- У огнеполонников я была как зверь бессловесный, вонючий, а в твоей общине - знак милости богов. И что же, я должна быть признательна тебе? Тьфу на тебя, мерзкий недоносок! Ты был такой же, как все. Моя мать скиталась из общины в общину, пока не пришла к тебе. Никто не хотел приютить женщину с уродкой, лишь ты снизошёл до нас. Ты был уверен, что уроды - избранники Льда. Ты сказал: таковы были и древние - гололицые, щуплые, с большими глазами и длинными телами. Ха! Древние были как я - такие же уроды. Не забавно ли? Ты думал, учитель еретиков, я останусь покорной скотиной, какой была в детстве. Ты - дурак, если думал так, Отец Ледовик!
Несчастная ведьма, она измотала Головню хуже любого загона. Усталый и замёрзший, он приполз к ней, думая, что обрёл спасение, но вместо этого должен был терзаться от страха. Он не знал, что она выкинет в следующее мгновение, и всё время держался настороже, вздрагивая от любого шороха.
Зато кормила она его от пуза. Каждый день приносила кусок подгнившего мяса или требухи, оставляла еду на земле - жертва обитателю иномирья, - и отступала, шепча заклинания. Она приносила пищу туда, где впервые узрела его - к выходу из пещеры. Головня был рад этому, потому что спал там же, закутавшись в меховик, всегда готовый выскочить наружу. В каменном мешке он чувствовал себя неуютно - чёрные своды вжимали его в землю.
Мяса у колдуньи было в избытке - не зря же она служила Льду. Бог плоти и тверди печётся о своих чадах. Но однажды она поднесла загонщику ягоды в масле - неслыханная щедрость! - и это было совсем уж непонятно. Кем он был для неё, если она готовила ему такие яства?
Её любезность была оборотной стороной её ненависти. Не по доброй воле колдунья заботилась о Головне, а из желания выпроводить его прочь. Она поняла, что вещами древних его не возьмёшь, и решила улестить гостя так, как люди задабривают навязчивого демона - богатыми жертвами и похвалой. Но не таков он был, чтобы польститься на её дары. За другим он пришёл к ней, и скоро колдунья сообразила это, опять превратившись в злобную ведьму.
- Я не признаю тебя, грязное оленье копыто! - вопила она. - Я обнаружила твою неправду - великую неправду Отцов. Думаешь, я жалею об этом? Ничуть! За мной истина, а за тобой, Отец Ледовик, пепел небытия. Как бы ни гнал ты меня, как бы ни насылал порчу, знай: моё слово возобладает над твоим. Ты - презренный служитель ничтожного бога. Ты - дитя, которое пугается всякого звука. Жалок и согбен ты во все свои дни. Как все Отцы, ты поклоняешься стихиям, и учишь тому же тех, кто слушает тебя. А я не боюсь стихий, я повелеваю ими! Я говорю им: "Ступайте!", и они идут. Я говорю им: "Стойте!", и они стоят. Я отринула твоего бога, Отец Ледовик, и он не грозен для меня. Я, несчастная уродка, открыла законы бытия. И теперь знаю, как обращаться со светом и мраком. Я знаю это! И я плюю в тебя. Тьфу! Тьфу!
Она харкала в него, смердящая, растрёпанная баба. Она исчезала в тёмных переходах и принималась выть там, как зверь. И голос её метался под каменными сводами, обрушиваясь на Головню оглушительными раскатами. Но загонщик не позволял страху овладеть собой. Сжираемый любопытством, он поднимался и шёл за ней. И вот что он видел:
прыгая с ноги на ногу, бабка втыкала огромный нож в лежавшую у стены медвежью голову и голосила от восторга. От головы летели ошмётки, она была вся искромсана и покурочена, но колдунья опять и опять ударяла её ножом, выкрикивая: "Во имя Науки, всеблагой и непобедимой, да придёт мне удача на охоте! Да поражу я медведя так же, как поражаю эту голову! Да не дрогнет моя рука, не вселится страх в моё сердце, не обманет глаз! О Наука, великая и вечная, помоги мне! Содействуй мне во всех делах моих! Отведи злых духов, отврати лик недругов моих - да усохнут их тела, да помутится разум их, а глаза наполнятся слепотой! Я взываю к тебе, Наука, призри дочь свою! Простри взор свой на ту, что страдает без тебя! Уже сбираются вкруг меня зловонные посланцы врагов твоих, уже тщатся нечестивыми дланями осквернить благородное знание моё!.."
Тут она сбилась и стала молча покачиваться на месте, помавая руками, а затем вдруг завизжала: "Убей их, Наука! Убей всех до единого! Выкорчуй поганые корневища, чтоб и памяти от них не осталось! Убей! Убей! Убей!".
Исступлённые визги её пропороли каменную ткань пещеры и вырвались на свободу, а там, рассыпавшись множеством раскалённых слов, осветили непроницаемую твердь неба и явили рисунок невиданной красы - яркий и непостижимый. Заворожённый, застыл Головня на месте, а неистовая чародейка обернулась к нему и произнесла, злобно оскалившись: "Ты пришёл за своей гибелью, Отец Ледовик? Ни Лёд, ни Огонь не спасут тебя от несокрушимой мощи великой Науки - богини древних. Я говорила тебе это, но ты посмеялся надо мной, как прочие маловерные. Ты грозил мне местью ничтожного Льда, и невдомёк тебе было, что оба они - и Лёд, и Огонь, - порождены Той, которая была раньше их".
Она почти шептала, подступая всё ближе, и шаги её, мягкие, крадущиеся, словно поступь ласки на охоте, вызывали у Головни безотчётный ужас. Он смотрел на колдунью, на её грязное лицо с застывшей усмешкой, на колтун её волос, и тот же недобрый голосок, который уламывал Головню взять гнутую палку, теперь вопил: "Беги! Беги отсюда прочь!". Он был жаден и трусоват, этот голосок, и, несомненно, принадлежал Огню - злейшему недругу загонщика. Головня остался на месте и смотрел на ведьму, не отводя взор. А та, как уже бывало, остановилась в двух шагах от него и, покачиваясь, заорала:
- Чихать мне на твоих богов, Отец Ледовик! Тьфу на них! Лёд и Огонь - они равно противны мне. И ты знаешь это. Ты помнишь, как я говорила тебе это - там, в Заячьей долине. Помнишь, конечно! Иначе не пришёл бы ко мне сейчас, презренный пастырь робких душою. Не стал бы, направляемый завистливым богом, таскаться за мною по всей пещере. Ты надеешься обратить меня в свою веру? Ха-ха!
Она отскочила от него, будто опалённая жаром вспыхнувшего пламени, и задрала острый нос в приступе нежданной гордости.
- Я помню каждое слово, что ты говорил мне, Отец Ледовик. Помню твои уговоры и стенания, твои угрозы - я помню всё, старик! И помню смерть матери. Что? Ты содрогнулся? Тебе не нравится это слово? Ха-ха, ты боишься скверны. А я повторю его: "Смерть! Смерть!". Для познавшей Науку не страшны злые духи. И я говорю тебе: когда умерла мать, пришёл гость и сказал, что у него есть книга древних, неведомая Отцам. Он сказал, в этой книге заложено знание, как овладеть стихиями. И я, сокрушённая сердцем, поверила ему, ибо надеялась воскресить мать. Я надеялась на это! А ты посмеялся надо мной. Ты обгадил мою надежду, моё светлое чувство, мою последнюю отраду. Я же, в отместку тебе, взяла эту книгу и стала читать её. Ты сам научил меня этому, Отец Ледовик. Ты говорил: "Взыскуй истины и будешь угодна Господу". Ты говорил так, глупый, недальновидный Отец! И я поступила по твоему слову, и обратила взор свой на истинного миродержца. Гость тоже был себе на уме и взял у меня самое дорогое, что я могла ему дать... То был человек необыкновенный! Куда тебе до него, мелкотравчатый Отец! Он не хотел ни пушнины, ни угля, ни даже серы, он хотел совсем иного...
