- Мы, - говорил он, - цифровой слепок с земного, как говорит Гласс, "органического" человека, так? А значит, не все, но многие недостатки оригинала в нас присутствуют, так? Представьте себе, что мы – просто опытные экземпляры, на которых учились создавать цифроклоны. Научились. А теперь – будут совершенствовать результат. И первым делом выкинут все ненужное. То есть то, что в нас осталось от "органического человека". Это может быть эмоциональная зона мозга, это могут быть функции тела, которые больше не нужны (если ты больше не питаешься – зачем тебе желудок, пищевод, кишечник и дырка в заднице?). А потом станут улучшать достоинства: сделают нас быстрее, встроят какие-нибудь новые органы чувств, средства связи (встроенный ИК-порт, например), силенки прибавят и так далее. Может, рук нам добавят или голов. А самое главное, сделают (обязательно сделают!) нас полностью управляемыми. И будем мы опять быдлом: только не органическим, а цифровым! Но это я все не про нас говорю: это про следующее поколение! А нас, как устаревшее оборудование, просто у-нич-то-жат. Или приручат. Для самых низкоинтеллектуальных работ! Вот так! Кто скажет, что я не прав?
Пришлось согласиться и с Хасем. Только Док возразил:
- Я бы на месте создателей всего этого нас бы уже убил! И только за то, что мы, вместо поисков выхода, вместо того, чтобы обеспечить себе безопасность - слушаем бредни каких-то недоделанных умников! Говорите, новая эра? Да все по-старому осталось: пока умники умничают, в это время к власти приходят дураки и сажают всех умников в Гулаг – пусть там своим необъятным умом лес валят!
И, глядя почему-то в небо, "молитвенным" тоном добавил:
- Извини, дядя Билл, твой опыт не удался: вместо новой цивилизации ты получил кучу бесполезных умников! Сожги все и начни сначала!
Дружный хохот в три глотки был ему ответом. Затем слово взял Тестер:
- Господа! Есть еще одно соображение по этому вопросу!
- Еще одна теория? – ужаснулся Док, и, потрясая поднятыми к небу ручищами, заорал: - Дядя Билл! Сожги их прямо сейчас! А то поздно будет!
Гласс нервно захихикал, откинувшись на хвойную лежанку, а Хась соорудил на лице выражение под названием "сколько можно?", но все же кивнул Тестеру:
- Валяй!
Тестер уселся поудобнее, прислонясь спиной к стволу дерева и заговорил:
- Вот в чем закавыка: те, кто создал и Бестерленд, и цифроклонов – люди.
- Ну!
- Эту страну, и нас (точнее, наши "болванки") они сделали по образу и подобию Земли и Homo Sapiens.
- Не тяни, родимый!
- У нас есть два варианта развития новой цивилизации: первый (глассовский) – ничего в цифроклонах и ландшафте не изменится, все будут заниматься свободным творчеством свободного разума. Потому, что все это создали люди, и они не позволят появиться созданию, которое будет их физически и интеллектуально превосходить! Реально?
- Нет! – отрезал Док. – Обязательно найдется умник, который захочет быть умнее всех других умников и либо сделает цифроклона второго поколения, который всех переубивает, как устаревшее оборудование, либо найдет способ всеми командовать. А это – одно то же.
- То есть, начнем по Глассу, кончим по Хасю! – резюмировал Хась. – Второго варианта нет!
- Есть, как же нет! – удивился Тестер. - Второй вариант – цивилизация развивается в мире и согласии, но как цивилизация клонов второго или третьего поколения, лишенных эмоциональной зоны мозга и остальных человеческих "прибамбасов", а, кроме того - "связанных одной целью": всеобщим развитием и процветанием. Это – цивилизация цифровых биороботов!
- Я повторяю: нет второго варианта, – настаивал Хась. - То, с чего ты начал – это просто второй этап развития, а чем закончил – итог. Сам посуди: было ли в истории человечества что-то иное? Закон естественного отбора – он и в Бестерляндии закон!
