- Не заперта. Задачка для деток, - заметила с удовлетворением. - Рельсы вот сильно заржавели, по которым ходит. Там внутри замок врезан двуязычный, раздвоенный.
- Откуда ты знаешь?
- Папа Рауди такой прилепил на камору, где у него столярно-слесарный инструмент, - хмыкнула морянка. - Гнездо Т-образное или "ласточкин хвост", поверх него пластину вмуровывают, если не хотят исхитряться - с поворотом долбить. Летит с одного нехилого удара по дверному полотнищу. Это он сам мне растолковал после того, как вторглась и от него ****юлей огребла: в утешение. А то, чего доброго, и во второй раз бы в скважину чёрного пороха насыпала.
- А. Тут с куда большим умом сделано - если заперто, так в любом случае цепляется, а если нет - выходит метафора.
- Ты о чём, Барбариска?
- Некто хочет нам показать, что не стоит ломиться в дверь, пока не убедишься, каким ключом она открывается.
- Кавалеры?
- Не знаю. Что-то такое витает в воздухе… - проговорила Барба, заходя внутрь. И ахнула.
Все три двери выходили в анфиладу с широкими проёмами - каждый увенчан аркой. Дуги терялись в запылённом свету раннего вечера, что лился из узких окон, длина помещения тяготела к бесконечности. По стенам выстроились бронзовые и посеребрённые статуи. Мечи и сабли самого разного вида и формы щетинились в своих подставках, как иглы дикобраза, луки и самострелы, щиты - высокие, прямые, в рост человека и круглые, с елманью или железной рукавицей, что торчала посередине, - были укреплены посередине стен, как инкрустация или орнамент.
- Арсенал, - Олавирхо обхватила сестру за плечи, стала рядом, любуясь. - Какая красота! Какое богатство! Да за то, что здесь собрано, десяток крепостей можно было починить.
- Зачем они тогда, крепости и замки? - резонно ответила Барба. - Если пустые. Без того, чем можно гордиться и что надо оберегать.
- Разве эти слова относятся не к таким, как мы? - рассмеялась Олли.
Барба тоже улыбнулась:
- Не торопись в живые сокровища: их положено держать за крепкой дверью и высокими стенами.
А сестра уже нацелилась на ближайший доспех со шлемом в виде головы морского чудища:
- Серебряная инкрустация, золотая чеканка, а уж работа - сам рутенец Негроли бы позавидовал.
- А кто он такой?
- Великий талианский оружейник эпохи Ренессанса. Приспособился выгибать по форме драгоценную сталь, а не железо, как прежде. Полный доспех стоил годового дохода с целой провинции. Интересно, а удар хорошо держал? Говорят, вместе с рутенскими игрушками вертцы подхватили было и горячее оружие - такие смешные свинцовые шарики, которыми бросается порох. Мягкие и отравные. Вот я про них.
- Слушай, Олли, если тебе хочется, давай здесь мушкеты поищем. И аркебузы.
- И дуэльные пистолеты, чтобы как у древних рутенцев, - буркнула Олли. - Дурни: так ведь убиваться совсем неинтересно. Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает Пушкин мой.
- Ф-ф, ну разве так можно о покойнике.
- Он сам мне это продекламировал. Сошёл со страницы сказок и доложился. Им там, в Чудесных Полях, не до земного пиетета.
На этих словах Олавирхо потянула кверху шлем, похожий на отверстую зубастую пасть, и подняла было, готовясь опустить на курчавую голову…
- Погодите, - раздался глуховатый, уютный бас.
Девушка так и застыла, держа шлем наподобие короны, находящейся в процессе миропомазания.
Из горловины излился некий мерцающий дымок, словно тот, кто спрятался внутри, закурил кальян или дорогую трубку. Почему дорогую, отчего у девушек сразу возникло ощущение уникальности происходящего, - они так до конца и не поняли.
Дымок, не достигнув потолочных нервюр, расширился, уплотнился и обрёл очертания коренастого мужчины, стоящего отдельно от лат.
- Только визжать не извольте, сэнии, - проговорил он. - Слух у меня весьма нежный.
