траекторию, знают, что шлюпка чиркнула по верхним слоям атмосферы. Но вот догадались ли насчёт парашюта? Всё, конечно, может быть. Но в неизбежных отчётах о ЧП, которые Шевчук с Упманисом отправили на Землю, вряд ли значилась эта версия. Признаться, что под угрозу поставлен режим карантина? Куда уж лучше безумный учёный, решивший свести счёты с жизнью в черноте космоса. Тоже, конечно, дадут по шапке, но хоть званий не лишат и, может быть, с нагретого места не погонят.
А если всё же они предполагали такую возможность? Тогда для них самая грамотная политика - затаиться и не делать ничего. Ну как доктора Иолкина с Неотерры вытаскивать? Посадка безусловно запрещена, да и на чём садиться? Это надо запрашивать боевой флот, патрулирующий "Врата". У тех есть катера, способные, помимо всего прочего, и приземлиться на поверхность, и взлететь. Но приказ должен поступить с Земли. Ведь тут не фунт изюму, а нарушение режима карантина, дырочка в плотине, лихо беда начало… Да и как поганца Иолкина вылавливать?
Чипа в нём нет, карманного компа тоже нет. С туземцами в контакт вступать запрещено строжайше. Пусть уж лучше резвится. Авось, зарезали паршивца в первые же дни, или от какой-нибудь бациллы окочурился…
И вот теперь - такой удар! Если его радиосообщение дойдёт только до врагов-полковников - те, конечно, сделают вид, будто ничего не получали. Но вот ведь какая штука - спутники наблюдения фиксируют весь электромагнитный спектр с поверхности планеты - от радиоволн до гамма-излучения. Если послать просьбу о помощи по всем возможным волнам - а у "Эриксона" весьма широкий диапазон передачи - то его сообщение поймают и атмосферные физики, и геологи с океанологами, и астрономы. Явление русского доктора с того света замолчать уже не удастся. Полковникам, как это ни печально, придётся докладывать на Землю.
А вот что решит Земля - вопрос вопросов. Тут уж действительно - "быть или не быть". Оставлять нашего человека там, внизу - это вопиющее нарушение режима карантина. Когда выяснится, что негодяй целый год контачил с местным населением, вой поднимется поистине космический. Вот подарок прессе-то! А ещё больший подарок - это если Мировой Совет проигнорирует ситуацию и оставит доктора на планете. Но и забирать его, опускать на поверхность катер - тоже нарушение режима. Будут взвешивать, что хуже. И при том все поймут - броня-то треснула.
Карантин, нарушенный единожды, скоро станет дырявым. Какая поднимется буча! И какие тут у корпораций возникнут светозарные интересы…
Ясно только, что быстро решение не примут. Совещаться станут несколько дней. Ну два-то уж точно, это минимум. Бот ведь сквозь "Врата" не ежедневно ходит, и как бы не угодить на момент "неблагоприятной погоды" в подпространстве… Ну ладно, пускай три дня, четыре - что это меняет?
Всё-таки шанс довольно толстый.
Вот только как бы они не отказались взять Гармая… С другой стороны, мальчишка, видевший приземление катера и знающий о "Терре" - с точки зрения карантина гораздо опаснее, чем мальчишка, навсегда увезённый с планеты. Правда, безопаснее всего мальчишка, лежащий на своей родной неотеррянской травке с дыркой в голове… но о таком не хотелось и думать. Да и не узнают же они о Гармае заранее. Не роту же спецназа пошлют на этом катере. Скорее всего, нормальные ребята-летуны, их можно будет уболтать. Запросят по радио инструкций? Но на "Солярисе" никто на себя ответственность не возьмёт, а пока с Земли придут инструкции… не станут они ждать.
Зато потом, дома… Но об этом тоже лучше не думать. Бессрочное так бессрочное.
Всё-таки жизнь. Да и, откровенно говоря, заслужил. В памяти услужливо промелькнули лица юной Илазугги, затоптанного старичка Иггуси - и всех тех, чьи имена он никогда не узнает… кто уже умер по его милости и умрёт после.