- Я с Хасем согласен, – встрял Док. – А еще может быть так, что цифровая цивилизация найдет способ укокошить цивилизацию органическую и Вселенная вовсе останется без разума! Точнее, без человеческого разума.
- Неужели все так и будет? – послышался необычно тихий голос Гласса. – Неужели человек уже отработал свой ресурс? Неужели мы вымрем, как динозавры?
- Это в вас, коллега, говорит эмоциональная область мозга, - "успокоил" его Док, - вырежут ее и такие вопросы тебя, Глазик, больше волновать не будут!
- Только, если ее вырежут, то, ни о каком искусстве и свободном творчестве думать уже не придется – необходимость отпадет! – добавил Хась. – Будет тебе едина математика на завтрак, обед и ужин! И создашь ты цивилизацию цифроандроидов: бесчувственных, но жутко умных. Все! А теперь – кончай скулить и давай возвращаться к исходной теме нашего разговора! Итак, други мои: как же мы будем выбираться из нашего неприглядного положения?
На этот раз с Хасем о неприглядности ситуации никто не спорил: невозможность создать "цивилизацию-мечту" всем стала очевидна. Обсуждать стало нечего и новых предложений не поступило. Тестеру даже курить захотелось, хотя он эти два дня даже и не вспоминал о сигаретах. Видимо, без курева молчание казалось еще более тягостным. Только Док протянул:
- Да-а! Перспективочка!
- Чего загрустили, орёлики? – раздался голос Филгудыча. – Али "Рай" вам не рай? Что думаете по поводу моего предложения строить стены?
Сидящие только посмотрели на подошедшего старика и опустили глаза, не проронив не слова.
- Та-ак! Я вижу, дело плохо! Что стряслось–то? – недовольно спросил Филгудыч.
Хась вкратце рассказал им о произошедшей здесь дискуссии. Не умолчал и о выводах, явившихся причиной столь внезапной массовой депрессии.
- Что делать-то, дед? – закончил он свой короткий рассказ вопросом.
- Что делать, что делать? – заворчал Филгудыч раздраженно. - Идти, искать "черных рыцарей"! Как найдете, так они и прекратят ваши сомнения – вот что делать!
- Тебе, дед, все шуточки! Ты в своем "скрытом файле" отсидишься! – пробубнил Док. А нас пожгут, это точно! И пропадем мы зазря в этой дурацкой стране, хоть строй стены, хоть не строй! Да и какой от них толк – от твоих стен? Делейтору все едино, кого жечь: стену или человека!
- Это ты верно сказал! – согласился Филгудыч. - Только прежде, чем спалить человека, "чистильщику" надо стену спалить, а на это поболе нужно энергии, сильно поболе!
- А мы тем временем будем сидеть за стеной и ждать, пока она сгорит, так, что ли? – поддержал Дока Хась.
- А ты, Леша, не угадал! – возразил старик. - Не сидеть и трястись, как липка, а действовать, драться! Другого пути нет! – он выждал секунду и сказал главное: - Правда, драться будем умно, согласно плану!
В разговор вмешался Тестер:
- А договориться ни с кем нельзя?
Внезапно беседу прервал низкий голос, звучащий с какой-то трагической обреченностью:
- Не хрен договариваться с этими гребаными собаками! Пропадать, так – с музыкой! Давай, старик, рассказывай свой чертов план!
Все обернулись на голос. Это был Гласс.
ГЛАВА XVII.
Дед Пихто так и продолжал жить в своем заросшем кустарником овражке, в который он упал, убегая от увиденных им непонятностей. Суток двое он боялся высунуть нос: ему все казалось, что на поверхности его ждут Слуги Сатаны с факелами, готовые зажарить и съесть его несчастную душонку. При этом здравая часть мышления Пихты никак не могла взять в толк, почему же он уже двое суток жив-здоров, хотя, как говорил Владыка, всевидящие сатанинские прислужники уже давно должны были его найти и разорвать на мелкие кусочки. Шли часы, разум все более брал верх над страхом, а еще и одолевало Пихту любопытство: ведь видел он, как прирастает Мир, и так хотелось еще раз взглянуть, посмотреть, каков он сейчас – тот уголок, с рекой и пляжем на той стороне…
Словом, когда забрезжило третье утро, Пихто, еле дыша от страха, выбрался на поверхность. Огляделся. Вокруг все было таким же, как и пару дней назад, ничего не изменилось. Медленно, озираясь по сторонам, дед двинулся к "краю земли". И, дойдя до него, обнаружил существенные прибавления реки, пляжа на той стороне и леса по обоим берегам русла. "Край света" довольно далеко продвинулся вдоль по течению. Мало того, река в конце своего течения расширилась и, казалось, вот-вот впадет в невидимое море.