- И не подумаем, - откликнулась Олавирхо. - Говорят, от громкого звука привидение рассеивается или улетает в неизвестном направлении.
- Я не привидение, - обиженно откликнулся мужчина. - Я родовой фантом.
- Как королевский прадедушка Хельмут Вестфольдец? - крайне вежливо спросила Барбара. - Тот, что был палачом, а потом казнился с помощью своего двуручного меча и нынче живёт по адресу "Елисейские Поля, дворец номер шестьдесят шесть"?
- Барба, погоди, не обрушивай всю свою учёность. Вот как раз его и напугаешь, - проговорила Олли. - Дорогой мэс, мы имеем в виду - в каком смысле вы принадлежите роду? Охраняете мальчиков? Ну, этих: Армина и Сенту?
Старик - теперь это было видно как днём - со смущением закашлялся и промолчал.
- Извини, мы не представились, - сказала Барба. - И обратились как к равному. Суть Барбара бинт Галина, младшая дочь, и Олавирхо бинт Галина, старшая. Обручённые невесты владельцев крепости.
- Торквес ван Фрайби, дворецкий замка Шарменуаз, по совместительству кастеллан замка Октомбер, - фантом поклонился, беззвучно шаркнул ножкой и сотворил галантное выражение лица.
- Так это ты должен был обустраивать наших нареченных в Октомбере? - спросила Олли. - И руководить выгрузкой приданого?
- Что вы! Отнюдь нет, - ответил он с возмущением. - Преемники давно избавили меня от тяжкой и бездуховной работы. Кстати, я давно слышу, как на тропе и в недрах замка ворочают некие глыбы, полагаясь не на крепость рук, но более того на крепость выражений.
- Ну а тогда каковы твои функции… прости, обязанности? - сказала Барба. - Если, конечно, ты не против нам поведать.
- Это мой долг, - сокрушённо вздохнул старик. - В некоей мере - искупление грехов. Всякий раз, едва спросят, излагать историю, древнюю, как мох на крутых стенах нашей твердыни.
- А мы спросили? - сказала Олли.
- Увы или к счастью, нет.
- Какой-то ты амбивалентный, дядюшка Торки. Ты не против, что мы тебя подсократили?
- Ничего, при жизни со мной бывало и не такое, - с лёгким унынием ответил старец.
- Тогда в знак нашего или твоего покаяния - мы готовы послушать твою повесть, - торжественно произнесла Барбара.
- Всегда готов есмь, - со вздохом ответил старец. - Так слушайте же!
Видно было, что эпос уже почти завладел его голосом и манерой исполнения текстов.
- "Испокон веку попеременно дружили и враждовали роды Октомбер и Шарменуаз, оттого и воздвигли башни совсем рядом друг от друга, но на противоположных берегах буйной реки. Друг легко переходит воду в мелком месте и стучится открытой ладонью в кованую дверь. В огне войны брода не ищут - враг лишь кусает кулак, затянутый в латную перчатку, при виде отвесной стены, в одно и то же время близкой и недоступной.
Прайм да Октомбер и Згонд да Шарменуаз, не наследники, но вторые сыновья, коим сами боги велели отдать себя мирному служению, родились от жён-чужеземок, взятых то ли в залог мира, то ли в качестве военного трофея. Кровь обоих родов кипела в младенцах, то извиваясь клубком разъярённых змей, то расстилаясь речною гладью. Источником раздора могли послужить сами имена - одна и та же повитуха поневоле принимала роды, упокоив подруг по несчастью в одной из малых спален замка Октомбер, и будущий Прайм родился на мгновенье раньше будущего Згонда, тут же заорав во всю глотку. Згонд подождал, пока его отделят от пуповины, и - случайно или нет, тут мнения расходятся - с кряхтеньем вцепился соседу в куцые волосишки прямо на пеленальном столе.
- Ишь, первый во всём ладит вперёд поспешать, - сказала женщина про младенца. - А второй тихоня получился, хоть и настырный.
Все вокруг подумали, что повитуха, как у них, колдуний, бывало в заводе, угадала верные имена, очень кстати совпавшие с прозваниями оттичей и дедичей.
