Лиза подняла голову и сердце ее похолодело. На черном небе бледно-желтая до того луна приняла отчетливо красноватый цвет. Потом она сделалась совершенно черной, и от неба ее отделяла только яркая белая полоса по окружности. Облака вокруг побагровели. Звериный рык послышался из глубины сада. Он был настолько силен, что листья на старинном вязе перед верандой, еще сочные, полные жизни предшествующим днем, почти одновременно потемнели, съежились и опали на землю, расстелившись густым слоем вокруг раздетого дерева.
Глава 5
ФАВОРИТ ПЕТРА ВЕЛИКОГО
В сгущающейся тьме лошадь, промахнувшись копытом, оступилась, взбрыкнула - темная, бездонная расселина, едва различимая глазом, открылась перед Сергией, и не удержавшись в седле, она сходу перекувырнулась через голову лошади и упала вниз, больно ударившись о влажные камни. Некоторое время она лежала недвижно на спине, глядя в тусклое, мрачное небо над собой, потом пошевелилась. Слава богу, руки и ноги действовали, а если и случились ушибы, то в сущности они вовсе не стоили внимания. Лошадь тихо заржала над оврагом. Виновница падения, она перебирала передними ногами на самом его краю, поджидая знака от хозяйки.
Несмотря на то, что в лесу быстро стемнело, матушка Сергия не боялась заблудиться. Все окрестные леса она знала столь хорошо, что и с закрытыми глазами в кромешной темноте смогла бы найти дорогу к любой цели. И овраг, тот самый овраг, в котором княжна Лиза увидела растерзанного волчицей кобеля из своры Арсения, этот овраг уже не первый раз в долгой жизни матушки Сергии пересекал ей путь, и пожалуй, в самом прямом и даже трагическом смысле.
Казалось, уже однажды все так и случилось - она лежала на дне расселины, за многие годы после того сделавшейся еще шире и глубже, и страшная боль, пронизывавшая тонкое, юное тело девушки уже предвещала неизбежное: жизнь закончилась, она больше никогда не сможет пошевелиться. Она обречена доживать свой век калекой.
Почти сто лет тому назад она родилась на берегах Андожского озера и старый дом князей Прозоровский, прозванный домом на краю земли, был ее родным гнездом. Ее отец князь Иван Степанович Андожский служил комнатным стольником на Москве при царице Прасковье Федоровне. Вернувшись в родные места, он женился на дочери своего сродственника княжне Машеньке Вадбольской и несмотря на большую разницу в возрасте, почти что тридцать лет, жили они душа в душу. Машенька родила Ивану Степановичу троих детей: двух сыновей и самой последней - младшенькую дочку, крещенную в Кириллово-Белозерской обители именем Софья.
Она любила свой дом, и никогда не могла себе представить, что однажды он окажется пуст и заброшен, дивный сад зарастет сорняком, а почти что век спустя в нем поселятся совсем чужие люди и перестроят дом по своему вкусу.
Так же как и молодому Арсению Прозоровскому, Софье более всего нравилась на Андоже осенняя пора. Последние дни лета. Первые холодные ветры осени.
Так же как и для него, одна такая волшебная андожская осень стала для нее последней в жизни.
Обычно по осени когда молодая княжна просыпалась у себя в спальне солнце уже не пробивалось в ее восточное окно. Лениво проплывая по небу, оно успевало достичь вершины холмов только к восьми часам утра. Белая дымка иногда висела над озером до самого полудня, обволакивая также и болотные топи, а когда она рассеивалась, то оставляла после себя дуновение прохладного ветерка.
Высокая трава на лугу, который занимал тогда большую часть нынешнего Прозоровского сада, никогда не высыхала и после полудня еще долго сверкала на солнце, а огромные капли росы неподвижно висели на кончиках стеблей. Все заметнее вода отступала с топей, мало-помалу обнажая песок, покрытый рябью, желтый и твердый, и юной княжне казалось, когда она ложилась на него, что ее уносят за собой воды озера в безрассудные и смелые фантазии. Все потаенные мечты, которые она лелеяла в себе, являлись обнаженными и ясными как блестящие влажные камни на берегу.
Такой помнилась матушке Сергии Андожа почти сто лет тому назад. И только пожалуй она, Андожа, да приметы осенней поры в ней, вовсе не изменились здесь с годами. Оглядываясь в прошлое, Сергия не испытывала теперь никаких сожалений, напротив, при воспоминании о детских годах ее не оставляло радостное чувство, словно она вовсе не вспоминала, а мечтала о минувшем, как прежде, очень давно, мечтала в этих местах о будущем.
Что ж будущее? Оно казалось девушке безмятежным и счастливым. Даже в самом страшном сне, она не могла себе вообразить, что окажется прикованной к постели и ее изредка только будут переносить в кресло, чтобы она смогла посмотреть на любимую Андожу, которой больше никогда не коснуться ее безжизненные ноги. То состояние, похожее на мрачные вечерние облака, запускающие свои длинные крючковатые пальцы над озером, иностранный доктор именовал меланхолией. А ей казалось, что поток волн, хорошо видимый из окна, устремляется прямо на нее. И вот уже не различить вовсе ни белых камней, ни мелких ракушек - утешительных приветов детства. Вода заполняет топи, болото наступает, покрывая собой еще недавно цветущую землю…
Приступы безысходного отчаяния, бунт духа против разгоряченной плоти, огромное физическое страдание, когда молодость еще отчаянно желала жить - вот что чопорный сухопарый немец в веснушках называл ее меланхолией. Домашний священник читал проповеди, призывая к покорности и смирению - они вознаграждаются Господом. Но ни о каком вознаграждении она не мечтала более, кроме одного - смерти, которая положит конец всем ее страданиям.
Она отсчитывала свое несчастье с женитьбы старшего брата Антона. Отец сосватал за него юную девицу из Ухтомского семейства, не послушав родственников, твердивших ему, что за теми почитай три века тянется дурная, колдовская слава. Все началось с того, что оставшись старшим князем в Белозерском роду, князь Никита Романович Ухтомский покинул свою родную землю и служение государю Иоанну Васильевичу Четвертому. Он уехал в Италию, за давней зазнобой своей, римской герцогиней Джованной де Борджиа, продавшей, как говорили душу дьяволу. Там после гибели ее галеры в сражении Непобедимой Армады с английской эскадрой, он нашел герцогиню в заброшенном замке средневековых рыцарей, и по словам старожилов, именно она Джованна де Борджиа, герцогиня дьявола, стала матерью его сына Александра, продолжившего род Ухтомских князей на Белозерье.
Досталась ли Евдокии Ухтомской частица дьявольской итальянской крови или история о страстной и долгой любви князя Никиты Романовича к дочери римского герцога все же оставалась только легендой, каких немало рождалось и жило на Белозерских землях, передаваемыми из уст в уста поколениями, но невеста брата не понравилась Софье с первого взгляда. Что за странная способность, думала она тогда, едва только отец впервые привез Евдокию в их дом, превращать счастье в беду одним только взглядом. Откуда эта порочная склонность - находить в жестокости чувственное удовольствие. Какой злой дух раскачивал колыбельку этой юной особы?
Что ж спорить, собой Евдокия была чудно хороша. Но то ли в подтверждении давних слухов, то ли по странному стечению обстоятельств, в ней почти совсем не чувствовалось Белозерской кровинки. Зеленые глаза под золотисто-рыжей копной волос, немного жесткий, сладострастный рот. Перед силой ее обаяния не мог устоять никто. Князь Иван Степанович и княгиня Марья Филипповна - оба в одно мгновение превратились в мягкий воск в ее пальцах, а бедняга Антон, что же говорить о нем? Сраженный ее красотой, он с первого взгляда сделался ее рабом.
Избалованная и властная, Евдокия привыкала, что ей покорялись все, и только она, Софья ни в чем не уступила узурпаторше, даже на мгновение. Она нанесла ей тот шрам, который впоследствии обезобразил прекрасное лицо Евдокии, так что на Белозерье к старости ее стали называть Евдокией Меченой. С ним прекрасная наследница римских герцогов, если она конечно, была ею, сошла в могилу, впав до того в безумие. Говорили, она обманывала Антона с первого дня после их свадьбы, и даже на склоне лет умудрялась находить любовников. Последним, кого она покорила, оказался даже сам император российский - несчастный юнец Петр Второй.
В тот год, когда князь Иван Степанович сосватал за Антона княжну Ухтомскую, Софье исполнилось четырнадцать лет. Андожский дом, светлый и очень дружный жил счастливо, беззаботно, в достатке и независимости.
Иван Степанович, страстный любитель лошадей и собак, целыми днями пропадал на охоте, матушка же Мария Филипповна вела все хозяйственные дела усадьбы. Тогда дом не был большим, его окружало кольцо ветвистых деревьев, вырубленных позднее под корень. Возвышаясь над Андржским озером, он представлял собой тот дивный род семейных домов, которые как бы дремлют, не замечая течения времени.
Сколько бы лет не прошло, но стоит и нынче Софье только закрыть глаза и вспомнить о нем, как в ноздри ей ударит такой знакомый запах нагретого солнцем сена, она увидит огромное колесо отцовской мельницы, сгоревшей в день ее смерти и полыхавшей устрашающим пламенем на всю округу. Сразу вспомнится запах пыльного, золотистого зерна. Небо над Андожским домом всегда казалось белым от множества голубей, летавших над ним, вспархивающих и садящихся на ставни и крыши. Их тоже разводил неугомонный затейник Иван Степанович. Голуби летали, проносились над головами - они были такими доверчивыми, что клевали зерно прямо с ладоней. Надутые и гордые птицы расхаживали с важным видом по двору - они создавали особую атмосферу уюта.
В день свадьбы Антона с Евдокией, которую сыграли по настоянию невесты у нее в Ухтоме, голуби улетели, и это стало первой обидой Софьи на молодую княжну, которой, может быть та и не заслужила. Но почему - то они улетели, почему? Как ни странно, только с десяток их вернулось позднее в Андожский дом, когда Софья уже не могла двигаться и лежала прикованной к постели. Наверное, они вернулись, чтобы утешить девушку. Да, так было. Голуби садились на окне, и она смотрела на них, вытирая слезы с глаз и слушая их милое воркование, тогда как другие во главе с Евдокией скакали на охоту или уезжали в гости, а она уже больше никогда в жизни не могла присоединиться к ним.
Вторая обида случилась, когда в доме начали готовить спальню для молодоженов. С лихорадочно блестящими глазами Софья спорила с матерью - зачем лести все самые лучшие, самые новые портьеры и гобелены. Неужели мы так стесняемся своей жизни, и хотим показать Евдокии, что наш дом вовсе не так убог, как ей кажется. Неужто она находит Андожу убогой для себя?
Несмотря на все возражения, слуги мели полы, вытирали пыль, старый дом ходил ходуном, и постепенно, как-то совсем незаметно, Софья стала ощущать в нем чуждость. Вот если бы все делалось для Антона, для ее обожаемого брата, для его счастья - сестра бы не высказала ни малейшего неудовольствия, она сама бы принялась за уборку, но здесь все делалось именно для Евдокии. "Когда ты будешь выходить замуж, тогда поймешь", - едва ли не впервые в жизни отрезала Софье матушка.
А слуги на поварне шептались под звон посуды: "Антошка-то наш первый наследник князю Ивану Степановичу, ему вся Андожская земелька по смерти отца достанется. Вот потому-то она выходит за него замуж, волчица. "Тогда, еще в своем детстве, Софья впервые услышала как Евдокию назвали волчицей. Услышанное очень рассердило Софью и очень ее озадачило. Она ведь рассчитывала принять в дом почти сестру, а выходила, что принимает соперницу.