Окаймляющий реку лес за пару-тройку сотен метров до "края земли" обрывался, переходя сначала в подлесок, затем – в заросли камыша, а потом в прекрасный песчаный пляж. Пляж без моря? "Как бы не так, - догадался Пихто.- Море, видать, "на подходе", ага!" И, не в силах заставить себя пропустить столь интересное зрелище, как рождение моря, Пихто остался ждать, переместившись на новый "край земли", ниже по течению. Ждать пришлось долго, и за это время дед вновь вспомнил подробности своего появления здесь, в этом странном и непонятном месте.
Дед Пихто… Архипа Макаровича Овсянкина Пихтом стали называть не в молодости, когда случайные казалось бы клички намертво прирастают к пареньку или девке, и не в зрелом возрасте, когда кличка много может сказать о том, кого ей называют, нет. Кличка появилась у Архипа Макаровича в той поре, когда каждого нормального мужика иначе, как на "вы" и по имени-отчеству не зовут: даже самые хамовитые граждане, видя престарелость, явившуюся перед ними во всей своей красе и прелести, придерживают свой злой язык и вспоминают азы вежливости. Потому что есть, есть в старости что-то такое, видя что, понимаешь – кроме возможности услышать уважительное "вы" в свой адрес у человека уже более ничего не осталось!
А вот Архип Макарович, дожив до этого самого возраста, вместо положенного "вы" и имени-отчества, а также, как минимум, ежедневного предложения стакана чая от молодых родственников, удостоился обидной, уничтожающей всю его личность и всю его жизнь клички "Дед Пихто"!
А все – деточка родимый, сынок Коленька. Вернее, не столько Коленька, сколько мымра эта его, Люська.
Люська, стерва, всему причиной была!
А началось все с того, что остался Архип Макарыч в своем большом доме в селе Кочегуры Воронежской области совершенно один. Жена его, Любушка, померла четыре года назад, сын еще раньше уехал учиться в Воронеж, а более в дому никого и не было. Пока работал Архип Макарыч монтером в конторе связи - был человеком уважаемым, нужным, каждый сельчанин с ним издаля здоровался. Опять же, Любушка жива была: скотинку держали, уток, гусей. Коленька бегал вокруг, детишки соседские с ним играли… шумно, хлопотно было, да не беда: главное - смысел в жизни присутствовал! А тут вдруг раз, и - нет никого!
В один год Коленька уехал учиться в город, да обженился, в другой – Любушки скоропостижно не стало. А сам Архип Макарыч уж боле десятка лет как на пенсии. Год прожил бобылем, другой…, а на третий – вдруг собрался, да поехал в город, к сыну в гости.
Вдруг, да не вдруг – Коленька сам пригласил!
Приехал, значит, Архип Макарыч в Воронеж. Сын отца принял как положено. Встретил, привез в дом, определил в ванную, белье чистое выдал, накормил, напоил. И жена его, Люська, как к родному отнеслась: потчевала вкусностями, все спрашивала, не надо ли чего. А уж внучка…! Оленьку старик просто забаловал. Как услышит от нее: "Тета!", так и млеет, и то один гостинец ей несет, то другой… Молодые родители, конечно, сердились на это, но мягко как-то: понимали – у "теты" новая молодость началася! И точно. Архип Макарыч на десятом небе от счастья был: "Эх, мож, где и неказиста моя-то жисть-то была, ага, с кем не быват?! Но сына я воспитал, как нады-ть, как положено, вона чо! Глядь, какую жену-то нашел – его любит, меня уважат! А внучка Оленька, звездочка моя…, - тут, как правило, "тета" пускал счастливую слезу. – Эх, видела б Любушка, знала бы!".