- Что ж, - вздохнула тётушка, - добраться-то до Анорлайи можно… Трудно, конечно. Луна жаркая стоит, колодцы в степи пересохли. А вам бы лучше напрямик, степью, я дорогу-то обскажу. Коня моего возьмёте, бурдюками с водой нагрузите.
Седмицу, думаю, протянет… его ж тоже поить придётся. А потом сдохнет, ясное дело, судьба конская. Но вы, если ходко двинетесь, то за половинку луны управитесь. Там-то уж, в предгорьях Анорлайи, река Иизиру течёт. Обмелела, конечно, но не думаю, чтобы совсем пересохла. Будет чем бурдюки наполнить. Ну и на удачу свою надейся… Авось на двоих её хватит.
- Да какая уж удача, - махнул рукой Алан. - Сама видишь, что творится…
- Кто-то мне внушал, что всё творится только по воле Истинного Бога, - немедленно съехидничала тётушка. - Врал, поди?
- Воля-то воля, - сейчас ему совершенно не хотелось читать богословские лекции, - а есть ещё и свобода человеческая, и Он её не ломает. Видит, что мы творим, больно Ему от этого, а вмешаться не всегда может. А я вот, тётушка, слишком уж на Его помощь понадеялся. За то и огрёб…
Пламя в костре задумало угаснуть, втянулось между горящими сучьями, Гармай сходил за хворостом, подкормил огонь. Вновь взметнулись рыжие язычки, но в душе светлее не стало.
Всё именно так и есть. Пришёл он, слабый и грешный, сюда миссионерствовать, возомнил о себе, будто какое-то предназначение у него особое. А Господь просто спасал дурака… из жалости. Вот и сыпались "чудеса" как из решета. Начать хотя бы с того, что приземлился благополучно… шансы-то были в лучшем случае один к десяти. Потом - как дёшево отделался от темницы и обвинения в ремесле фальшивомонетчика. Не кипящий котёл, а всего только дюжина плетей… Ну и, ясное дело, посрамление "завмага" Ирмааладу. И в Хагорбайе - старичок этот волхв, под видом баранов их выведший. Бараны и есть - уж он-то несомненно. И мощным аккордом - "синие плащи", изгнание бесов в промышленных масштабах. Ведь уверился же, что дана ему благодать, что его, грешного, Господь наградил силой, что крайне он нужен тут Господу - единственный на планете миссионер. Иже во святых равноапостольный отче Алане…
Да будь у него хоть благодати хоть на зёрнышко - уж тогда бы он увидел, кто такой Хаонари… закрыл бы негодяю уста, накрепко. Более или менее гуманно.
Лучше даже менее… взять за образец пророка Илию… Но нет, не зря мерзавец издевался - ну, сведи молнию с небес, колыхни землю… Чуял слабость. Небось, апостола Павла так не подкалывали. Вот там - настоящая благодать была, а тут… словно пятилетний малыш, решивший поиграть в парашютиста. Раскрыл мамин зонтик - и вперёд с балкона, с десятого этажа. Спас Господь, послал восходящий воздушный поток или рыхлый сугроб, остался пацанёнок цел и невредим - и что же? Вообразил себя крутым десантником, снова зонтик, снова раскрытое окно…
Сколько можно искушать Бога? …А тётушка всё говорила, разъясняла, как лучше идти степью. Наивный юноша Гармай принялся уговаривать её присоединиться к ним - мол, наша лодка всех поднимет. Алан сразу понял: бесполезно. Никуда старуха не полетит. Не нужно это ей. Тут её земля, её дом… и ещё что-то непонятное… какая-то серебристая нить, какая-то связь. Причастность…
Он чувствовал - ей осталось недолго. Необъяснимая уверенность - но тоски и боли не было, лишь пропахшая земной полынью печаль. Как после панихиды, когда гаснут свечи, уходит священник и пустеет гулкое, наполненное упругим воздухом пространство храма.