И тут впервые, пожалуй, Головня увидел, как бешеное лицо её смягчилось. Будто блаженная грёза на миг завладела колдуньей - морщины её с полосками засохшей грязи разгладились, глаза подёрнулись дымкой - она вспоминала! Но почти сразу вид её снова обрёл хищные черты - сомкнутые губы, желваки в уголках рта и взгляд исподлобья.
- Ты не знал об этом, Отец. Ты изгнал меня, согрешившую, совсем за другое. За стремление проникнуть в тайны бытия. Так знай же, проклятый Отец: в ту ночь, ещё не успев оплакать мать, я получила величайшее наслаждение в жизни! О да, я пала перед гостем, я осквернила звание избранницы Льда. Что с того! Ведь Лёд твой - неистинный бог. А даже будь он истинным, думаешь, это остановило бы меня?
Она уставилась на Головню, словно ждала ответа, но что загонщик мог сказать ей? Да она и не слушала его. Она говорила с призраком. Взяв прислонённую к стене жердь с насаженным на неё металлическим острием, она ядовито произнесла:
- Знаешь, что это? Копьё. Оружие древних. А знаешь, что такое - оружие? Вещь для убийства. А знаешь, что такое убийство?
Она залилась смехом и отбросила копьё в сторону, как ненужный хлам. Наконечник звонко ударился о каменный пол, скрежет на мгновение наполнил своды пещеры. Головня же, сморщившись от резкого звука, невольно сделал шаг назад: ему показалось, что бабка в ослеплении своём готова перейти грань, которую сама установила. Но ведунья лишь ощетинилась и слаженно подёрнула плечами как в танце, а в глазах её зажглась непонятная радость.
- Он хотел познать меня, - промолвила чародейка. - Познать уродку! Обычные бабы его пресытили... - Она захохотала, приплясывая, и закружилась на месте, переплетя ладони над головой. - А взамен он дал мне книгу. Великую книгу древних, из которой я поняла, что мы погрязли во лжи. Мы поклонялись порочным богам! Я поняла это. А ты ничего не понял, убогий глупый Отец.
Она улыбнулась, обнажив редкие осколки зубов, и произнесла:
- Хочу, чтоб ты знал. Ты мне не страшен, как и твои никчемные боги. Захлебнись бессильной ненавистью, выродок. И проваливай, откуда пришёл.
Она развернулась и, подпрыгивая как девчонка, юркнула в один из переходов. Головня же остался на месте, скованный по рукам и ногам незримой силой. Развороченная морда медведя, вся в неровных чёрных дырах, плавала в колышущемся круге света точно грязная льдина на волнах, а по обеим сторонам от неё, изуродованные и слепые, недвижимо таращились другие морды: оленьи, волчьи, лисьи. А из дальних переходов студёный ветер нёс завывания и хохот: "Трепещи пред Наукой, Отец Ледовик!". И мерещилось загонщику, будто голос её, гремевший в каменном мешке, заставлял корчится в муках звериные морды, а из глазниц так и сочилась боль: "Беги прочь! Прочь отсюда!".
Но Головня остался. Подавил в себе гнусный порыв и, сделав усилие, двинулся вперёд - вслед за ней. Он шёл по переходам, чтобы познать великую истину. Он спешил за колдуньей, ибо Лёд вещал её устами. И хоть загонщика смущали её богохульные речи, он хотел испить эту чашу до дна, так как знал, что нигде и никогда не услышит ничего подобного. Любопытство гнало его. А ещё - вера в своё предназначение.
Каждое мгновение ему казалось, что каменные стены вот-вот сомкнутся, навсегда отрезав его от света. Каждое мгновение он умирал и рождался заново. Призраки и демоны сигали сверху, тянули жадные лапы, разевали смрадные пасти, но Головня уворачивался от них и шёл за голосом, за великой целью и истиной.
Он встретил бабку в помещении для угля. Один коридор отделял его от выхода из пещеры, но тут появилась она - бледная и торжественная, - левой рукой чародейка волочила за загривок серебристого откормленного песца, а в правой сжимала нож. Зверёк испуганно двигал зелёными зрачками и подёргивал задними лапами. Головня остановился как вкопанный, сделал шаг назад, потом ещё один: вот оно, началось! Сейчас всё решится.
Бабка же хищно улыбнулась и произнесла, надвигаясь на него:
- Помнишь, что ты говорил мне в последний день, Отец Ледовик? Ты желал мне сгинуть в мёртвом месте, чтобы не осквернять своими останками тайгу. Думал, я зальюсь слезами и буду умолять о прощении. Жалкий, тупоголовый недоумок! Лёд не рассказал тебе, что такое мёртвое место? Ха-ха! Я и впрямь устремилась туда. Но как видишь - живу и здравствую.
Нож в её руке блеснул холодным светом. Она наступала на Головню, выплёскивая слова, он же пятился, твердя про себя: "Лишь бы не споткнуться!".
- Несчастный глупец, мёртвое место полно сокровищ. Твой бог скрывает от тебя истину, потому ты и бродишь во тьме. В твоей куцей душонке нет места достоинству. Его ты заменил обрядом, а вместо знания веруешь в обычай. Ты боишься предков, боишься Льда, боишься Огня. Ты всего боишься, и потому всё жизнь шёл от беды к беде.
Загонщик всё-таки упал - стылый пол обжёг ледяным холодом ладони, пронзил болью спину. Ведьма тоже запнулась, с плотоядной радостью уставилась на него сверху вниз. Песец в её руке замерцал искрами, нож расплылся в полумраке тёмным пламенем. Раздавленный страхом, Головня смотрел на неё, а она вздёрнула правую бровь и снова ощерилась.
- Правда к земле клонит, Отец Ледовик? Думаешь спастись у своего бога? Уползти в глубокие недра?
Головня не выдержал, пополз назад, быстро перебирая руками. Чародейка шла, тенью нависая над ним.
- Имя-то гостя помнишь ли, глупый Отец? Ничего ты не помнишь. Да и незачем тебе было. С глаз долой - из сердца вон. А я помню! Не только имя его, но каждое слово, каждый вздох его, каждый взгляд. Ты не распознал в нём божественного посланца, Отец Ледовик, хоть и мнишь себя толкователем воли Творца. Ха-ха! Ты не узнал бы самого Господа, явись Он к тебе!
Головня отползал всё дальше, со страхом ожидая, что вот-вот уткнётся в стену. Бабка же неспешно шагала за ним, как волчица за раненой уткой, а зверёк в её руке беззвучно раскрывал пасть и извивался, и страшно отсвечивали его чёрные глаза, словно капли мрака на пушистой шкуре. Кудесница вдруг остановилась и произнесла, глубоко вздохнув:
- Все эти зимы я твердила его имя, надеясь, что он придёт снова, но Науке не угодно было свести нас опять. Её посланец исчез, растворился без следа, ушёл назад к Сотворившей его. А я без устали твердила: "Пламяслав, приди ко мне!"...
Она рывком подняла песца над головой и медленным движением, будто нехотя, провела лезвием по его горлу.
Глава седьмая
"Да не отнимешь ты жизнь у творения Огня", - твердил родичам Отец Огневик. Отчего-то именно это заклинание он отличал среди прочих: голос его ликующе звенел, когда он произносил роковые слова. В речах его надрывно и требовательно звучало главное послание: "Всё забудете, а это помните, неучи!". И люди помнили, крепко помнили! Ночью и днём, в загоне и в стойбище слышался этот надтреснутый голос и священная заповедь: "Да не отнимешь ты жизнь у творения Огня!".
Общинники выполняли наказ Огня. Ему не в чем было упрекнуть их.
Но почему, когда Головня отрёкся от Него, то всё равно не посмел нарушить запрет? Почему не поднял руку на основу Его порядка? Неужто и тогда ещё довлел страх перед Ним? Необъяснимо и глупо. Чего ему было бояться? Мести Огня? Ха! Головня столько нагрешил, что лишний проступок не усугубил бы его вину. Тогда почему?
Пробуждение от забытья было долгим и мучительным. Вокруг была тьма, и лишь где-то очень далеко, едва заметный, виднелся дрожащий кружок бледного света. Что это? Огонь? Повелитель тепла звал его? Или то была ловушка, коварная игра Льда, прельщавшего Головню очередным искусом?
Плевать. Он так устал, что не видел разницы между правдой и кривдой. Ему стало всё равно. Он перевернулся на карачки и пополз к свету.
Пламяслав, Пламяслав... Дал жару старик. Без него, мудрого и благолепного, не было бы колдуньи. Это он сотворил её, верный почитатель Огня. В тайге полно Пламяславов, и всё же это был он, мудрый следопыт! Неизвестно где раздобывший книгу и поменявший её на близость с уродкой. Неплохой выверт! Он всё равно не умел читать, а так хоть получил удовольствие. Извращённое, гадостное удовольствие. Знал ли старик, кого породила его противоестественная похоть? Или ушёл, так и не почуяв зла?
Смешно: Пламяслав удирал от той, которая мечтала встретить его. Он сгинул в мёртвом месте, так и не рассказав товарищам о главном приключении жизни. Стыдился? Или боялся кары Отца Огневика? Кто знает...
Головня полз, царапая ладони каменной крошкой. В уши ему дышал холод, в глаза лезла тьма. Он был рад этому - значит, Лёд по-прежнему был с ним. Сонм тёмных духов вертелся вокруг, оберегая Головню от испепеляющих прикосновений Огня.
Вспомнились слова ведьмы: "Лёд и Огонь - они равно противны мне". Тогда кто ей не противен, вонючей карге? Наука, эта загадочная богиня древних? Странно, странно...
Призрачный свет растёкся по каменному полу. Загонщик полз к нему, оббивая колени. Он слышал шорох своих ног и собственное дыхание, но не видел ничего, кроме слабого зыбкого света на полу. Глухой мрак клубился в пещере, и Головня влёкся сквозь него.
Он вспомнил: что-то чудовищное произошло перед тем, как он потерял сознание. Что-то жуткое, невообразимо ужасное.
В животе заурчало. Наверно, он долго пролежал вот так, не чуя себя. Может, это уже и не пещера вовсе? Может, Лёд забрал его к себе? Нет-нет, не может быть - ведь он не завершил того, к чему призван: не отомстил Отцу Огневику. Он должен вернуться - невзирая ни на что.
Чёрные капли песцовых глаз мерцали перед ним - две точки, излучающие тьму и холод. И морда зверя - мохнатая, с тонкими длинными усами. Морда погибшего существа.
Что-то там случилось такое, отчего душа зверька мгновенно покинула тело. Что-то нечистое, отвратительно мерзкое.
Головня вспоминал.
Колдунья подняла песца над собой, поднесла к нему нож и с оттяжкой провела по горлу...
"Я изгоняю тебя, неугомонный дух, из моего жилища! Я заклинаю тебя этой кровью и жизнью этого зверя - да не появишься ты ни рядом со мною, ни далеко от меня, да растерзают тебя демоны ветра, да развеешься ты без следа! Прочь, прочь, настырный и лукавый, прочь, коварный и свирепый!". Так она сказала и прикоснулась острием к живой плоти, а потом бросила обмякшего зверька к ногам Головни и страшно завизжала. По шее песца чёрным дымом расползалось пятно. Ладони загонщика устлали багровые брызги. Головня хотел закричать, но не успел: спасительная тьма заволокла ему глаза.
Колдунья пронзила живую плоть. Она отняла жизнь у творения Огня.
Стоило подумать об этом, как перед глазами запрыгали искры и накатила страшная слабость. Загонщик сцепил зубы, борясь с подступившей тошнотой. Руки его подогнулись, он рухнул на твёрдый пол, больно ударившись лицом, затем перевернулся на спину и закрыл глаза.
Так оно всё и было. Она провела острием по живому существу, и Головня перестал ощущать свою плоть. Он погрузился во мрак и утонул в небытии, а когда очнулся - вокруг ничего не было. Ни чародейки, ни песца, ни светильника. Лишь непроглядный мрак и бледное пятно света вдалеке.
Отец Огневик оказался прав. Простой смертный не в силах выдержать такое. Но Головня-то - не простой! Он поклонился Льду и возвысился над остальными. Повелитель холода укрепил его тело.