Горд старик был тогда и за сына своего, и за жену его, и за себя, старого родителя, и за Любушку свою, не дожившую до эдакого счастья…!
Короче, вместо недельки загостился Архип Макарыч у молодых аж на полтора месяца. А тут и отпуск сыну подошел – каникулы в институте. И решили они как-то вечерком, что теперь их "тета" к себе в гости повезет. В Кочегуры. Ага. Решили, да и поехали.
Тут уж пришла очередь старика - гостей принимать. И не ударил "тета" в грязь лицом. Ага, не ударил! И так старался Архип Макарыч, и эдак ублажал дорогих ему людей, да так ублажил, что теперь они уезжать не хотели! А то? Ведь ублажать-то было чем – покойная Любушка была бабой практичной: и дом, и хозяйство в таком порядке держала, что и через многие года ничего не развалилось. Да и дом был – не чета другим домам – большой, крепкий. Человек, заходивший в этот дом, или на двор, или в огород, как правило, не мог восторга скрыть: так все в нем было хорошо, ладно, удобно, просторно. А в округе – и природа, и грибы, и ягоды, и рыбалка… Людмилушка аж речь потеряла от восторга: то и дело обнимала то мужа, то деда и все шептала: "Как хорошо! Господи, как хорошо!" Словом, замечательно время провели, но… гостям уезжать надо было. Расстались.
И заскучал Архип Макарыч. Загрустил. Так-то он привык, вроде, бобылем-то существовать, ан познал жисть новую, при молодых детях, да при внучке любимой – да отвыкнуть-то и не смог. Похудел, осунулся, хозяйство запустил. Прошел месяц, другой, за ними еще парочка. Зима настала, дело к Новому году шло…
И вот вернулся как-то в середине декабря Архип Макарыч к себе домой от соседки Дуси (телефонный аппарат ей чинил), а в доме… – гости. Любимая сноха Людмила и звездочка его ненаглядная, Олечка. Одни приехали, без папы. Архип Макарыч сначала обрадовался, давай обнимать, целовать…, а потом вдруг забеспокоился: чагой-то они одни, без Коленьки-то, приехали? Не случилось ли худого?
Да его Людмила успокоила: соскучились, говорит, мы по тебе, деда, приехали тебя к нам забрать – вместе Новый Год встречать!
Господи! И пошлет же судьба таку радость старику?! И бывает ли, чтоб сынова жена зимой одна поехала черти куды признаться свекру в искренней любви, да пригласить его к себе в дом жить?
Верно-ть, не быват! И старик Овсянкин это понял…, да только сильно опосля. А сейчас…
Приехали они вместе с Людмилой да Оленькой в Воронеж, и тем самым, оказывается, сюрприз Коленьке сделали: он-то с того лета не мог успокоиться, что отец его на старости лет живет у черта на куличках, да один-одинешенек! Переживал сильно, но сделать-то ничего не мог: квартира-то Людкина, а расписываться они по нонешней моде не стали. Вот и страдал Коленька втихомолку. А тут… заваливаются в дом, с морозу раскрасневшиеся: жена, дочка и… отец родной. Ага. И Людмила с порога мужу и выдала: "Отец твой, Коля, Архип Макарыч, будет теперь с нами жить - мы, пока ехали, договорились. Вместе, как говориться, веселее! Ты не против?"
Коленька аж заплакал. Ручки жене целовать полез. Все радуются, обнимаются, целуются, плачут. Стол накрыли, отметили радость рюмочкой, да и стали жить-поживать. И Новый Год встретили тепло, по-семейному. Только обратил внимание Архип Макарыч, что Людмилкины глазки как-то странно на него смотрят, внимательно…, как будто сквозь улыбку изучают, что ли? А мож, ему померещилося? Так и то правда - померещилося! Ведь все малёхо нетрезвые были, ну, кроме Олечки, понятное дело! А, когда выпимши, много чего не так кажется!
Потом, уже в новом годе Людмилка как-то завела разговор о том, что, мол, надо бы дом продать в Кочегурах: на что он теперича, когда все вместе живем? "А и то правда! – согласился Архип Макарыч. – Поеду, продам. Вон, Петька Семерин приценялся вроде – для сына! Тольки ты, Людмилка, меня, старого, не выгонишь, когда я немощный стану?".
Та аж заплакала от обиды – ушла на кухню и два дня со стариком не разговаривала. Коленька ходил меж них, все выспрашивал, что случилось, в чем дело, да ничего понять не мог. Испугался, как бы чего худого не вышло, да их совместное счастье враз не закончилось бы. Архип Макарыч, видя такое дело, собрался с духом, да пошел прощенья просить у Людмилки.
Не сразу и выпросил! Видать, крепко ее он обидел своим вопросом дурацким! Наконец, Люда ему ответила, что, мол, не обижается, и давно уж простила его. Но как, спросила она Архипа Макарыча, как жить в этом мире, где все говорят, что друг друга любят, а меж тем подлости ждут от самых родных людей? Или она себя как-то не так повела, дала повод подумать…? А сама плачет, плачет! Старик тож слезу пустил – от обиды на самого себя, на дуростю свою! И порешил, что прямо сейчас поедет дом кочегуровский продавать.
Ан, не тут-то было! Людмилка, вся в слезах, наотрез отказалась его пускать: старый уже, а зима студеная стоит – еще простудится милый свекор! Сказала, что сама поедет. Тока генеральна доверенность нужна.
Архип Макарыч перечить ей не стал. Да и не мог – а то опять бы обиделась, и тогда – прощай, счастливая жизня. И Колю жалко – вона как переживает он из-за них с Людой!
В общем, так: меньше слов – дешевле телеграмма! Поехала Люська в Кочегуры, продала дом, взяла деньги, тут же, в тот же день потратила их на машину-иномарку, да на ней и возвратилась. Это у нее, оказывается, было давно уже спланировано с подругами какими-то: одной – дом продает, у второй – машину покупает.
Вот тут-то и начался в этой истории крученый поворот. Архип Макарыч стал Люське более не нужон, играть в любящую сноху она разом прекратила, и жизни в сыновнем доме деду не стало никакой. Стервой Люська оказалась порядочной – приемов, как свекра из дома выжить, знала немало. Пока Коленька дома – еще ничего, терпимо было, а только уйдет муж на учебу или работу – начинался для старика ад кромешный! Олечку эта шалава против него настроила! Говорила девочке, что "деда" злой, что бить ее будет за то, что она такая красивая… Словом, недолго Архип Макарыч смог продержаться, тем более что от природы гордый был, честный, да и Люськину подлость сразу понял, а выхода для себя другого не видел. Коленьке ничего не сказал, как-то взял поутру вещички свои, и – ушел. В никуда.
Ночевал Архип Макарыч на вокзалах, в ночлежках, на трубах и в колодцах тепломагистралей. Не в Кочегуры же возвращаться: соседи засмеют! Пытался на работу устроится – да кому старик нужон! В милиции побывал, и даже в психушке! Но на все вопросы – "откуда", "как зовут", "ты кто", отвечал: "Дед Пихто". Так его Пихтом и прозвали! За упрямство деда иной раз и били: когда менты, когда "свои", бомжи. Но имени своего дед назвать наотрез отказывался и тем, и этим. А почему? А потому, что подозревал старик, что сын Коленька его ищет, а по имени – легко найти может. И узнает тогда, почему дед из их дому ушел – правду-то скрыть будет трудно. И начнутся тогда у его Николеньки проблемы с этой стервой-Люськой: ругачки да скандалы. Глядишь - и доругаются до разводу. А куда Коленька тогда жить пойдет, ведь квартиры у него своей нетути? Да и Оленьку он любит больше жизни: разве ж он переживет разлуку с доченькой? Вот и молчал дед Пихто. Да за молчание - так Пихтом и остался.
Зиму перезимовал, весну пережил, а летом…