Рассказы о свадьбе мало занимали княжну. Мария Филипповна, вернувшись из Ухтомы, без умолку описывала наряды приглашенных дам, восхищалась красотой невесты и ее убранством. К тому же сам Ухтомский дом показался ей намного богаче ее собственного.
- Наш дом - это собачья будка по сравнению с их усадьбой, - говорила она за вечерним чаем, - Помести Андожу в один из уголков их парка, там ее никто и не заметит. Когда мы сидели за ужином, при каждом стояло по два лакея в золоченых ливреях, а на галерее все время играли музыканты. Гостей собралось сотни две, если не больше. Нам отвели такую просторную комнату, что мне показалось сперва, что это танцевальный зал. Простыни меняли каждый день и опрыскивали их духами, - продолжала Мария Филипповна, поглядывая с упреком на мужа. Иван Степанович сидел молча с опущенной виновато головой. Он словно извинялся перед супругой за то, что не смог устроить ее жизнь такой же роскошной, как в Ухтоме. Софья с сочувствием смотрела на отца. Ей стало нестерпимо больно за него. Она легко могла представить себе папеньку, застенчивого, скромного в одеянии посреди великолепно одетых придворных кавалеров. Как он пытается вступить в разговор, но у него тут же пропадает голос, словно ему не хватает воздуха. Его зеленый парадный костюм немного ему тесноват и чувствует он себя в нем неловко. А отец Евдокии, одетый по словам матушки, что заморский сеньор, в бархатный голубой кафтан с серебряным позументом, похлопывает снисходительно новоявленного родственника по плечу и старается не выдать откровенно своей насмешки. Конечно, они очень смешно смотрелись вместе. А Антон? Разве не смешно смотрелся он, выросшей в простоте и незайтеливости андожского быта под венцом с расфуфыренной Евдокией, у которой только шлейф на платье, как посмеивались андожские дворовые сопровождавшие господ на праздник, тянулся версты на три.
- А знаешь, - отвлекла ее матушка от грустных размышлений, - у Евдокии оказывается есть еще брат. Только он постоянно пропадает в Москве, а теперь вот приехал на свадьбу к сестрице. У них у всех такие рыжие волосы, каких сроду в нашем Белозерском роду не сыщешь. Его зовут Василием. Очень красив собой. Но высокомерен, знает себе цену. Смотрел на нас на всех с такой ехидцей, с таким презрением! А когда наступил перед ужином мне на платье, то даже не извинился. "Вы сами виноваты, мадам, - высказал мне без всякого политеса, - что оно у Вас тащится по полу". А где ж ему еще тащиться? Ох, озорник, озорник! - видимо, вовсе и не осерчав на молодого Ухтомского князя, Мария Филипповна даже кокетливо вздернула плечиком, вспомнив теперь о нем.
На следующий день Антон и Евдокия приехали в Андожу.
Новоявленная Андожская княжна вошла в большую гостиную дома, опередив хозяев с уверенной улыбкой на губах. Остальные же члены семьи, как завороженные, вошли следом.
Всем слугам, которые попались ей на пути, Евдокия сунула по конфетке, и Софья подумала тогда, что сейчас она сунет такую конфетку и им, своим родственникам, чтобы приручить, как приручают собак.
Однако Евдокия была столь красива, что при всем неприятии, взгляд сам приковывался к ее лицу. Софья вспомнила, как навещая своих родственников на Белом озере, она однажды оказалась в оранжерее, и там увидела дивный цветок, совсем одинокий, цвета тусклой слоновой кости и с малиновыми прожилками на лепестках, называвшийся орхидеей. Он заполнял все помещение своим ароматом - медоносным и душистым до тошноты. Но это был самый очаровательный цветок, который Софья когда либо видела до того. Она протянула руку, чтобы погладить это нежное, бархатистое существо, но двоюродный брат отца, князь Белозерский тут же схватил ее за плечо: "Не прикасайся к ней, деточка, - сказал он, - у нее ядовитый стебель". Софья в ужасе отступила от цветка. В самом деле, он тут же ощетинился множеством волосков на стебле, липких и острых, словно тысяча шпаг.
Вот что напомнила тогда Софье встреча с Евдокией. И как оказалось позднее - неспроста. С тех пор началась война. Евдокия была уверена в себе и горда. Она чувствовала свою власть над семьей мужа. Софья же, пока еще была ребенком, надувшись, поглядывала на нее из за дверей и ширм, но вскоре тоже стала показывать характер.
Она видела, как под влиянием жены неотвратимо меняется Антон. Он становился затравленным, озлобленным, беспокойным, каким она никогда не знала его в детстве. У него появилась даже холодность в отношениях с отцом, в котором он раньше души не чаял. Антон во всеуслышание критиковал Андожский дом, доказывая, что его надо давно снести, а землей распорядиться по-умному.
Он больше не желал замечать, сколь тяжко выслушивал его отец и как его больно ранили планы старшего сына. Перед Евдокией же Антон вел себя приниженно, постоянно терпел ее насмешки, но однажды он не выдержал. Когда молодые остались в доме одни - не считая Софьи в ее спальне, но до поры до времени и в голову никому не приходило считать ее, - Антон в первый раз позволил себе закричать на молодую жену:
- Ты зря думаешь, что я ничего не вижу, - говорил он, но в голосе все равно проскальзывали умоляющие нотки, - ты зря думаешь, что я пал так низко, что на все закрою глаза, лишь бы тебя не потерять и иметь возможность прикасаться к тебе, хотя бы изредка. Ты выставляешь меня шутом перед всеми, даже перед моим отцом и матерью. Ты соблазняешь даже моего младшего брата… - тень Антона плясала на потолке в пламени свечей, только ее и могла видеть Софья, высунувшись из своей комнаты, а Евдокия… Евдокия с издевкой потешалась над ним.
- Если это случится, если ты совратишь его, я тебя убью, - голос Антона прогремел, жуткий, надрывный, словно он, взрослый мужчина, готов был зарыдать как ребенок.
- Будь проклят, трус, - прошептал кто-то под лестницей. И перегнувшись, Софья к изумлению своему увидела там младшего из двух братьев Артема, такого не похожего в этот миг на прежнего юношу, которого она всегда знала и любила. Он стоял, стиснув кулаки и готов был броситься на Антона, попадись тот только. Так началось крушение дружной Анждожской семьи и конец уютного Андожского дома.
Прошло два года. И солнечным весенним днем Софье исполнилось шестнадцать лет. По случаю рождения, князь Иван Степанович отвез дочь в Белозерск. Они остановились в доме родственников по матери, князей Вадбольских.
Мечтами уносясь под облака как птица, девушка восторженно следила за тем, как маневрирует по озеру флотилия. Все собравшиеся на пристани смеялись, радовались - это был настоящий праздник. Около двадцати кораблей собралось на небольшом пространстве: белоснежные паруса, наполненные ветром, разноцветные флаги, развевающиеся на золотистых мачтах.
Каждое судно, проходившее мимо Белозерского форта приветствовали орудийным залпом, и оно салютовало в ответ на залп своими флагами. Зрители кричали громче, размахивали платочками, а с самих кораблей доносилось громогласное: "Виват!".
Била барабанная дробь, трубили горны, матросы карабкались на такелаж и толпились у высоких фальшбортов. На корме виднелись офицеры. Расхаживая вдоль бортов, они щеголяли своими богато расшитыми кафтанами.
Медленно развернувшись кормой к Белозерской крепости, корабли выстроились в ряд. Солнце сверкало в их окнах и отражалось на декоративных резных изображениях. Горны и барабанная дробь утихла - воцарилась тишина. И на адмиральском корабле кто-то громким, звонким голосом отдал приказ.
Теснившиеся у фальшбортов матросы организованно, без толчеи и суматохи выстроились в ряд на своих судах. Затем последовал еще один приказ, прозвучала короткая барабанная дробь, и также организованно на воду спустили шлюпки. Раскрашенные весла поднялись вверх, и гребцы застыли в ожидании очередной команды.