Может быть, обоих ребятишек впоследствии нарекли куда более пышно, но звали обычно по первому сказанному слову, и его же сохранило время.
Нравы в те времена были простые, и обычай отдавать сыновей сюзерена в дом вассала, чтобы знать им жизнь тех, кто ниже ступенью, был в большом почёте. Прайм со Згондом едва от соска кормилицы обретались вне замковых стен, и первый урок их нарисован был не пером на бумаге и стилом на восковой дощечке, а пастушьим посохом по ковылю и копытами скакуна по степному бездорожью. Не раз им случалось нападать друг на друга или, стоя во главе, натравливать одну ватагу сверстников на другую, а потом залечивать синяки, зализывать кровоподтёки, вправлять вывихнутые пальцы, носы и прочие члены тела. Что изрядно печалило родню, ибо юнцы были хороши собой и казались отлиты в одной форме, как близнецы. Чёрные гладкие косы до пояса, серые глаза, изменчивостью своей сходные с грозовой тучей, светлая, как бы мерцающая в темноте кожа - полное подобие своих матерей-чужеземок, что и вовсе казались белокурым северянам на одно лицо.
Всё сказанное происходило в мирное время, когда отцы-владыки ещё кое-как терпели угон скота и умыкания невест противобережной стороной. Когда же терпение заканчивалось и с обеих сторон через воду начинали переправляться оружные отряды - броды заваливали ржавым боевым железом, а наших отроков разводили по их покоям, откуда они хмуро любовались друг другом через гневно бурлящее ущелье. Как-то само собой вышло, что оба выбрали для себя комнаты, находящиеся прямо напротив, окно к окну.
Подросши, Прайм и Згонд сумели несколько усмирить свой нрав, а их отцы - амбиции. Обоим старшим пришло в голову, что настало время готовить вторых сыновей к будущей деятельности: клириков и грамотеев, сведущих в политике. Тогда нередки были случаи, что пока старший вникал в дела управления отцовым поместьем и учился его защищать, младшему удавалось дослужиться до орденского генерала или даже нунция.
Ну а оба младших отпрыска научились уважать в другом достойного противника из тех, кто позволяет тебе одержать весьма убедительную победу.
Итак, был призван умелый педагог, которому обе семьи могли платить разве что вскладчину. Оттого и учеников пришлось посадить в одну камору и за один стол - и было это снова в замке Октомбер.
- Не держат огонь близ соломы, - заметил учитель, едва ознакомившись с обоими подопечными.
- Кто из них огонь и кто солома? - посмеялся отец Прайма. - Оба друг друга стоят.
И в самом деле, учились юноши в равной степени блестяще - соревновательство добавляло им азарта. Прайм брал живым умом и даровитостью, Згонд с лихвой возмещал некую медлительность мысли обилием знаний, кои всегда были наготове, будто извлекались им из объёмистой копилки. Чтобы ещё более поощрить рвение к наукам, хитроумный старик-ассизец выдумал добавить ко вполне обыкновенной в те времена розге нехитрую подробность. А именно: в течение всей процедуры усердный должен был держать ленивца за руки, плотно прижимая к скамье, или - в случае проступка более существенного - поднимать на свою спину с задранной до плеч рубахой и спущенными ниже колен штанами, чтобы как можно более расширить место целебного воздействия. Такое казалось троим куда менее стыдным, чем если бы для сих дел призвали слугу (сёк же учитель сам и с изрядной долей жалости) и уж, во всяком случае, гораздо более воспитывало в юношах стоицизм. Ни один из них в присутствии другого не смел издать ни звука, каким бы тяжким ни было истязание.
Также следует заметить, что из двоих учеников монах куда более склонялся к Прайму, резонно полагая, что гибкость соображения и умение найтись в сложной перепалке всегда даст фору натужной учёности. Но кого сильнее любишь - того сильней и наказуешь. Оттого куда чаще Згонд притискивал своего противника и соученика к скамье или растягивал на дыбе, чем делал то же Прайм с ним самим.