Нет, она ничуть не была похожа на маму. Та ушла буквально за несколько месяцев… вирусная лейкемия. Вирус тогда уже выделили, а до сыворотки пять лет оставалось. Алан как раз кончал третий курс. Такой чёрной тоской крутило, что всерьёз думал о том, чтобы распахнуть окно - и туда, надувшейся луне навстречу… безо всякого зонта-парашюта. И после уже, когда принял крещение, воцерковился - нет-нет да и раздирало болью: о ней, неверующей, и записку-то на Литургии не подашь… только внутри себя молиться, своими словами.
Алан снял с груди крест из твёрдого дерева "аргайси" - ещё в Хагорбайе вырезал, времени-то навалом было. Протянул старухе.
- Матушка Саумари, - он и сам не понял, с чего вдруг назвал её матушкой. Так уж на язык легло. - Вот, возьми, прошу тебя. Держи при себе, ладно? И да будет на тебе рука Триединого Бога и Матери Его.
Тётушка задумалась на миг, собралась было что-то ответить - но так и не сказала.
Взяла крест, сунула за пазуху.
И сквозь просвет в кронах мигнула над ней звезда. Не из самых ярких. Наверное, потому что очень уж далёкая.
16
На здешней луне тоже видны серые фигурки - то ли обнимаются парень с девушкой, то ли грызутся два хищных зверя. Особенно они заметны, если долго лежать и глядеть в небо. Сухая трава слегка покалывает затылок, шуршат где-то вдали суслики, давно уже погас костерок, да и нет от него никакой пользы. Тепла не надо - степь не успела ещё остыть, слишком уж горячо летнее солнце. Жарить на костре тоже нечего. Вяленое козье мясо уже неделю как доели, а охотиться… иногда на горизонте проносились быстрые тени - сайгаки, которых Гармай называл степными козами. Но с чем охотиться? Ни винтовки, ни даже лука. Втуне пропадает мальчишкино умение стрелять - если, конечно, это не пустая похвальба. Да и стрелял-то он из чего? Разбойничий лук на дальние дистанции не бьёт. Тугой он, крепкий, стрела должна кожаные доспехи дырявить, а если повезет - и медные бляхи, нашитые поверх кожи.
Впрочем, пустые мысли - сайгаки, луки… Им и суслика-то ни разу не удавалось поймать - несмотря на звериную реакцию Гармая и молитвенную поддержку Алана.
Суслики всё равно были шустрее.
Надо было всё-таки настоять… Ну да, Гиуми - не просто животинка, не просто конь. Пить его ещё тёплую кровь, вырезать полосы мяса и вялить над костром…
Действительно, не по-человечески как-то. Конь ведь подружился с ними, особенно с мальчишкой. Тот и разговаривал с ним всё время, шептал что-то в здоровенные мохнатые уши, даже пел ему горские песни - тягучие, печальные. Алан не знал этого языка, улавливая лишь отдельные корни.
А с другой стороны, что важнее - две человеческие жизни или телячьи, вернее, жеребячьи нежности? Всё равно ведь Гиуми пал на восьмые сутки. Поить его как следует - бурдюки опустели бы уже дня через два. Тогда зачем вообще его брать?
Потому и давали бедняге чуть-чуть - только что смочить тёплые чёрные губы. А ведь он чувствовал, что вода есть, что со спины его свешиваются два больших кожаных бурдюка, связанных ремнями. И не возмущался, не бунтовал - только глядел жалобно. Как ребёнок в больнице, пришло вдруг на ум сравнение.
Когда ноги его подкосились и конь рухнул на бок, дико захрипев и пуская пену, оба они поняли - вот и всё.
- Мучается… - вздохнул мальчишка.
- Да, жалко беднягу, - согласился Алан. - Хоть и неразумная тварь, но душа-то ведь всё равно живая…
- Это Гиуми-то неразумный? - изумился Гармай. - Он же всё понимает… понимал.
Господин, нельзя, чтобы он так вот помирал… это ещё долго может протянуться.
Сейчас…
Вынув заткнутый за набедренную повязку "режик", он опустился на колени рядом с конской шеей, обхватил её левой рукой, а правая вдруг метнулась с неуловимой скоростью - лишь сверкнуло солнце на стальной полоске. Гиуми вскинулся, по телу его пробежала судорога, а из горла тугой волной выплеснулась тёмная кровь.
Гармай едва успел увернуться - и то несколько капель брызнуло ему на ноги.
Вот тогда-то они и решали - попользоваться тем, что осталось от коня, или, взвалив на себя поклажу, двинуться дальше. Алан поначалу думал, что практичный мальчишка сам будет настаивать на мясозаготовках, но тот решительно объявил:
- Кровь друзей пить нельзя, господин. И есть их тоже нельзя.
Спорить, честно говоря, не хотелось. Пускай коня едят степные шакалы и птицы, не отягощённые химерой совести…
Теперь это благородство казалось невыразимой глупостью. И тётушка Саумари сказала бы ровно то же самое. Двенадцатый день… и вот уже третий день дневная норма - небольшая кружка. Кружечка… едва ли не рюмочка. Меньше стандартного стакана будет. А на такой жаре за день только с потом влаги не меньше уходит.
Воды оставалось на донышке в одном из бурдюков. Другой, истощившийся, Алан совсем уж было собрался выкинуть - лишний вес - но хозяйственный Гармай запретил. А вдруг встретится колодец? А вдруг из камней ключ забьёт? Сам же говорил, господин, что Истинный Бог может и из камня воду вызвать.
- Угу, может, - скучно глядя на его острые лопатки, согласился Алан. - Для этого всего лишь необходим святой, у которого молитва достаточно сильна. А мы с тобой… духовные калеки.
Луна слегка покачивалась в черноте ночного неба. Словно апельсиновая корка в тёмной речной воде. Не надо думать о воде. А о чём? О песках Сахары? Эта степь ничуть не лучше. Ну да, они рыли ямы глубиной с локоть. По идее, на рассвете там должна скапливаться влага - немножко, но попить хватит. Действительно, глина утром оказывалась чуть сыровата. Всё равно ведь не было полиэтилена, чтобы подстелить, а резать пустой бурдюк не дал Гармай. Не поверил он в этот метод…
Может, ему, разбойнику, и виднее… Интересно, а как же всякое здешнее зверьё - мыши, суслики, шакалы… Им что, пить не надо? Где-то же они пьют. Или, как верблюды, напиваются впрок, на целый месяц?
Бурдюк - тот самый, где плескалось на донышке, валялся рядом. Протяни руку, развяжи завязки… Как всё просто. Вот и луна подмигивает, намекает. Нет, не пить - что он, последняя сволочь? Просто понюхать воду… раньше он никогда не замечал, что вода пахнет, и запах её лучше любых роз. Ну, может, смочить губы… а то уже языком их лизать бесполезно, во рту сухо как в той самой некстати вспомнившейся Сахаре.
Он приподнялся на локте, глянул на Гармая. Тот размеренно дышал во сне, свернувшись калачиком на плаще. Это был тётушкин плащ из козьей шерсти - уходя, оставила. Вес невелик, а всё польза. Свой меч-"режик" он воткнул в землю, под углом - так, чтобы в случае чего сразу ухватить.
Нельзя! Нельзя потакать таким желаниям. Воды ему понюхать вздумалось. Что за бред? Но не пить же! Просто понюхать… а если даже и губы смочить - разве это расход? Это же миллилитр всего… и даже меньше. А там ещё литра полтора осталось. На три дня хватит, если только не загнутся они раньше.
Алан аккуратно распутал узел на тонких ремешках-завязках. Луна, почти полная, усиленно в этом ему помогала. При её свете можно было читать… не то что какие-то узлы…
"Остановись! - зацарапался в мозгу скандальный зверёк. - Потом ведь стыдно будет! В конце концов, ты же взрослый, ты старший. Ребёнка обкрадываешь?!" "Гармай простит…" - возразил зверьку Алан.
"Гармай тебе что угодно простит, а вот ты себе не простишь!" "Уж с собой я как-нибудь разберусь!" - рявкнул на зверька Алан.
"Со мной непросто разобраться", - ехидно напомнил обитатель мозга.
"Это будет потом! - утешил себя Алан. - А сейчас… ну самую чуточку. И вообще, это же сон, а сон не считается".
И не слушая более разную внутреннюю живность, припал пересохшими губами к бурдюку.
Луна смеялась. И теперь совершенно ясно было, что на ней не влюблённые обнимаются и не двое зверей борются. Там зверь грызёт человека.
Заснуть не получалось. Лежал, следил за луной, невыносимо медленно ползущей к западу. А звёзды перемигивались, сплетничая. Наверняка обсуждали его.
Зверёк оказался совершенно прав - и теперь вгрызался в душу на законных основаниях. Противная серая крыса по имени "совесть". Бороться с ней было невозможно.
Вода чуть взбодрила его - но взбодрила и крысу. Теперь та бегала внутри черепной коробки, впивалась жёлтыми резцами в мысли, драла острыми коготками память.
"Пол-литра вылакал, не меньше. День пути".
"Как ты скажешь об этом Гармаю? А ведь рано или поздно сказать придётся, бурдюк на треть полегчал".
"Видели бы тебя сейчас…" И далее начинался список - отец Александр, Ленка, Данила Мищенко, толстая Джулия Мортон, сохнувшая по доктору Иолкину… а потом - здешние: девчушка Миугмах, добрейший кузнец Аориками, мечтавшая о монашестве Илизугги, болтливый старичок Игусси… и, разумеется, тётушка. Вот уж чьи слова прожгли бы его насквозь, не хуже боевых лазеров охранного флота… Тут же начинали скалиться и подмигивать другие - "завмаг" Ирмааладу, судья Миусихару, оба "синих плаща", а на закуску - бородатая рожа Хаонари. Этот был счастлив.
Причмокивал толстыми губами, растопыривал "козой" пальцы, одобрительно посмеивался.
"Как же так? - спрашивал свою крысу Алан. - Почему я не удержался?" "Потому что не больно-то и хотел", - с готовностью отвечала совесть.
"А почему Господь меня не остановил?" "А ты о Нём не вспомнил. Про шакалов вспомнил, про пустыню Сахару вспомнил, а про Него - нет. Ну и как тут до тебя дотянуться? - крыса возмущённо постучала коготком по черепной кости. - А ведь сам тётушке говорил: Он свободу не ломает, как палку об колено".
И ведь не покаешься по-настоящему. Сколько угодно можно читать на память покаянный канон, а священника всё равно нет. Голову епитрахилью не накроют, разрешительную молитву не прочтут. И бетонная плита греха так и будет давить… что толку, что она тебе не нравится? Своей силой не сбросишь.
А небесный купол вращался невыносимо медленно. Степь полностью растворилась в ночи, наконец-то похолодало, быть может, стоило завернуться в плащ - но Алан не двигался. Не пускала его та самая бетонная плита.
Заснул он лишь под утро - ненадолго, может, всего на несколько минут. Что-то ему говорили во сне, и он обещал, уверял, обнадёживал. И знал, совершенно точно знал - обманет. Хотелось поменяться местами с дохлым конём Гиуми - чтобы никаких мыслей, никакого стыда, а только мухи и птицы.
Но ещё сильнее хотелось пить.
Разбудил его Гармай. Осторожно потряс за плечо.
- Господин, вставать пора! Ты как, идти сможешь?
Алан рывком сел, поправил ладонями растрепавшиеся волосы. Вот не догадался обзавестись костяной расчёской, а ведь полезнейшая вещь. На базаре за две медяшки взять можно.
Солнце уже поднялось над горизонтом - огромное, апельсиново-рыжее, пока ещё не особо жаркое.
И тут он вспомнил.
Это было как двести двадцать вольт, пропущенных через желудок. Или как молотком мимо гвоздя, по пальцу - со всей дури.