Как ни удивительно, однако вылёживались в лазарете иной раз они оба. Впрочем, не так уж много силы надо, чтобы удержать того, кто и не думает противиться, и не так уж много лишней боли доставляет сие тому, кто отдаёт таким образом полученное прежде.
Не надо забывать, что Згонд был терпелив - а это значит злопамятен. Прайм же, по вещему слову монаха, вспыхивал легко, как солома, но так же быстро погасал и в подобные моменты был склонен к известному дружелюбию даже во вред себе.
В тот несчастливый для обоих день их поклали, за неимением места, на одно широкое ложе и отгородили от других страдников толстой занавесью. В какой-то миг юноши остались одни: соседа их, главу замковой стражи, перестала бить перемежающаяся лихорадка, и он решил заночевать в семье, а прочие разгуливали по коридору.
Тускло помаргивал светильник, укреплённый в стене. Згонд вроде бы начинал задрёмывать, лёжа на животе, но у Прайма сна было ни в одном глазу.
- Слушай, друг, - проговорил Прайм шёпотом, чтобы ненароком не разбудить Згонда, если тот уже спит, - ты уж прости, если тебе крепко досталось. Я всякий раз качаюсь вперёд-назад, отвожу тебя от удара, а сегодня еле на ногах прямо удерживался.
- Никакой я тебе не друг, - вполне ясным голосом ответил Згонд. - Не просил я о таком. И подмоги не просил. Велика радость - шлёпать тебя своим мужским ремнём по ягодицам в такт иной разделке.
Выразился он, натурально, куда грубее, но мог и не трудиться: иносказание и так и этак вышло на редкость выразительным.
- Ах ты, паскуда! - крикнул Прайм. - И улещал тебя, и подстилался всячески, а всё даром. Как стоял поперёк моей жизни, так и стоишь.
И всей тяжестью навалился на Згонда. Тот прянул, взвился и бросился на обидчика. Оба покатились по простыням, стискивая друг друга в объятиях и визжа от боли и ярости подобно диким котам. Почти сразу они съехали вниз вместе с простынями и занавесом и там, на полу, продолжали одарять оплеухами, царапаться и лягаться, пытаясь удушить противника и щедро пачкая друг друга кровью из еле подсохших рубцов. Кончилось всё тем, что более сильный Згонд притиснул Прайма лицом к грязным доскам и в запале овладел им как женщиной - причём так грубо, что кровь потекла уже и оттуда.
Как раз тогда, услышав шум и вопли, явились остальные и увидели то, что увидели. Юношей растащили: Згонд тотчас же опомнился, Прайм же повис на руках остальных пациентов почти без сознания.
Набежал народ. Обоих спешно развели: Прайма поместили в его собственную комнату и приставили к нему лекаря, Згонда передали с рук на руки его близким.
Никто, тем более Згонд, нимало не винил Прайма в подстрекательстве. Сам он лежал пластом и, хотя видимые повреждения были невелики, казалось, едва дышал, несмотря на заботливый уход. Видимо, совершённое над ним насилие подкосило самый корень его естества.
- Мы не желаем, чтобы сие архипостыдное происшествие между младшими переросло уже не в ссору глав семейств, а в затяжную войну меж родами, - сказал отец насильника. И приговорил держатель замка Шарменуаз, а подтвердили все мужчины дома, что сын его Згонд будет умирать столько дней, сколько понадобится Прайму, дабы вернуться в этот мир, и таким образом питать жертву собственным духом, как мать грудное дитя - молоком. Сам Згонд не воспротивился такому решению ни словом, ни жестом - так много значило благополучие рода в сопоставлении с бытием, виной и даже правотой одного. К тому же при мысли о том, что его жизненная сила вольётся в другого, подобно тому как это уже сделала мужская мощь, юноша испытывал своего рода нечестивый восторг.
Итак, был призван умелый делатель, который мог хранить существование того, над кем трудился, так долго, как потребуется. Окно в каморе Згонда закрыли плотным щитом, и лишь двое посещали пленника в его скорбном уединении: палач и начальник стражи из мелких прихлебателей, который следил за выполнением приговора и одновременно передавал новости из соседского замка.
Прайм, однако, пребывал в куда лучшем состоянии, чем давал понять окружающим. Распростершись на постели и лишь изредка протягивая руку за чашей с питьём или ночной посудой, он беспрестанно крутил в голове одну и ту же картину, рассматривая со всех граней. Не столь важно, кто из них со Згондом начал первый и кто дал повод: раскалённое клеймо запечатлелось в равной степени на обоих. Прайм знал, разумеется, что его простые духом соотечественники не брали в голову и мысли о мужеложстве. "Оросить полынь" казалось им так же просто, как в неё помочиться, если кому ударяло в голову настолько, что он пользовал своим "коротким ремешком" овцу или козу, то нужно было всего-навсего прирезать животное и отдать волкам, не употребляя в пищу самому и не угощая порченым мясом других. Оттого и выздоровев после учинённого над ним насилия, Прайм мог стать не более чем "волчьей сытью", изгоем, годным разве в шкуродёры или золотари. Но мало того: юноша всё более приходил к выводу, что сам желал сотворённого над ним - хотя не в гневе, а в нежности. Однако велика ли была разница между тем и этим? Ради чего годами длилась между ним и Згондом эта несуразная битва? Боль или запредельное наслаждение исторгло у него тот последний, пронзительный крик, который обрушил на их головы всю округу? Со стыдом думал Прайм, что впервые в жизни излился наяву, а не в мутных полудетских видениях, и что семя могло быть замечено другими.
Судьба Згонда пока не занимала Прайма: бывают случаи, когда время смыкается вокруг человека, словно оболочка яйца, позволяя ему вызреть, - ибо все мы горазды на необдуманные и скоропалительные решения.
Возможно, приходило ему в голову, что двое - уже не изгои и не сироты: но кто знает!
Недели через две настал день, когда телу юноши стало уже невмоготу продавливать собой матрас и подушки: оно подняло Прайма и утвердило на мягких ногах. Первое, что было замечено глазами, покрасневшими от сдерживаемых слёз, - что окно напротив плотно заложено изнутри.
"Должно быть, его сослали от меня подальше, а пустую комнату опечатали", - подумал юноша о Згонде.
Возможно, мысль о том, что надо скорее - и лучше всего тайно - узнать, что произошло с соучастником преступления, придала юноше бодрости. Он впервые поел чего-то более плотного, чем кашица из злаков, велел себя умыть и даже прошёлся вдоль стены, придерживаясь за камень рукой.
Надо сказать, ему помогали, однако сторонились и часто бросали одного, что укрепляло Прайма в его заблуждениях.
Именно поэтому, когда ставень на противоположном окне распахнулся, юноша оказался в комнате совершенно один.
Прайм подобрался к своему окну и растворил его - из широкой щели бросился ему в лицо свежий ветер и гул бурлящей воды. На другой же стороне палач как раз подтащил полумёртвого Згонда к проёму в стене и приставил к шее нож, готовясь перерезать ему глотку и сбросить в ущелье. Ибо, как говорили тогда, нет честных похорон для мужеложца и нет покоя для преступившего закон. Юноша не сопротивлялся: происходящее сулило ему избавление от мук, кои разрушили его плоть до основания.
И тут взгляды обоих встретились в последний раз.
- Кто смеет лишать меня моего любимого врага! - крикнул Прайм и бросился навстречу, протянув руки. Одновременно устремился к нему и Згонд, собрав остаток сил.
И тут произошло чудо. Тела нечаянных любовников вытянулись в воздухе наподобие аркана, привязанного к стреле. Когда ладони сомкнулись, ноги ещё упирались в стену. Краткое мгновение понадобилось, чтобы плоть обоих окаменела и застыла, образовав хрупкую перемычку между башнями. Ноги сделались опорами, спины - полотном моста, руки - перилами, лица же до сей поры виднеются каждое со своей стороны, если хорошенько присмотреться.
Когда сбежались люди, чтобы подивиться чуду, отец Прайма сказал:
- Живы оба наших сына или мертвы, для них это поистине лучший исход.
На что Згондов отец ответил: